Маленькая книга историй о женской сексуальности

Яна Овруцкая. Невозможно

Я смотрела на его имя в окошке скайпа, не двигая мышкой.

Мы расстались три года назад — во второй раз. И больше не общались. Нельзя считать общением случайную встречу в прошлом году. Тогда в Нью-Йорке меня пригласили на спектакль — в тот самый «его» театр. И я буквально наткнулась на него у дверей. Я сказала: «Hi», у меня похолодели колени, сердце выпрыгивало из груди. (Можно ли рассказать о любви без подобных банальностей?) Он поднял на меня взгляд поверх очков, ни одна мышца на его лице не дрогнула. Мы поболтали минут пять. Это было похоже на small talk людей, которых как-то представили друг другу на вечеринке. Никто бы не поверил, что я разговариваю с мужчиной, которого считаю любовью всей жизни.

Короче, мы давно и окончательно расстались. И вот он снова посылает мне запрос о дружбе. И сразу же спрашивает, кто это со мной на аватарке.

Я рассказываю ему про африканского мужчину, в которого влюблена. Как раз сегодня, через несколько часов, он прилетит из Камеруна, и с завтрашнего дня мы будем жить вместе. Я начинаю новую жизнь. Я замуж выхожу, можешь в это поверить?

Он поздравляет меня, говорит, что я достойна любви и всего самого лучшего и что он счастлив за меня. Еще он шутит, ворчит, как настоящий аидише папочка, спрашивает, уверена ли я, что мой жених — правильный еврейский юноша. А я огрызаюсь — типа, не считает ли он достаточным, что мой жених чернокожий и что родиться ещё и евреем было бы явно чересчур для одного человека.

Мы поболтали, как нормальные люди, как друзья. Но друзьями мы не были и не могли быть. Он сказал, как ему жаль, что у нас всё должно было закончиться, он пожелал мне счастья, мы попрощались, и он сразу же удалил свой аккаунт в скайпе, чтобы не засекла жена. А я закрыла ноутбук, оделась и поехала в аэропорт, навстречу новой жизни.

Впервые я попала в Нью-Йорк весной. И через пару часов после приезда разревелась в Централ-парке. Во мне перемешались чувства к городу и к человеку, который жил в этом городе. Я не смогла бы объяснить, от чего именно я плачу. Наверное, от невозможности. Невозможности быть с этим мужчиной. Невозможности его разлюбить. Невозможности жить в этом городе. Невозможности перестать видеть о нём сны. Impossible.

Он ведёт машину одной левой, а правую руку кладёт мне на колено. Я накрываю его руку своей, он тут же перехватывает и кладет свою сверху. Это одно из самых острых сексуальных переживаний в моей жизни. В принципе, он может меня даже не касаться — ему достаточно просто смотреть, просто быть где-то поблизости.

— …Ты же знаешь, что это невозможно.

— Что именно?

— У меня семья. У меня репутация. Мне пятьдесят два. У меня брачный контракт. Она восстановит против меня детей. Мама не поймет. Никто не поймет…

— Повтори, пожалуйста, сколько, говоришь, тебе лет?

— Маму это просто убьёт. Я не могу убить свою мать. И дети…

— Почему мы вообще об этом говорим? Разве я тебя когда-нибудь о чем-нибудь просила?

— Но я же знаю, что ты бы хотела. И я хотел бы! Если бы только это было возможно… Мой директор привез новую жену из Польши. И они очень счастливы.

— Почему ты не можешь просто заткнуться? Please.

— …но он младше меня на десять лет. У него ещё есть время прожить другую жизнь. А у меня уже нет. У меня нет времени на другую жизнь. Понимаешь? С этой бы справиться.

— Кажется, меня сейчас стошнит.

— Остановить машину?

— Не надо. Мы можем вернуться в мотель?

— Зачем?

— Я забыла там трусы.

— Ты забыла… что? То есть ты сейчас… Покажи.

— Осторожнее! Подожди… Здесь вообще разрешено парковаться?

— Мне плевать. Иди ко мне.

Забавно, что я до сих пор почти дословно помню наши разговоры. Причём помню почему-то именно в русском переводе, хотя мы говорили, конечно, по-английски. В моих воспоминаниях и снах он прекрасно владеет русским, что кажется абсолютно естественным.

Он открывает глаза и внезапно говорит на чистом русском языке без малейшего акцента:

— Что? Работать?? Я не хочу работать! Я хочу only fuck my girl!

Вообще-то я учила его плохим русским словам, но он почему-то не мог их запомнить. Мне тоже больше нравится говорить о сексе по-английски. Так всё происходящее кажется еще более нереальным и киношным. Легче потом от этого отрываться и возвращаться в свою обычную жизнь.

— Я люблю тебя.

— Не говори так, я же просила.

— Но почему? Я это чувствую. Я чувствую, что люблю тебя.

— Завтрак заканчивается, нам надо спуститься, и так уже все подозревают. Сначала я, через пять минут ты, ок?

— Почему ты не хочешь говорить о любви? Потому что я мерзкий развратный старикашка?

— Нам нужно на завтрак.

— Я никуда не пойду, если ты меня не любишь.

— Я люблю тебя. У тебя лекция. Тебе надо поесть.

— Чтобы восстановить силы и снова трахать тебя?

— Ты мерзкий развратный старикашка.

— И ты меня любишь.

Я не понимаю, как это работает. С ним я чувствую, как для меня по-новому открывается весь мир. Он сам — целый мир. То, как он играет на фортепиано, как произносит слова, как смотрит на всех своими смеющимися блядскими глазами над очками, как усмехается, как целует мою шею под затылком, как проникает в меня пальцами, как матерится, как философствует и смеется за обедом, трогая под столом мою ногу, как крепко держит мою руку и ведёт за собой по большому торговому центру. Я как будто всё время смотрю кино про него и себя. Или это не я. Или это и есть я, настоящая я, наконец-то я.

— Привет, это Калмен. Сообщение для Анны. Я не смогу сегодня приехать в Коннектикут, прошу прощения, возникли непредвиденные обстоятельства. Позвоню завтра. Всего хорошего, спасибо. Привет, это Калмен. Сообщение для Анны. Я не смогу сегодня приехать в Коннектикут…

Как остановить этот чёртов автоответчик? Я чувствовала себя абсолютно беспомощной, тыкая во все кнопки подряд на большом чёрном телефоне. В этом просторном богатом доме больше никого не было — все уехали на ужин с каким-то влиятельным членом общины. А я осталась, чтобы повидаться с Калменом. Надо было прождать два часа, чтобы получить это идиотское сообщение, надиктованное расслабленным вальяжным голосом человека, который уверен в своей правоте и неотразимости. Это было, конечно, умелой маскировкой, долгие годы тренировок не прошли зря. На самом деле я знала, его съедает чувство вины за всё на свете. А где вы видели еврея без чувства вины? Интересно, а почему я совершенно не чувствовала себя виноватой перед его женой и детьми?

Я злилась на него. И всё равно верила, что он хотел приехать, просто не смог. Проклятые обстоятельства, ненавижу их. Я что, действительно была такой наивной?

— …а после демонстрации мы вернулись к Бернстайну и пили весь день и всю ночь. И курили траву. And so on…

— Ты хочешь сказать, вы устроили оргию?

— Ты знаешь такое грязное слово?

— Господи, я не могу поверить, что ты учился у самого Бернстайна! И был у него дома. И участвовал в сексуальной революции 68 года. Меня тогда еще на свете не было. Даже мои родители были не знакомы!

— Расскажи о своей юности.

— Я была комсомолкой.

— Кем?

— А до этого пионеркой. А еще октябрёнком. Короче, ты трахаешь юного ленинца.

— Mmmmmmmm, I want my yuniy lenintsa…

— Смотри, мы шокируем вон ту приличную украинскую семью. Прекрати, там дети.

— Это сексуальная революция на пляже, всё нормально.

— О господи. Это… Посмотри. Это то, что я думаю? — Юля потянулась ко мне от соседнего компьютера. Мы пришли в душное, переполненное людьми интернет-кафе на центральном почтамте города Ейска, чтобы проверить почту.

— Где, покажи… Ох. Это же она!!!

Имя и фамилия его жены. Как такое могло случиться? Письмо от его жены в моём почтовом ящике. Чёрт. Что-то явно пошло не так.

— Откроешь?

— А какие варианты?

— Можно просто удалить. Но всё равно ведь потом будешь мучиться.

Письмо было коротким. «Привет, Анна. Я всё знаю. Ты хочешь моего мужа? Да забирай! И катитесь вы оба нахрен!»

Я никак не могла отдышаться. Подруга смотрела на меня с ужасом.

— И что делать? А? Что мне теперь делать?

— Напиши ему. Его надо предупредить, вдруг он не знает.

— Да. Наверное. Надо написать.

У Юли была в принципе похожая ситуация. У каждой из нас был роман с преподавателем еврейского музыкального фестиваля. Только у моего любимого американца была жена и трое детей, а у её британца — всего лишь гёрлфренд. И он был младше моего на десять лет. Мы с Юлей были в отпуске с детьми, ходили на пляж и в городской парк, но все разговоры были только о наших невозможных любовях.

— Может, это к лучшему? — сказала она.

— В смысле?

— Теперь она знает. Может, отпустит его.

— Отпустит?

— Ну да. Видишь, как пишет: «fuck you both». Может, ей давно наплевать? Может, даже у неё самой кто-то есть.

— Может…

Хочу ли я быть с ним, жить с ним, быть его женой, навсегда и всерьёз? Я никогда об этом не думала. Это было невозможно, по умолчанию.

Мы расставались два раза. В первый раз — по электронной почте. Я получила письмо со словами: «Я тебя никогда не любил, прости, если дал тебе ложную надежду, я болен — и ты часть моей болезни, мы больше никогда не увидимся, не пиши мне, прощай». Я смогла ответить только: «Fuck you!», на большее фантазии не хватило. Что можно сказать человеку, который одним движением выбрасывает в помойку твою такую кинематографичную, такую невозможную любовь?

Через полгода я узнала от общей знакомой, что то письмо было написано буквально под диктовку его жены. Она на полном серьёзе считала его сексоголиком, убедила лечиться, пить таблетки.

Я не видела его два года, мы не переписывались, жили каждый своей жизнью, мы, казалось, moved forward. Потом он снова мне написал. И всё началось с того же места, где прервалось. С той разницей, что я уже совсем ни на что не надеялась.

Я прилетела в Нью-Йорк в шесть вечера. В семь утра у меня был самолёт в Детройт, оттуда же, из аэропорта JFK. План был простой: сдать багаж в камеру хранения, поехать на Манхэттен, гулять, пока хватит сил, потом вернуться в аэропорт и сидеть в каком-нибудь кафе, ждать своего рейса. Что могло пойти не так?

Началось с того, что в камеру хранения мои вещи не приняли. Вернее, принять-то они были не против, но не гарантировали, что я получу их назад до начала регистрации на детройтский рейс, потому что они откроются «maybe at seven, maybe later». Я не стала рисковать и поехала на Манхэттен прямо с чемоданом и большим рюкзаком.

Я могла бы попроситься на ночлег к любому из десятка друзей, живущих в city. Но я не хотела спать. Я хотела увидеть свой любимый город, увидеть немедленно, погрузиться в него, извиниться за то, что меня долго не было. Я чувствовала, что приехала не столько к Калмену, сколько к Нью-Йорку. Тосковала по нему, как по живому существу. Не могла я просто улететь в Детройт, не повидавшись.

Вернувшись в аэропорт после полуночных шатаний по даунтауну, я увидела закрытые двери терминала. Подошла вплотную, толкнула — закрыто. Через стекло было видно, как в медленном ритме гаснет яркий свет над стойками регистрации.

Я стояла у дверей в каком-то оцепенении. Вся усталость последних дней навалилась на меня в один момент. Я вспомнила — и почувствовала, — что не спала уже двое суток. Голова немного кружилась.