Вьюга

— Не знаю.

— Как не знать; верно, пропустил мимо ушей. Его все знают; дело было замечательное. Он меня и выписал именно для этого самого дела… По репутации! я — присяжный поверенный недавно, но la valeur n'attend pas le nombre des annees! {талант не нуждается в закалке временем! (франц.)} — прибавил он, хохоча. — От нее заимствуюсь поэзией. Я прожил в их трущобе несколько месяцев; познакомились. Отец очень хлопотал о ее воспитании, — конечно, оригинально, беспорядочно. Например, держал у себя на заводе англичанина-мастера, еще за старшего большое жалованье платил, а тот путает, ну и напутал! вся каша по его милости заварилась… Но очень был привязан вот к этой молодой особе, учил ее, учил, развивал, читал… Нашелся музыкантик из несчастненьких: Огиньский да Шопен, — ну!.. И в особенности некая мадам Камилль, бывшая подруга одного вот такого, как ты. Дочь у нее взрослая. Как умер ее любезный, ехать им на родину не с чем, да и не к чему; они и свили себе гнездо у ее батюшки; тоже развивали, учили жизни, по горам, по долам, по избам…

— Где они теперь? — спросил Вотяков.

— Пока остались с папашей; все вместе ко мне приедут, — отвечала Катя, встала и обходила комнату.

— Ты озябла? — спросил муж.

— Нет.

— Конечно, мудрено озябнуть… Полюбуйся, Вотяков: ещё образчик изящного вкуса, изобретательности и прочее — для свадебного путешествия стеганый балахон на пуху, собственного фасона… Ну-с, я пожил там, справил дело моему клиенту и затем дал совет — порешить с своими заводами и со всеми затеями, потому что — кто знает, на что еще нарвешься; продать, не мешкая, благо встретился храбрый покупщик, ликвидировать крупненький капитал и ехать с ним, где можно поместить его выгоднее и безопаснее. Он убедился; а я, чтобы самому не возвращаться только с грузом надежд, — я захватил с собой вот залог… Поди сюда, Катя.

Он потянул ее за полу блузы и посадил к себе на колени.

— Ни о чем понятия не имеет. Вот в Питере повеселимся, наделаем нарядов, людей посмотрим, поучимся держаться. Много надо еще поработать…

— Вас нужно, Катерина Васильевна, — произнес, появляясь, рослый лакей в меховом пальто, но в белых перчатках, которыми заменил дорожные.

— Куда? Зачем? — спросил Заборовский.

— Хозяйка…

— Что ей нужно?

— Я есть хочу! — вскричала Катя.

— Вот, я так и знал! Я говорил — переночевать там, в селении, а сюда ехать утром.

— Ничего ты не знаешь, — весело прервала она, — уж все готово. Ведь мы едем целым домом, — обратилась она к Вотякову. — В деревне оставили возок, людей; в кибитке легче… С нами все есть: погребец, складной самовар, — а я и в городе и в деревне запаслась разными разностями… Пусти, Ваня, некогда…

— Хозяйка предлагает внести другой стол, небольшой, — докладывал лакей, — я осмотрел, у них чисто…

— Хорошо, хорошо.

В избе хозяин не слезал с печи; извозчик и провожатые ели из дымящейся чашки; хозяйка угощала их и хвалилась Кате, как разогрелись привезенные хлебы и закуски.

— Жареное-то и застыть не успело; у попа из печки его взяли, — смеялись провожатые. — Затейница барышня! Только сбирался батька заговеться…

— А вы вместо него заговеетесь, — весело отвечала Катя. — Хозяюшка, и окорок тоже вам, угощай гостей.

— Вот покорно благодарим. Одно, что заговенье без выпивки.

— Это уж не прогневайтесь, у нас не водится, — сказала хозяйка.

— На месте будет, как доедем, — прибавила Катя.

— Живо доедем! С фонарями.

— Вот что у них хорошо, — сказал с печки дьячок, — чай они заварили. Дух какой! Московский, надо быть?

— Нет, дедушка, лучше: с Ирбита, с ярмарки, — отвечала Катя, останавливая лакея, который желал нести в "гостиную" сервированный стол, как это делается на сцене. — Вот откушай.

Она налила стакан и, держа его, вспрыгнула по выступам печи.

— Ишь ты, котенок! — вскричал старик, с радостью схватывая подстаканник. — Спасибо, милая!

— На здоровье. И еще налью. А кружечка тебе от меня на память.

— Что ты, что ты…

— Непременно;

— Это она, как покойница Николая Михайловича матушка, — сказала хозяйка, — все, бывало, отдает: "Все здесь ваше; даст бог уедем, все вам после нас останется". Так и говорила: "Даст бог". Все одно в уме держала — уедет, да вот не уехала.

— А хотелось ей отсюда?

— Как не хотеть. Хоть, и небогатая, а все непривычна. Хлебы замесить, постряпать, пол подмыть… Это она от Николая Михайловича потихоньку, когда он куда уйдет: не допускал; меня попросит, а то сам, — дрова, воду, — что только может. И тоже опять: пища. Какая у нас пища? Бывало, бедненькая, посидит-посидит, да так и встанет. Видно, что голодна, только не доказывает. Разве когда Николай Михайлович зайца или птицу какую поймает… в силок; ружье — сохрани господи, нельзя. Так тогда она и покушает. Жалость смотреть… Раз он ей из города два яблочка принес; она увидала, заплакала — сколько лет в руках не было! Это он тем годом три месяца в городе прожил, у исправника, сына его учил. Можно было, потому — исправник, и все будто под секретом; у другого кого и вовсе бы нельзя. Умный он: очень ученый человек, Николай Михайлович. Если бы ему почаще так… Двадцать рублей заработал. Но уж нынешнее лето — где! Без того был плох, а уж после матушки своей… Любил ее очень… А пуще всего по нем она изводилась; хорош, умница — пропадает! Все скрывает, все: "Его святая воля", — а то и посмеется, а видно было — точит ее.

Молоденькая женщина слушала, сложив ручки.

— Родня он вам? — спросила хозяйка.

— Нет.

— Catherine! — громко раздалось из горницы.

Она будто проснулась и пошла. Сервированный стол был уже внесен, в дорожных подсвечниках горели длинные свечи; столично воспитанный служитель постарался придать избе вид салона. Неожиданное яркое освещение почти поразило Катю. Ее бы еще больше поразило то, что без нее, в эту четверть часа, было говорено между ее мужем и Вотяковым.

Оставшись одни, оба казались затруднены. Заборовский потупил голову и постукивал ногою в пол. Вотяков молча встал и ходил, вернее, нетерпеливо метался на нескольких шагах комнаты.

— Ты удивлен? — спросил наконец Заборовский, улыбаясь.

Вотяков остановился.

— Нашим приездом? Да?

— Именно вашим, — повторил Вотяков. — Именно вашим. Вас я никогда не ждал видеть. Я бы не удивился, если бы эта милая женщина явилась совсем одна…

— А, понравилась! Влюбился? — вскричал, смеясь, Заборовский. — Проворно! Видно, и в вашей стороне… Да что: тут-то для любви и самое житье! Но делать нечего, любезнейший: жена ближнего! Ты, впрочем, не можешь жаловаться; ты ей хорошо отрекомендован…

— Она называет нас друзьями, вы говорите мне ты, чего никогда не бывало.

— Ну да, мы не были коротко знакомы…

— Нет, хуже: мы раззнакомились, разошлись…

— Будто бы? Вообрази, я и не помню. Ведь — семь лет! Не юридическая давность, но все-таки много воды утекло… К тому же, я человек тебе обязанный. Не шутя, — потеха! Я должен быть тебе благодарен; я отчасти одолжен тебе… как это говорится, моим семейным счастьем, любовью и прочее. Твое имя все решило. Слушай… Я откровенен. Я там веду папашино дело с рабочими, но не забываю и свое дело, ухаживаю за барышней. Для юной души — новость положения и все такое; смущена — но… ничего решительного: ни да ни нет. Вдруг приезжает к цапаше приятель и рассказывает, расхваливает, как ты куда-то блистательно изготовил его сынка. Я слышу: "Вотяков!" Постой: идея! Тема для сенсационных рассказов: "Знал тебя, уважал, разделял убеждения, вместе пострадали". Моя поэтесса с ума сходит: и я — герой, и ты — герой…

— Вы осмелились… — вскричал Вотяков.

Заборовский не слышал за собственным смехом.

— Я, не теряя времени — к папаше: "руку и сердце!" Вообрази, не польщен! Но я тогда тащил его из петли, и перейди я на другую сторону… Ну, удача делает человека добрее. Удалось. Только денег, плут, не дает в руки, приходится до поры до времени ублажать дочку. Перевезу его в Питер, схватим кусочек железнодорожной концессии… На радости и старые счеты забыты… какие там они у нас были? Эх, если бы тогда вместо дальних странствий дать вам хорошенькие командировочки…

— Замолчите! забыли старое? — вскричал Вотяков, — забыли, что я первый из всех не захотел вас знать, что я вам сказал в лицо… Повторить, что я сказал?..

— Некогда повторять, любезнейший, — возразил, отступая, Заборовский, — и силы будут неравные… И неучтиво: я с дамой. Воздержитесь… Catherine!

Она вошла, рассеянная, думая только о том, что говорила хозяйка.

— Какой ты бледный, ты все хвораешь, — сказала она Вотякову.

— Сама жаловалась, что голодна, а целый час там ведет беседы, — сказал Заборовский с шуткой, полной сдержанной злости. — Твои запасы, и уездные и деревенские, никуда не годятся, в рот взять нельзя. Если, высоким слогом, ты желала преломить хлеб с другом, то не удалось.

Вотяков подал ей кусок черного хлеба.

— Твой, — тихо сказала она, держа его за руку, и съела, глядя ему в лицо.

Заборовский налил себе чаю и пил.

— Весна еще далеко, — выговорила Катя, — если бы тебе потеплее, полюднее…

— Все равно, — возразил Вотяков.

— Нет!.. Ведь это можно… Ваня, ведь можно там напомнить, просить? Неужели не сделают? Ваня, я пойду просить. Я хочу, чтобы он приехал к нам… Ах, уедем сейчас, вместе!

— О милая, как проворно! — сказал, смеясь, Вотяков.

— И главное, как бестолково, — хладнокровно заметил Заборовский. — Из таких изб прямо в Петербург не перелетают; ты это можешь знать, и даже очень хорошо знаешь. Если он намерен лечиться серьезно, следует обратиться к хорошему врачу. Наконец, если и переведут как-нибудь поближе, надо думать, как пристроиться, чем жить, поискать занятия, — натурально, частного, — тоже где-нибудь в селении… Выдумала! прямо в Петербург, которого сама не видывала…

— Пожалуйте на минуту, — почтительно отозвал его лакей.

— Что там?

Заборовский встал, споткнулся о скамейку и выбранился. Катя взглянула ему вслед.

— Любишь ли ты его? — спросил Вотяков.

— Боюсь, — выговорила она будто вскользь, но твердо, и встала. — Осмотрю у тебя всякий уголок. Знаешь, что я думаю, что всего ужаснее? Вот ты нам рад, тебе весело; будто темноту разорвало, свет проглянул на минутку, — так, просветик, промежуточек. И ты знаешь, что это на минуточку, что сейчас темнота опять все заволочет, сейчас, сейчас, все ближе… все уходит, не воротится, а завтра, завтра, и дальше, все холод, все тьма, пустота, бесконечное… И все уплывает, а надежды нет…

— Милая, не говори так! Ты молода…

— О, ты не говори! Что ж мне, для себя нужно, что ли? Я видала, знаю, слыхала… Но, господи, дай хоть это!.. Нет, верю, свидимся, не расстанемся! Слушай. Отец мне не откажет. Не хочу я веселья, нарядов, ничего этого! Упрошу отца, он купит деревню, в тепле, в цветах, русскую, милую деревню. Уедем туда, — ты, Камилль, Анночка. Будем жить тихо, молиться, радоваться, делать всякому добро. Хочешь? Приедешь?

Дрогнула какая-то тень; Катя оглянулась на стены. Бедная лампа, теряясь в сиянии канделябров, едва освещала этот угол. В деревянном киоте была прелестная Мадонна с младенцем у груди и белой розой в руке, — копия со старинного мастера.