Мне как молитва эти имена

РИХТЕР, ГИЛЕЛЬС, СОФРОНИЦКИЙ

Ни одна страна за последние 100-150 лет не дала миру столько выдающихся пианистов, сколько Россия. Начать с Антона и Николая Рубинштейнов, затем Рахманинов, Горовиц, Черкасский, Игумнов, Гольденвейзер, Генрих Нейгауз, Григорий Гинзбург, Оборин, Флиер, Фейнберг, Зак, Мария Гринберг, Мария Юдина... более молодые Ашкенази, Афанасьев, Плетнев... Но истинно мирового масштаба, не считая Рахманинова и Горовица, в 20 веке, видимо, все-таки трое: Рихтер, Софроницкий и Гилельс. Безусловно, это именно тот случай, когда о вкусах не спорят. Тем не менее, я хорошо помню 50-ые годы, когда музыкальный мир Ленинграда был буквально расколот на два непримиримых лагеря: гилельсофилов и рихтерианцев; о Софроницком почему-то говорили намного меньше. Помню, как маститый профессор ленинградской консерватории С.И.Савшинский в перерыве рихтеровского концерта (в первом отделении — Бах) запальчиво втолковывал не менее маститому профессору А.Я.Штримеру, что нечего мол сходить с ума: «Он вас просто завораживает звуком»(!?). На что тот с высоты своего роста мрачно «приказал» моей матери: «Занеси-ка его в черный список, Надя». Кстати, среди моих родителей — мать пианистка, отец в прошлом скрипач — тоже единства не было: мать все больше «заболевала» Рихтером, отец оставался убежденным сторонником Гилельса.

Если обратиться к трудам музыковедов, то гениальными признаны все трое, но я ни разу не встретил попытки сопоставить их творчество; даже Генрих Нейгауз, не скрывавший своего особого отношения к Рихтеру (как к первому среди равных) деликатно обходил эту тему. А я вот хочу попробовать — очень кратко и по возможности не касаясь сугубо профессиональных моментов. Что из того, что сам я не музыкант? Зато я публика, так сказать голос из народа. А народ, как говорил Метерлинк, «всегда прав перед мудрецом, который прав». Итак.

Техническое мастерство. У всех троих на том, наивысшем, уровне, когда техники как бы не существует. О нюансах судить не берусь.

Репертуар. Самый обширный, практически универсальный (от Баха до Бриттена) он у Рихтера. И при этом самый загадочный. Никогда не примирюсь с тем, что в нем не нашлось места словно специально для Рихтера написанных Четвертого и, особенно, Пятого концертов Бетховена и хотя бы 21 и 23 концертов Моцарта, и Третьего Рахманинова, и Первого Брамса. А «Лунная» соната, а «Крейслериана»? Сам Рихтер приоткрыл завесу над этой тайной, назвав несколько произведений разных авторов (включая Пятый концерт Бетховена и Первый Брамса), которые он никогда не играл, ибо они уже были сыграны — Нейгаузом, Софроницким, Юдиной, Гилельсом. Интересно: что же он оставил сыграть другим? Впрочем, так рассуждать, конечно, нельзя: то, что нормально для Рихтера, неприменимо к остальным; в конце концов, есть много хороших пианистов, которые добросовестно, в меру отпущенного им таланта делают свое дело, и люди охотно приходят на их концерты, живые концерты, — на Рихтера уже, увы, не придут. И тем не менее, в части репертура, с учетом ансамблевой музыки, Рихтер безусловно первый. Далее Гилельс, как и Рихтер, игравший и классиков, и романтиков, и современную музыку, равно крупные формы и миниатюры. А вот Софроницкий избегал крупных форм, избегал ансамблевого музицирования, и в репертуаре у него практически не было Баха, мало Бетховена. Говорит ли это о чем-нибудь? При прочих равных условиях, да, несомненно: говорит о творческом диапазоне, о масштабе художественной личности.

Тут я должен сделать небольшое отступление. Почему-то вопрос о масштабе очень часто обходят стороной, иногда даже не понимают, в чем суть проблемы. Между тем, он отнюдь не второстепенен. Допустим, что Бетховен написал бы только свою фортепьянную музыку. Или только инструментальную, или одну симфоническую. Он бы все равно был признан одним из ярчайших гениев. Но он написал и то, другое, и третье и впридачу оперу, две мессы и чудесные песни, и потому он великий гений, с акцентом на слове «великий». А вот про Шопена этого сказать нельзя; при равной, допустим, сверхгениальности его творческий диапазон значительно уступает не только Бетховену и Баху, но и отнюдь не пережившим его по возрасту Моцарту и Шуберту, и с этим нельзя не считаться. В порядке вещей, если вы любите Шопена больше Моцарта, Лермонтова больше Пушкина, Врубеля больше Веласкеса, но нужно понимать, что более великими творческими личностями были все же Моцарт, Пушкин и Веласкес.

До сих пор я не слишком рисковал, разве что уточняя достаточно бесспорные вещи. Далее я сворачиваю с протоптанной тропы, заранее готовый, что сейчас в меня полетят стрелы. Что делать, в вопросах искусства даже знатоки высказывают полярные мнения, объем знаний тут еще не гарантирует роли оракула.

В конце пятидесятых, если не ошибаюсь, годов кто-то назвал Гилельса «атлетом фортепьяно». В эту пору Гилельса отличали неукротимый волевой порыв, огромная жизненная сила, ослепительное техническое мастерство. Гилельс удивительно лепил форму произведения, особенно крупного, но — внимание, оппоненты! — не всегда умел наполнить ее силой переживания и богатством оттенков, к тому же ему не хватало лиризма. Наивысшими его достижениями этого времени являются: 32 вариации Бетховена, Второй концерт Сен-Санса (лучшее исполнение, из слышанных мною вообще!), Второй Чайковского, Первый Листа. Но, вопреки утверждению многих критиков, не Первый Чайковского (слишком бравурно), не концерты Бетховена, казалось бы, очень близкие ему по духу: превосходно, но без божественных откровений, присущих, к примеру, интерпретациям Глена Гульда и Микеланджели, Марии Гринберг (Третий концерт) или же Анни Фишер (Пятый!). Лично меня Гилельс почти всегда восхищал, но значительно реже потрясал — как Рубенс.

В семидесятых годах произошел перелом; удивительно, но и об этом я не слышал ни слова. Мне достоверно не известны его причины, какое-то несчастье в личной жизни, только все вдруг окрасилось в трагические тона. Гилельс настолько ушел в себя, что случалось становился едва ли не скучным, зато каких откровений достиг он в последних сонатах Бетховена, в концерте Грига! Не могу сказать, какой Гилельс мне нравится больше, пожалуй все же второй, хотя, в сущности, это та же цельная, сильная личность, только мироощущение стало другим; померкло слепящее солнце — и стали видными бездны.

О Софроницком мне писать намного труднее: я его ни разу не слышал в концерте — только записи. А этого в данном случае недостаточно, ибо Софроницкий принадлежал к тому типу художников, у которых, во-первых, очень многое зависело от сиюминутного состояния, а во-вторых, чей вдохновенный облик, видимо, оказывал завораживающее воздействие на зал. Возможно, испытав раз — другой это воздействие, в дальнейшем уже иначе слышалось бы и то, что запечатлели пластинки. Как говорил Марк Шагал, «чтобы понимать, нужно любить», к Софроницкому это судя по всему относится в значительно большей мере, чем, к примеру, к тому же Гилельсу.

Вообще они представляются мне антиподами: и внешне (в отличие от коренастого неказистого Гилельса), и в своем творчестве Софроницкий прежде всего поэт — утонченный (может быть даже слишком), импульсивный, изысканный; поэт — романтик и импровизатор, находящийся в вечном поиске. Может быть, в нем что-то от Гейнсборо?

Считается, что вершиной вершин Софроницкого был Скрябин. Возможно это так, но на мой вкус скорее Шуман. Во всяком случае таких «Бабочек» и такой Фантазии до мажор я не слышал ни у кого! Вместе с тем многое в записях Софроницкого кажется мне излишне нервным, несколько зыбким — возможно, записи действительно не дают о нем выигрышного представления, а может быть просто неудачны.

Рихтер, по моему убеждению, сочетает в себе лучшие стороны обоих. С Гилельсом его роднит масштабность, монументальность и классичность, с Софроницким поэтичность и лиризм. Но есть и существенные различия. Гилельс, особенно в молодые годы, очень земной. На это справедливо указывает Г.Коган: «Весь земной, весь на земле»; несколько иными словами, весьма образно, о том же пишет Г.Нейгауз: «Когда слушаешь Гилельса, постоянно ощущаешь, что он, как хозяин, действует и распоряжается на том участке музыкального фронта...». Хозяин — над музыкой. Рихтер же, всегда весь во власти музыки, и в нем нет ничего земного, недаром тот же Г.Нейгауз сравнивал его с орлом, которому с огромной высоты одинаково видны и весь пейзаж в целом и его мельчайшие детали.

Поэтическое начало у Рихтера и Софроницкого тоже разного свойства: у Софроницкого оно от тонкой нервной организации и аристократизма, тогда как Рихтер — поэт-философ, наделенный, однако, колоссальным темпераментом, — редчайшее, скажу я вам, сочетание! В молодые годы этот темперамент, случалось, перехлестывал его, временами на него было даже трудно смотреть, казалось, что музыкальный поток вот-вот оторвет его от инструмента и унесет из зала — в те наивысшие сферы, где, собственно, и живет музыка. Иногда из этой необузданности рождались такие невообразимые шедевры, как Второе скерцо Шопена, «Апассионата» или Большая соната Чайковского; впрочем, уже тогда Рихтер, как бы он ни выглядел на сцене, умел, как правило, вполне контролировать свои эмоции, впоследствии это стало нормой — и внешне тоже. И еще одно разительное отличие: у Рихтера даже самые маленькие по форме произведения, такие как прелюдии Шопена или багатели Бетховена, неожиданно приобретают поистине космический характер; Софроницкий же, напротив, подчеркивает их камерность.

Для меня несомненно, что Рихтер не просто «первый из равных» — он именно Первый, пианист века! И даже не пианист — он сотворец исполняемой музыки, но не в том смысле, как Горовиц, произвольно переиначивавший ее на свой лад. Он сотворец именно потому, что всегда скрупулезно точен по отношению к авторскому тексту — как писал Тито Гобби, «наивно думать, что можно улучшить гения». Рихтер и не улучшает — просто он обладает уникальной способностью перевоплощения, как истинно великий актер. Неоднократно возвращавшийся к этому феномену Г.Нейгауз находит ему «простое», но видимо единственно возможное объяснение: необъятность духовного мира Рихтера, способного вместить всю музыку, кто бы ни был ее создателем.

Именно по этой причине, слушая Рихтера, слышишь музыку, а не ее исполнение. В отличие от многих крупнейших пианистов (Бузони, Рахманинова, Гульда, того же Софроницкого...) он вне исполнительской манеры, вне стиля. В зависимости от автора перед нами всякий раз как бы другой пианист (нередко и другой инструмент). Это качество, однако, не имеет ничего общего с так называемой «объективностью», когда исполнитель не хочет (или не может) наполнить нотные знаки жаром своей души. И все же Рихтер, как правило, узнаваем — по лишь ему присущим головокружительным подъемам, «выше добра и зла», как метко заметила одна очень тонко чувствующая музыку женщина, или вдруг по какой-нибудь всего одной непостижимой фразе (а то и ноте!) — подобной вздоху или... жалобе цветов под дождем.

Я не стану перечислять все произведения, в исполнении которых у Рихтера нет или очень немного равных — список был бы слишком велик. Назову только те, где Рихтер совершил подлинный переворот думаю, не только в моем сознании. Начну с двух концертов пятидесятых годов в Малом зале Ленинградской Филармонии: «Картинки с выставки» Мусоргского и си минорная соната Листа. Эту сонату я слышал немногим раньше у Гилельса — очень здорово — но Рихтер!.. Это было, как

... если бы вдруг вам открылись Глубины и дали Вселенной,Тайны звезд, сокровенные жизни истоки!..