Скорей бы настало завтра [сборник 1962, худож. О. П. Шамро]

8

Они улеглись рядом так близко, что плечи их почти касались. Он подложил руку с забинтованной кистью ей под голову. Она лежала настороженная, ждала, что он вот-вот полезет с нежностями, как это делали другие, которым она неосторожно разрешала лечь рядом с собой. Но он лишь спросил: «Так удобно?» — и продолжал лежать недвижимо.

Краешком глаза она видела его строгий профиль — большелобый, с точеным носом и твердо очерченным подбородком.

Он не переставал прислушиваться к тому, что делается на линии. Доносился далекий писк, треск, чьи-то позывные и рваные слова команд на другом конце провода. Кто-то вдохновенно матерился басом и проклинал глухого, сонного «Оленя»… Время от времени «Незабудка» считала до пяти, подтверждала свое присутствие на проводе. Но «Сирень» безучастно молчала, было тихо и спокойно.

— Какое совпадение! — она весело удивилась. — Меня кличут в батальоне Незабудкой. И вдруг — твои позывные. Вот ведь какие случаи случаются!

— На этот раз случайности нету, — признался он смущенно. — Я вчера попросил эти позывные. У нашего старшего лейтенанта. На узле связи. Сказал: «Незабудка» у меня везучая. Меньше обрывов на линии. Когда Вильнюс брали, меня тоже придали вашему батальону. И тогда на проводе «Незабудка» жила. Ровно месяц назад. Не помните?

— Нет.

— Ну как же! Я тогда в подвале с рацией сидел. Где вы раненых перевязывали. Ну, тех, кого на улице Гедемина подобрали.

— Бой тот помню. А вот что ты в подвале сидел…

Она прикрыла глаза: так ей легче было воскресить в памяти вечер тринадцатого июля, душный, пропахший порохом, дымом и гарью, окровавленный вечер…

— Ох вы тогда на раненых кричали! Ну там, в подвале… Но только не со зла. Чтобы успокоить.

— Спасибо, не подумал обо мне плохо, — она с удовольствием закивала. — Иногда на раненого накричишь — и сама успокоишься. И ему, болезному, не так страшно. Раненый про себя рассуждает: «Ну, если на меня сестрица повышает голос, значит, мое положение вовсе не такое скверное. Не станет же кричать на умирающего! Значит, и подвал не отрезан от своих. Зря кто-то сболтнул…» А между прочим, наш подвал в форменное окружение попал.

— Ну как же! И медикаментов тогда не хватило. Я вам два своих индивидуальных пакета в руки вложил.

— Не обижайся. Все из головы вылетело.

— А я не обижаюсь. Разве до меня было?

Как ни силилась, она не могла вспомнить подробностей, но уже твердо знала, что не впервые встречается с младшим сержантом. Да, она видела, конечно, не раз видела эти глубокие глаза, затененные ресницами, отчего глаза казались совсем черными. Да, она уже не раз ловила на себе его взгляды, неизменно почтительные и преданные.

— Позже я перебрался с рацией к православному собору. Чуть не на паперти божьего храма окопался. В скверике. Вы тот собор помните?

— Костелов там до черта было. Все небо загородили. А собора что-то не помню…

— Ну как же! Мемориальная доска висит. Сам Петр Великий присутствовал на молебствии. В одна тысяча семьсот пятом году. По случаю победы над Карлом двенадцатым.

— Нас с тобой в случае чего, — Незабудка хмыкнула, — гробовая доска приголубит. Не хуже, чем мемориальная.

— Пускай лучше нам звезды светят. И птахи пускай для нас поют. В одна тысяча девятьсот сорок четвертом году. И в другие годы…

— Ты, наверно, и стихами балуешься? Образованный?

— Только собирался в институт поступить. Перед войной. А работал радистом. Пароходство. В Керченском порту.

— Это у вас там керченские селедки водятся? — снова раздался смешок.

— Ну как же! — обрадовался младший сержант. — Моя рация, правда, не касалась рыболовного флота. Конечно, если штормяга… Больше переговаривался с самоходными баржами, с буксирами. Железную руду возили. С Камыш-Буруна.

— Я железную руду тоже видела. Есть у нас на Северном Урале такая гора Юбрышка. Потом в Висимо-Шайтанске рудник…

— Ну как же! А керченская руда знаменитая! У нее слава не меньше, чем у керченской селедки. Правда, фосфору в нашей руде многовато… Помню, обеды носил старшему брату в бессемеровский цех. Сызмальства привык к огню. Конвертор начнут продувать — воздух гудит, дрожит, шатается! И ничего не видать за дымом, за искрами. Будто «катюши» всем дивизионом играют…

— А я малообразованная. — Незабудка тяжело вздохнула. — Кто знает, может, и я бы студенткой стала… Да осень выдалась неприветливая. Как раз вышел указ о прогулах. Чей-нибудь будильник даст осечку, откажется звонок подать, проспит хозяйка самую малость — добро пожаловать в тюрьму. И никто не принял того во внимание, что вчера хозяйку заставили сверхурочно работать. Да потом вечерняя школа. Четыре часа на парте томилась…

— Тот указ много горя принес, — согласился младший сержант. — От него чаще страдали хорошие люди, чем плохие. У нас в Керчи тоже случаи были из-за этого указа…

— Да куда уж несчастнее случай в Свердловске случился. Одна комсомолка, активистка между прочим, на работу опоздала. В первый раз никак не могла в трамвай сесть. Разве на Уралмаш трамвай ходил? Душегубка! Ногу на подножку поставила, уже за поручень ухватилась, а какие-то хамы столкнули, сами повисли и укатили… А через неделю будильник, будь он неладен. Вот и опоздала во вторичный раз. Ну, из комсомола исключили, засудили. Явилась с приговором в тюрьму, говорят: «Нет мест свободных. Приходите на той неделе». Еще раз явилась, опять отсрочку дали. И никто заступиться не имел права. Указ! Только через два месяца в свой механосборочный цех вернулась. К тому времени квадратные уравнения, а заодно теоремы, сказуемые и все крестовые походы из сознания вышибло. До квадратных ли уравнений, когда вся жизнь насмарку пошла? Чуть не повесилась. Уже и веревкой запаслась. Но одной крошки глупости все-таки не хватило… Ну а когда одумалась, то поступила продавщицей в магазин «Гастроном». На площади Пятого года. Отдел «Деньги получает продавец». Позже ученицей в парикмахерскую устроилась. Гостиница «Большой Урал». Но мастерицей недолго хлопотала. Еще, наверно, не успели отрасти волосы у моего первого клиента, которого я под машинку-нулевку постригла, — война! Первых раненых в Свердловск привезли — сразу в госпиталь подалась. Рядом с Домом чекиста. И знаешь? Отказались от меня в госпитале! Новые штаты им, видите ли, не прислали. Война до отдела кадров еще не докатилась. Однако через неделю санитаркой приняли. А почему? Вызвалась самолично раненых брить и стричь. Спроворила, в своей спецовке пришла. Из парикмахерской халат. С узким кармашком для расчески. Сама стирала, сама крахмалила, никому тот халат не доверяла.

— Вот война окончится, за книжки сядете.

— Между прочим, я не девочка в платьице белом. И мне уже давно не шестнадцать лет.

— Еще совсем молодая…

— Вот так молодая! Да в моем возрасте уже все собаки сдохли. Семь лет назад паспорт получила. Мне мечтать уже поздно. «Куда, куда вы удалились…» А думать, говорить о будущей жизни…

— Почему же?

— Суеверная. Вот фотограф из дивизионной газеты хотел меня снять на карточку. Еще когда наградили вторым орденом. Трепался, что при моей внешности снимок можно сразу пускать в печать. Безо всякой ретуши. Однако не далась я фотографу в руки. Зря он на меня наводил свой оптический прицел. Дело было как раз перед наступлением… Не люблю испытывать судьбу! Потому и не загадываю насчет будущего. Разводить разные фантазии…

— Фантазии я тоже не уважаю. А примериться к завтрашнему дню… Вот хотя бы сейчас. Пока немцы позволяют. Может, хирургом станете?

— Хирургом? Нет, на мирное время военных хирургов хватит. Еще без практики окажешься. Тогда ведь только гражданские болезни останутся. А вот если бы, — она проводила взглядом трассу пуль, светящихся поверх голов, — ребятишек лечить. Впрочем, не знаю… Никогда не думала…

— О мирной жизни мечтать — за нее и воевать сподручнее…

— А если вернусь домой, да с пустой душой? До того обеднела — хорошим людям разучилась верить. Сам-то разве не заметил за мной такого? — Она замолчала, ждала, что он откликнется, но отклика не последовало. — Все чувства во мне умерли. Только ненависть к фашистам осталась.

— Не верю! А любовь? Доброта? Знаете, что Новиков, ну, тот усатый дяденька, про вас сказал? «Она, — сказал, — сердитая, но добрая…»

— Твой Новиков уже, наверно, в медсанбате. Голень у него перебита. Шину наложат. Костылями долго ему стучать придется. Для него война вся…

— Я же видел, как вы за ранеными ухаживаете! Из-под огня выносите. Ну как же! А без любви откуда и ненависть возьмется?..

— За ранеными ухаживать — дело хорошее. — Она снова вздохнула. — Хуже, когда за тобой здоровые начинают ухаживать… Плохим людям поверила. На хороших веры не хватило.

— Опять на себя наговариваете.

— Сам не убедился? Вот тебя сегодня в трусы зачислила. Еще на том берегу возвела напраслину. Эвакуировались бы мы вдвоем на дно — и разговор весь. Утопленникам рассуждать некогда. Теперь представь: только один из нас выбрался бы на этот берег подобру-поздорову. Один из нас из двоих живой из воды вышел бы, чтобы обсушиться на белом свете. Или я бы о тебе, несчастливом, правды не узнала. Или ты бы от меня, убитой, прощения не выслушал, носил с собой вечную обиду.

— А я на вас, Незабудка, вообще обидеться не могу. Только пожалеть…

— Не смей меня жалеть! Я вовсе не слабая. Вот захочу — и забуду про себя все плохое! Только и всего…

— А я ничего про себя забывать не хочу. И когда страхом трясся, дрожал за свою шкуру, помню. Я вот, признаться, в последних боях больше бояться стал, чем прежде. Или потому, что победа ближе?

— Мой страх, наоборот, на убыль идет. Привыкла? Или стала к себе безразличная?

— А может, оттого, что душа в одиночестве?

Незабудка привстала и всмотрелась в его смутно белевшее лицо. Увидела глубокие глаза с теплинкой и разлетистые черные брови. Она долго молчала, возбужденная разговором, который затеял младший сержант.

— «Мечты, мечты, где ваша сладость?..» Намечтаешь столько, что в каску не заберешь. Придет ли для меня мирная жизнь? А если я с войны калекой приковыляю? Очень прошу, — она все сильнее раздражалась, даже сердилась, — не думай обо мне лучше, чем я есть. Все чувства на войне израсходовала. Даже энзе не осталось…

— А чувства вообще нельзя израсходовать.

— Если дотяну до победы, забуду себя, фронтовую. Забуду — и вся недолга! Натощак буду жить, без памяти.

— А память нам не подчиняется. Над ней не то что наш «большой хозяин», ноль первый, — сам Верховный Главнокомандующий не властен. Ну как же! Иногда начнешь что-нибудь вспоминать — никак не вспомнишь. А забыть захочешь — никак того из памяти не выгонишь. Разве я могу хоть на минуту забыть, что меня война обездолила, круглой сиротой сделала? А чем прилежнее забываешь — тем сильнее это прячется в памяти. Какие-то там есть закоулки, тайники, запасные позиции, что ли… Прячется, а прочь из памяти не уходит. Если бы мы своей памятью распоряжались, никто бы зла не помнил, никто бы от угрызений совести не страдал…