Соль земли. О главных монашеских Oрденах

ЗАТВОР ШАРТРЕЗЦА

Вверху «Аве Мария», рабочая комната и «кубикулум» т. е. жилая комната отшельника.

Внизу — дровяной сарай и мастерская — налево параллельный монастырю коридор, в который открывается дверь и окошечко кельи.

* * *

Величие и своеобразное очарование такого одиночества и порождает во многих душах то, что один картезианец назвал «искушением необитаемого острова». Кто не мечтал покинуть мир ради манящего одиночества на островке в Тихом океане, предпочтительно в стороне от полосы циклонов и в разумной мере снабженном продовольственными ресурсами? Кто не представлял себя, не слишком отягощенным одеждой из листьев, нежащимся в тени цветущих банановых деревьев, в полдень протягивающим руку к завтраку, висящему на деревьях: хлебном, масляном, посудном дереве, бутылочной тыкве, вдали от людей, свободным как птица небесная, — в одиночестве?

Шартреза жестоко разочаровывает добровольных робинзонов. Это не тот остров, где легко «робинзонить». Конечно, картезианец живет в одиночестве весь день или почти весь. Это не значит, что он волен устраивать свою жизнь как ему вздумается. На это есть бдительный, точный монастырский колокол; он вызванивает подъем, работу, отдых, утреню, мессу, вечерню, повечерие, богослужебные часы и часы просто, получасы и даже четверти. Весь монастырь безмолвно подчиняется его ясному голосу, который звучит будто над вымершим городом. Копал ли кто сад, или писал одно из глубоких сочинений о мистической молитве, которые картезианцы, будто бы, употребляют зимой на растопку, — с первым призывом к часам или вечерне надо бросать лопату или перо, направляться на келейную молитву или спешить в часовню.

Кроме сна, — и то, впрочем, прерванного ночным богослужением — день картезианца буквально искромсан сотней различных определенных обязанностей, которые заставляют его переходить из молельни в сад, из мастерской в часовню и с прогулки на постель, не давая продолжительно заниматься чем-либо, кроме послушания. Келья отрешила его от мира, колокол отрешает его от самого себя.

Бедный Робинзон! Он редко выносит картезианский колокол дольше сорока восьми часов. Замкнутый в келье, которая в первый день казалась ему просторной, а на второй день кажется уже меньше, он искал независимости и нашел дисциплину. В десять часов утра его жалкий обед займет его на десять минут. Он примется за книгу, но к чему читать книгу, о которой никогда ни с кем не поговоришь, книгу, которая больше не поможет вам мечтать? Монотонная вереница предстоящих дней представляется ему бесконечной (картезианский режим сохраняет; восьмидесятилетние старцы — не редкость в заведении), и его «я», это «я», которое снаружи казалось тем менее требовательным, что ему ни в чем не отказывали, внезапно приобретает гигантские масштабы: оно здесь, у двери, как огромный Пятница, который не соглашается со своей отставкой и выходит из себя… Робинзон призывает на помощь все и вся — все самые свои возвышенные мысли… И едва находит два-три бледные штампа… Тем временем келья продолжает сужаться. Пятница топает ногой, звонит колокол — это уже слишком! Побежденный Робинзон спрашивает расписание обратных автобусов.

* * *

Шартреза — самый суровый из всех монастырей. Любой монах официально может перейти из своего ордена в орден св. Бруно: он лишь выбирает более возвышенный образ жизни. По мнению Церкви, уже само исполнение картезианского Устава требует «героической» добродетели, иначе говоря, картезианец, который до смерти ограничивается одним вещественным соблюдением Устава — даже если допустить, что для этого не требуется много ума, — уже тем самым может быть канонизован без всяких иных процедур. Но прославленные Церковью картезианцы редки. Св. Бруно передал своему ордену склонность к анонимату. При поступлении, прежде чем получить белую одежду нового состояния, послушник надевает черную рясу — символ траура по человеку, которым он был. С этого дня он начинает исчезать. Он получил другое имя; он будет «Дом Жан-Батист», «Дом Рафаэль»; если он пишет, и написанные им труды окажутся заслуживающими опубликования, он их не подпишет. Этикетка знаменитого ликера — один из редких печатных документов, почтенных подписью картезианца; да и то по юридической необходимости. На кладбищах ордена стоят безымянные кресты. Если известно множество знаменитых доминиканцев, если трапписты не могли скрыть от нас св. Бернара и аббата Ране, одни лишь специалисты мистики или христиане, интересующиеся духовностью (бывают и такие) знают Дени Картезианца или Дом Иннокентия Ле Масон, — два украшения ордена, наряду со св. Бруно, которые неизвестны никому, даже своим биографам. Вместе со стенами кельи и молчанием, анонимат — дополнительная ограда.

Но это исчезновение — лишь негативный и для мира довольно-таки удручающий аспект Воскресения к Свету, которое мало-помалу превращает искалеченное и жалкое создание, какое мы представляем собой, в брата — пока еще изгнанного — ангелов.

* * *

И сколько поэзии в этих оторвавшихся от причала жизнях. Мы знакомы с небом лишь в таинственной форме тайн веры, и для плотского человека переход из мира земли в область чисто духовную — затея столь же трудная, захватывающая и опасная, как авантюра Христофора Колумба, безвозвратно уплывающего к невидимой и предположительно существующей земле. Его тоже поддерживали вера и разум, он тоже верил звездам; и можно представить себе, что перед этим выматывающим, бесконечно жидким горизонтом он не раз задавался вопросом — не лгут ли звезды, не обманывает ли вера, наконец, действительно ли разум — надежный навигационный прибор.

Картезианец, оторвавшийся от берегов и пустившийся по водам на милость Божию, проходит через страх и надежду героя «Санта-Марии». После воодушевленного отплытия наступает испытание открытого моря, бесконечное нахождение под всеми парусами в окружении океана, с середины которого никак не удается сдвинуться; и разум, приказывавший отплыть, не смеет теперь советовать даже быть настойчивым. Говорят, годам к сорока (скажем, на сороковой день плавания) одинокий мореплаватель по духовной жизни начинает сомневаться, покажется ли когда-нибудь Вест-Индия в его подзорной трубе. Его жертвы представляются тщетными, никогда он не увидит их плодов, ближний, которого он желает спасти, игнорирует его, презирает или ненавидит… Но это только шторм, и он проходит. В окружающей его ночи герой продолжает свой путь от звезды к звезде: он знает, что есть и иной мир.

Он — в авангарде христианства.