Ради этого я выжил. История итальянского свидетеля Холокоста

* * *

Тут и началось молчание нашего отца. До этого момента он был нашим любимым папочкой, он без умолку разговаривал с нами… Но с самого дня отплытия говорил все меньше и реже и все больше мрачнел. Повинуясь инстинкту, он держал нас при себе и не спускал с нас глаз. Он был готов зубами драться за нас до последней минуты.

А мы с моей сестрой Лючией, напротив, все время переговаривались и смотрели друг на друга. Она заботилась обо мне и держала меня в чистоте, обтирая мокрым платком. Она и на корабле заменяла мне мать, как заменяла всегда и везде.

И я, совсем еще мальчишка, начал понимать, что такое боль. Я был вынужден разделять с теми, кто меня окружал, самые сокровенные и щекотливые моменты своей жизни и не мог не помогать им.

На барже мы все стали молиться, и молились не только верующие люди, но и многие из взрослых по вечерам служили настоящие молебны. В глубине души молился каждый.

Ситуация стала совсем невыносимой, когда мы пристали к острову Кос. К нам присоединилась еще маленькая группа депортированных, всего несколько семей, но с гигиеной стало совсем плохо. Их погрузили не на нашу баржу, но мы знали, что будут еще пополнения, которые сделают жизнь на борту еще труднее. И дело было не в них самих и не в их поведении, а в том, что каждый лишний человек на борту означал еще большую тесноту, духоту и грязь. Двигались мы только по ночам, а днем останавливались в какой-нибудь бухте или возле скал. Баржи вставали на якорь борт о борт, и в эти моменты мы могли переброситься парой слов и узнать, что происходит на соседнем судне. Для нас это был единственный способ получить хоть какую-то информацию о положении дел у соседей и сосчитать, сколько народу осталось на борту и сколько погибло. Многодетные семьи разлучили и поместили на разные баржи, и каждая остановка давала людям возможность хоть что-то узнать о своих близких.

Вонь в трюмах становилась день ото дня невыносимее. К запаху мочи и навоза, которым была пропитана баржа, присоединился еще запах наших немытых тел.

Мало того, день ото дня мы все больше голодали, обезвоживались и слабели. Однако старшие изо всех сил старались смягчить страдания более слабых и отказывались от пищи, чтобы накормить и напоить женщин и детей.

Ели мы только то, что взяли с собой, ничего не получая от немцев. Ну, они же просили нас упаковать еду в пакеты и взять ее вместе с одеждой и ценностями. Самой большой проблемой для нас была вода. Взрослые ее старательно распределяли, но было ясно, что ее не хватит, чтобы все могли доплыть до Пирея. Мы плыли уже целую неделю.

Даже в такое отчаянное время наша община не утратила чувства сплоченности и братства. Никакие бедствия, никакие ужасы, к которым мы не были готовы, не смогли разорвать соединявшую нас связь. Мы держались с достоинством и в полном согласии с другими. Такое поистине фантастическое поведение уважали все. Ни один из нас не повел себя иначе, и так продолжалось до нашего прибытия в пункт назначения.

Днем баржи бросали якорь неподалеку от какого-нибудь островка, и нам разрешали выйти на палубу, а если запах, идущий от нас, был слишком силен, то разрешали и окунуться в море. Когда я думаю об этом сегодня, мне трудно поверить: мы ныряли в сверкающее море, а рядом умирали люди, потому что нас содержали в нечеловеческих условиях.

Немцы, наблюдавшие за нами со своих сторожевых вышек, наверное, замечали, что у нас, евреев, не было попыток взбунтоваться, несмотря на жуткие условия существования. В итоге они начали ослаблять контроль, потому что понимали, что мы неопасны.

И действительно, никто и не думал бежать. Может, те, кто помоложе и покрепче, и могли бы, но их пугали последствия. Однако я не исключаю, что, если бы мы знали, что нас везут в лагерь смерти, мы бы рискнули и пошли ва-банк.

Но мы не знали, куда нас везут, и думали, что едем просто на работы, но уж никак не в Германию или в Польшу. Мы все еще цеплялись за надежду, что кошмар кончится, что это путешествие станет последним испытанием и все изменится к лучшему. Нас удерживал страх, что в случае, если кто-то из молодежи попытается оказать хоть малейшее сопротивление, немцы прежде всего возьмутся за его семью. Кто же позволил бы себе подвергать опасности свою мать, тетушку или сестру? Я, конечно же, не позволил бы… Но сегодня я не могу сказать, правильно ли мы поступили, потому что сегодня я знаю, что должно было случиться с нами в конце пути.

То и дело над нашими головами пролетали самолеты разведки, и поверхность моря неподалеку от барж подозрительно морщилась. Это были английские и греческие подлодки, патрулировавшие воды Эгейского моря. Вполне возможно, что они вели нас от самого отплытия. Однако помогать нам никто не собирался. Ведь не помогли же союзники итальянским солдатам, которые после 18 сентября отказывались сотрудничать с нацистами. Многих из них тогда увезли в один из концентрационных лагерей, и никто даже пальцем не пошевелил, чтобы их защитить.

Наконец мы прибыли в Пирей. Все баржи пришли вместе, одна за другой, как и отплывали. Нам приказали сходить на берег в колонне по одному. На берегу нас дожидались несколько грузовиков и вооруженные немцы, готовые нас принять. И на этот раз нас загрузили в транспорт, как скотину, и повезли в Хайдари, в тюрьму недалеко от Афин. Мы с Лючией все так же держались поближе к отцу, а остальные семьи, особенно многодетные, немцы безжалостно разлучали.

Сойдя с грузовиков, мы оказались на большой площади, посередине которой возвышалась казарма из нескольких кирпичных корпусов. Не говоря ни слова, нацисты втолкнули нас в одну из комнат, очень тесно прилегавших друг к другу, практически смежных. В той, куда поместили нас, больше трехсот человек, не было ничего, кроме большой бадьи для естественных нужд. Общаться с теми, кто находился в соседних комнатах, мы могли, только переговариваясь через узкие запертые двери. Но самым трудным были жара и духота. Описать августовскую жару в Афинах невозможно. Она намного сильнее, чем на Родосе, то есть абсолютно невыносима. А мы еще целую неделю провели закрытые в трюмах наших барж.

И в этом закрытом раскаленном пространстве мы страдали от жажды как никогда.

Переговариваясь с соседними комнатами, мы выяснили, что в одну из них поставили ведро с водой. Вода была нужна срочно, особенно для детей, но мы не знали, как ее добыть.

Выход из положения нашел электрик с Родоса. Он где-то раздобыл электропровод, отрезал от него достаточно длинный кусок и вытащил оттуда медную проволоку, оставив только пластиковую оболочку. Получилась длинная гибкая трубка, которую просунули в соседнюю комнату сквозь замочную скважину. Ребята из соседней комнаты погрузили конец трубки в ведро с водой, и мы давали попить тем, кому было особенно тяжело: детям и беременным женщинам. Этот метод работал и позволил нам пережить три дня заключения в казарме с кирпичными стенами. Даже здесь немцы по-прежнему совсем не давали нам еды и очень мало давали воды.

Потом нас вывели из кирпичной клетки и повезли на станцию. Я впервые в жизни увидел поезд и очень обрадовался. Я ведь был ребенком. Я слышал разговоры о железной дороге, но у нас на Родосе ее не было. Я видел корабли и самолеты, но поезда – никогда. И там, возле поезда, который я разглядывал с любопытством, опять торчали немцы с автоматами. Они снова принялись орать свои варварские приказы, которых мы все равно не понимали.

Поезд состоял из бесконечной вереницы вагонов из темного дерева. У каждого вагона была огромная, со стену, дверь и по два маленьких окошка с каждой стороны. Я сразу заметил, что вагоны, как и баржи, были предназначены для перевозки скота, а не людей. Ясное дело, для них мы и были скотом.

Нас начали грузить в вагоны. Сначала в каждом вагоне нас было около семидесяти человек, но под конец нацисты обнаружили, что все не помещаются, и нас стало по девяносто. Мы были спрессованы, как сельди в бочке, еще хуже, чем в трюме, да еще в такую жару! На этот раз вся сцена повторилась: на всех пять ведер воды и один пустой бидон. И мы снова оказались один на один со своей стыдливостью, прежний ужас повторился. Мы не могли найти объяснения, почему нас держат в таких нечеловеческих условиях. Эти воспоминания я не могу вычеркнуть из памяти, все жуткие сцены и сейчас стоят у меня перед глазами. Они врезаны в память, и ничто уже не сможет их оттуда стереть. Тогда я еще не знал, куда привезет нас этот поезд, но после войны назвал его «поездом смерти», потому что он вез нас умирать.

Наши муки в этих вагонах не шли ни в какое сравнение с тем, что мы пережили в трюмах барж. Всякий раз, подъезжая к станции, мы должны были пропустить несколько военных составов. Иногда вагоны стояли на солнцепеке по целому дню, и мы теряли сознание от обезвоживания. Мы уже словно находились в печах крематория.

Невозможно описать, что мы испытывали, стиснутые в раскаленных вагонах, и вряд ли удастся передать непрерывный плач детей и отчаянье тех, кто хотел хоть что-то сделать, чтобы помочь, но ничего не мог сделать, потому что сам находился на грани обморока и с гневом чувствовал, как уходит, просачивается сквозь пальцы жизнь.

Для нацистов мы все были просто ходячими трупами. Если не сдохнем в поезде, то нас ждет тот же конец в газовых камерах. Какая разница?

Единственными моментами, когда мы не ощущали себя брошенными на произвол судьбы, стали для нас проезды по территории Югославии. Местное население прекрасно понимало, что наш поезд везет евреев в концлагеря, и, когда вагоны подъезжали на удобное расстояние, старались забросить нам в окошки фрукты. Немцы не обращали на это внимания. Не думаю, чтобы их интересовало, съедим мы фрукты или нет. Их привлекала возможность поразвлечься, глядя, как мы набрасываемся на то, что до нас долетело.

Может, мы казались им утками на воде, которые кидаются, как молнии, за каждой брошенной коркой, а потом затевают драку, стараясь отбить у соседа добычу. Если бы охранники заглянули хоть в один вагон, они застали бы совсем другую сцену.

Они увидели бы, как люди, поймавшие фрукты через окошки, сразу же делили их на мелкие части и раздавали всем, часто отказываясь от своей доли. Они увидели бы людей, совсем не похожих на тот образ евреев, который старалась сформировать в умах нацистская пропаганда.

Взрослые постоянно смотрели в окошки и старались определить, на каком языке переговариваются те, что находятся снаружи. И вполне возможно, что по этому признаку они могли определить, в какой стране мы находимся. Они были людьми высокой культуры, в отличие от меня. Мой папа, конечно же, все знал, потому что постоянно перешептывался с другими мужчинами, но ничего не говорил ни мне, ни сестре.

Условия этой поездки спровоцировали много смертей, гораздо больше, чем на баржах, ибо страдания наши были выше человеческих сил. Почти всегда уходили самые старые, детей не так легко было уморить. Самые маленькие были полны энергии и отводили душу в крике и плаче. Они верещали с утра до ночи, и их молодые матери выбивались из сил, безуспешно пытаясь их успокоить.

Когда раз в неделю открывали двери, мы собирали и выносили умерших, и нас заставляли оставлять их прямо на земле возле вагонов. Что потом происходило с их телами, мы не знали, да я и потом не узнал. Из каждого вагона трое или четверо мужчин под конвоем охранников выносили ведро с экскрементами и пустые емкости для воды. Они шли в затылок друг другу к месту, где надо было опорожнить ведра и набрать воды. Затем каждый возвращался в свой вагон. Однажды мы набирали воду прямо на станции. Вокруг сновали люди, и нам очень хотелось заговорить с кем-нибудь из них, но немецкие солдаты вели нас тесным строем и не давали никому подходить к нам. И мы ничего не могли сделать.