Лица

И действительно, летом 1943 года наши штурмом брали Саур-Могилу, трехсотметровую высоту, и перешли в наступление по всему Миусскому фронту. Солдаты вряд ли знали тогда, что это была отвлекающая операция, что самые главные события разворачивались на Курской дуге. Между тем «отвлекающая операция» означала, что надо демонстрировать намерения, которых в реальности не существует, и все это для того, чтобы приковать к себе как можно больше войск противника. Один солдат брал на себя взвод, один летчик — эскадрилью врага, потому и погибали они в неравном бою, потому и превращался героизм одиночек в массовый, а понятие «жертвовать собой» становилось не лозунгом, не призывом, а, можно сказать, необходимостью. Что же касается солдата, то воевал ли он на главном или отвлекающем направлении, он нигде не хотел умирать, он на любом направлении жаждал победы.

Я прерываю себя, чтобы сказать самое важное: все, что мною рассказано, я узнал, открыв толстую тетрадь «протоколов», и еще от детей, которые, в свою очередь, тоже не из военных мемуаров все это вычитали и не из художественной литературы — услышали от живых свидетелей, а что-то увидели и собственными глазами.

Пришла женщина, развернула носовой платок, а в платке — медальон, который она хранила все эти годы. В медальоне оказалась узенькая полоска бумаги со словами: «Джумат Болтаев, 1914 года рождения. Узбек. Красноармеец. Охунбабаевский сельсовет, колхоз имени Комсомола». «Мы его прямо на улице похоронили, у сельпо, — сказала женщина. — Да только вроде непохож он был на узбека, по обличью — как русский, но темный лицом…»

Потом явился в лагерь мальчишка, Коля Диковенко, и принес авиационную пушку, выкопанную им в поле, гильзы из боекомплекта этой пушки, котелок, детали пистолета и, что более всего поразило ребят, подошву от сапога — почти целую, не тронутую временем, с лунообразной металлической набойкой, на совесть прибитой еще до войны.

В один из дней похода библиотекарша из Мариновки привела ребят в огород к одной «тетке», как она выразилась. Привела и сказала: «Вот тут, под огурцами, лежит командир батальона. Его привез на подводе солдат. За село тогда шли бои, мы переходили из рук у руки, и солдат попросил нас: женщины, похороните комбата, я не хочу, чтобы он доставался немцам. А если я погибну, запомните: сам он из Миллерова, его зовут Иваном Петровичем Ножовым… или Ножкиным? Не записали, дуры, а память стала худая. Солдат уехал и не вернулся, а мы комбата похоронили, теперь вот тетка над ним огурцы растит для базара».

На этот раз удержать ребят Валентине Ивановне не удалось — и у нее, почувствовала, защемило сердце. Кинулись за лопатами и только разгребли землю — лежит! На плащ-палатке. Запас патронов к ТТ. Пуговицы от белья. Ложка с вилкой. Шелковый платок, пропитанный сухой кровью. Вдруг затошнило одного шестиклассника, закружилась у него голова, стал белым как полотно и уткнулся лицом в подол Валентины Ивановны. Никто не засмеялся вокруг, не заорал, не захихикал, лишь девочки показали глазами библиотекарше, и та сразу сообразила, взяла осторожно мальчика за плечо, отвела к колодцу, напоила водой, и парень снова вернулся на место раскопок. А там уже собрались старухи в черных платках и причитали: ах ты, сыночек, ах ты, родименький! — над останками неизвестного комбата.

Будет потом запрос в Миллерово, будет и ответ: «В списках мобилизованных Миллеровским военкоматом в период Отечественной войны И. П. Ножов, как и И. П. Ножкин, не значится». И будет новый запрос: «Убедительно просим вас еще раз проверить…» А затем в ожидании нового ответа они соорудят временный памятник комбату, перезахоронив его на другом месте.

Потом они узнают фамилии трех летчиков с «большого самолета», который врезался в колонну немецких автомашин: начнут раскопки на месте падения, вытащат из земли пушку, кусок планшета, но самое главное — часть самолета с номером, по которому установят, что это был бомбардировщик ближнего действия Пе-2. А потом разыщут генерала Лашина Михаила Афанасьевича, который служил в Восьмой воздушной армии, а жил, по счастью, совсем близко от эрвээсов — в Ворошиловграде. С его помощью и установят фамилии погибшего экипажа 135-го бомбардировочного авиаполка и назовут женщине и ее сыну Николаю тех, кого они хоронили: младшего лейтенанта Ивана Пашкова, младшего лейтенанта Петра Овчаренко, сержанта Ивана Сукманова.

Будут удачи и неудачи. Так и не сумеют они найти летчика, похороненного летом сорок третьего года на приусадебном участке колхозницы Никитиной: раскопки окажутся безрезультатными, потому что во время весенних половодий земля была, по-видимому, размыта, и вода унесла останки героя на дно оврага. Зато найдут ребята могилу летчика Г. Д. Долгирева, погибшего 28 августа 1943 года и похороненного местными жителями прямо на развилке дорог, в двух километрах севером восточнее Матвеева кургана, и перенесут останки с забытого и заброшенного места в братскую могилу № 17, где установят новый обелиск.

Потом они добудут групповой снимок летчиков и, проверяя свои предположения, покажут его Анне Лаврентьевне Закутней, на глазах которой самолет упал на немецкую батарею, — той самой женщине, которой до сих пор снится лицо расстрелянного летчика. И она, глянув на фото, заломит вдруг руки и закричит: «Ой, деточки, вот же он, вот!», и дрожащими пальцами укажет на командира Лилиного 73-го истребительного авиаполка Ивана Васильевича Голышева, действительно пропавшего без вести в июле сорок третьего года. Председатель сельсовета даст ребятам подводу, они посадят на телегу старуху и поедут на место гибели Голышева — к высокой круче, возле которой отыщут глубокую воронку, а в ней и вокруг нее — множество обломков самолета. Однако в тот год они не рискнут начинать раскопки, территория эта еще недостаточно хорошо будет обследована саперами, но через какое-то время эрвээсы вновь вернутся к высокой круче, а потом на могилу Ивана Васильевича приедет из Москвы Наташа Голышева — дочь командира полка.

В школьном музее появится сборник воспоминаний очевидцев трагедии шахты «Богдан», в шурфе которой погибли тысячи земляков, жителей Красного Луча. «Богдан не спит, его гнетут заботы, тревоги мира давят на виски…» — напишет поэт. В этом сборнике посетители музея прочтут и такие строки:

«Я видела, как немцы вели к шурфу двух девушек, красиво одетых, невысоких. Они попятились от шурфа. Их взяли за руки и за ноги и живыми сбросили в шурф. Потом были казнены пятнадцать человек из шахты 7/8, они пели песню, их расстреливали и трупы бросали в шурф. Некоторые, не дожидаясь пули, сами бросались вниз…»; «Зоя Емельченко, двадцатилетняя комсомолка, и ее брат Леонид, пятнадцати лет, были казнены. Стоя у шурфа, Зоя крикнула: «Всех не перестреляете!» Фашист приблизился к ней, стремясь заткнуть девушке рот, и Зоя, схватив его, увлекла с собой в шурф…»

Они вскроют потом заброшенную могилу двух молодых лейтенантов, успевших перед смертью попить молочка, найдут их останки, с воинскими почестями перезахоронят в братскую могилу № 16 села Мариновка, а истлевшие документы отправят криминалистам в Ворошиловград в надежде на то, что удастся установить фамилии офицеров.

Будут и другие дела, необходимость которых и святость для всех очевидны.

Валентине Ивановне Ващенко выдадут на руки документ на официальном бланке с печатью, который она назовет «охранной грамотой»:

«Краснолучский горком КПУ просит все советские, партийные, комсомольские организации и военные комиссариаты оказывать всяческую помощь отряду «РВС» краснолучской средней школы № 1, ведущему поиск без вести пропавших летчиков в годы Великой Отечественной войны. Секретарь горкома партии В. Рудов».

Потом к эрвээсам присоединятся другие следопыты — не только из других школ, но и из других городов: Авдеевки, Гомеля, Москвы. Решением бюро Краснолучского горкома комсомола будет создан объединенный отряд «Сокол-1» — как сказано в документе, «для организации совместного целенаправленного поиска».

Это, надо сказать, целая эпопея… Побывав однажды в Авдеевке у матери легендарного летчика Л. Л. Шестакова, эрвээсы обнаружат «следы» белорусских ребят, тоже посетивших Марию Ивановну: чайный сервиз, преподнесенный ей в подарок, две картины и красивый шелковый платок. Выяснится, что учащиеся Гомельского профтехучилища занимаются тем же авиаполком Шестакова, потому что в полку служил их земляк, дважды Герой Советского Союза Головачев. «Мы почувствовали, — скажет мне Ващенко, хотя как они почувствовали, останется для меня тайной, — что ребята из Гомеля неплохие, и затеяли с ними переписку».

Через год Валентина Ивановна пришлет в Гомель официальное приглашение, и однажды ночью на станции Дебальцево эрвээсы встретят пятнадцать белорусских ребят, приехавших с лопатами, с засученными рукавами, со страстным желанием «делать дело».

А Валентина Ивановна будет писать отчеты в горком комсомола и в гороно, начиная каждый словами: «В ходе операции «Белая лилия» нами установлено…»

Все это, повторяю, будет.

А пока что они молча стояли над огурцами, среди которых лежал комбат, слушали громкие голоса старух и о чем-то думали, о чем — я не знаю. Знаю только, что эти мысли никогда и ни при каких обстоятельствах не пойдут им во вред.

На двадцать шестые сутки первого похода, когда пришло время собираться в родной Красный Луч, карты отряда едва не перепутались…

Случилось так, что ребята, возвращаясь в свой палаточный лагерь, шли через Мариновку маршем, но были остановлены старушкой по имени Прасковья Стефановна Диковенко. Она вышла из хаты на улицу, вытащила с собой тридцатилитровый бидон с молоком и большую эмалированную кружку и стояла, поджидая отряд, с поднятой вверх рукой, как это делают люди в надежде остановить попутный транспорт. Ребята, конечно, затормозили, и Прасковья Стефановна сказала: «Давайте-ка, деточки, покушаем парного молочка». Деточки к таким подношениям привыкли, народ в Мариновке был щедрый и приветливый, угощал и варениками, и пирожками, и самодельным сыром, завернутым в вафельные полотенца, и попробуй обидеть кого отказом. К бидону быстро построилась очередь, и, когда все напились, Прасковья Стефановна вытерла обеими ладонями слезы со щек и вдруг сказала: «А вон там еще один самолет лежит». — «Где, бабушка?» — «А в огороде у Гусева».

Гусева дома не оказалось. Решили ждать и, пока ждали, спустились тропочкой вниз к реке, которая носила странное имя Вильхо́ва и имела не более трех шагов ширины. И только вышли на берег, сразу обнаружили вещественные доказательства: во-первых, самолетные шасси, наполовину ушедшие в ил, и, во-вторых, кусок крыла, торчащий из толстого дерева. Крыло попытались вытащить или хотя бы расшатать, но ничего из этого не получилось, оно буквально вросло в ствол дерева и, кроме того, частью тоже было засосано илом. Не иначе как самолет упал вовсе не в огород, а в реку.

Тут пришел Гусев, высокий сухощавый человек лет сорока. Увидев ребят, он ни капельки не удивился, правда, и не обрадовался, и не без гордости сказал, что самолет все же лежит у него в огороде. Что же касается шасси и крыла, то они оказались в Вильхо́ве по другой причине. Дело было, со слов Гусева, в августе сорок третьего, когда шли в Донбассе самые жестокие бои, а в Мариновке почти никого из местных жителей не осталось, село было под немцем. Как падал самолет, почему упал, в какой именно день и час, Гусеву известно не было. Когда же его семья вернулась в Мариновку, а произошло это сразу после освобождения села, в огороде была большая воронка, наполненная водой, в воде был самолет, а в самолете — летчики… «Летчики?! Прямо вот тут?! Мертвые?!» — «Ясное дело, не живые». — «Сколько их было?» — «Я не считал, — ответил Гусев. — Я тогда пацаном был, вроде вас, а самолет еще шандарахнуло, крыло вон куда унесло». — «А что было дальше, дяденька?» — «Что! А дальше голод был, вы разве в книжках не читали?» Иными словами, горе горем, война войной, хотел сказать этим Гусев, а надо было сажать огород. Отец пригнал откуда-то трактор, засыпал с его помощью воронку и засадил землю «чем бог послал», как выразился рассказчик. А шасси, чтоб не мешали, оттаранил к Вильхо́ве, и вот уже тридцать лет они валяются там без всякой надобности. «Можете взять, — сказал Гусев, — если вам нужно». — «Спасибо, дяденька, возьмем».