Музей «Калифорния»

Постскриптум второй, из которого явствует, что это книга и мы договорились о ней

май 2021 года

Дорогая Лана, сегодня я поставил точку в самой первой рукописи романа, и, потому что обещал, я пишу вам это письмо. Жаль, но я давно не испытываю радости, когда заканчиваю свою слепую работу с рукописью, а облегчение, наступающее за этим, скорее механичное, оно, по правде, пропитано тревогой и самоедством. Кажется, от меня ждали совсем другого. Такова единственная внятная мысль ума в подобный день.

Кажется, оттого, что я представляю, будто от меня вообще чего-то ждали, родилось множество более ранних текстов, например, первая книга, которую я опубликовал у вас — «Желание исчезнуть». Это глубоко неискренняя книга по сравнению с той, что я написал сегодня, зато она подходила под мои представления о том, что могут ждать, а раз кто-то где-то ждет, я должен это создать. Так, желание исчезнуть обращается в свою мнимую противоположность — желание быть.

Но точка поставлена. Как обычно, этот текст нуждается в серьезной доработке стамесочкой и молоточком. Я продолжу прямо завтра и продолжу в течение июня, хотя и поставлю сегодняшнюю дату как якобы последнюю. Выходит красиво — тридцатое мая, семь с половиной недель. Вышло десять листов, но рукопись при редактуре почти всегда у меня разрастается, причем изрядно, на одну шестую, а то и пятую. Нет причин, чтобы эта стала исключением, тем более уже сейчас я знаю, что упустил несколько существенных сцен. Вообще это получилась книга-мысль. Тут «сцена» не столько о событии, сколько про внутреннее некое agitation, возникшее при том или другом событии, и события поэтому не стыдятся того, что вымышлены наполовину или полностью, а также того, что, вопреки романным правилам, половина из них никак не расплетена и де-факто ни во что не превращается (что было бы забавно для книги о превращениях).

Мой друг как-то сказал, когда я делился нюансами работы, что автофикшн, особенно сегодняшний — задача архисложная. Ты приходишь к первому абзацу с желанием создать что-то подлинное, но сам факт создания первого абзаца превращает твою работу в искусственность; вообще есть исподняя искусственность во всем, что создается, и литература, как ничто другое, больна дуализмом: сделанностью и желанием вырваться из сделанности, быть правдивой точкой изложения и неизбежной, ремесленной распределенностью меж многих дней, когда велась над ней работа. Ты приходишь к первому абзацу, сколько бы ни медитировал, с ясным умственным знанием: себе это написано или кому-то вовне. Себе писать нет смысла, я еще лет в шестнадцать знал, что не пишу дневник для себя, я пишу, чтобы прочитали. Тем он и оборвался. Значит, в замысле написать для других таится и искренний посыл — желание рассказать постороннему — и неискренний — желание рассказать постороннему. Mind blowing, you know? Не прожить, не преодолеть, не остановить черного двойника в себе, а рассказать. Значит, это желание еще и обречено на завершенность, значит, приходя к первому абзацу, ты знал либо сам финал, либо, как в моем случае, некие параметры финала. Например, что все это оборвется поздней весной или ранним летом две тысячи двадцать первого года, что работа займет полтора-два месяца, если не отлынивать, даже лежа в больнице, и работать планомерных шесть рабочих дней в неделю, что работа составит около десяти — двенадцати листов с перспективой увеличения, что работу надо будет показать как минимум двум-трем «бета-ридерам», желательно одному бесплатному и одному-двум платным (лучше заплатить всем — примеч. соавтора-Д). В общем, я знал, на что иду и сквозь что иду, и в то же время, делая массу сознательных действий, я желал позволить себе протечь сквозь этот текст, через время и пространство вместе с текстом, и вобрать только то, что будет замечено памятью (более надежным источником, так как в ней нет воли), и минимально употреблять фантазию (в ней переизбыток воли), стать лишь руслом для того, что могло протечь.

Как бы то ни было, осталось рассказать анекдот, вернее байку про эту рукопись: вчера я писал последнюю сценку (первый постскриптум). Содержание должно было быть следующим: показать, каким этот текст виделся в самом-самом начале, ведь я проектировал его как сборник зарисовок — что может быть проще? Жизненных баек, анекдотов, путевых заметок и так далее, с куцым, но все же содержательным вкраплением жизненной правды, которая добавила бы некую реалистическую структуру повествованию. В первую очередь, это правда временная: когда, чего и как произошло. И вот первый автокомментарий призван был обрисовать этот замысел и более-менее художественно изобразить его крах и деконструкцию. Мол, в принципе, с первой же сценки я провалился, и из омута выхожу только теперь, на неприглядную сухую сушу, на границу пустыни, где вечное лето, сменяемое лишь весенней дремой да ночным недоуменным холодным обмороком. Я как собака сейчас на берегу, утомительно и глупо трясу боками и мордой, смахивая тяжелую озерную ношу на зрителей, ну в общем, вот — в ходе работы над этим автокомментарием я зачем-то проскроллил этот документ в середину, просто ткнул случайно, кажется, на семнадцатую или десятую страницу (всего в рукописи вышло девяносто четыре страницы одиннадцатого кегля), нашел там опечатки: «девянадцать» вместо девятнадцати и еще что-то такого же порядка, начал исправлять, часы показывали, что уже почти восемь… Чай мой остывал, пора было скроллить обратно вниз. Я работаю в онлайн-файле (обязательно ключ от этого онлайн-хранилища надо передать товарищу на случай внеплановой кончины — примеч. соавтора-Д), и он, как это водится у творений Microsoft, глюканул. Короче, не знаю, что точно произошло: то ли коннекшн пропал, то ли еще что-то, но, когда я написал добрых полторы страницы в массив текста, а потом, сделав опечатку, нажал привычную комбинацию Ctrl+Z — отменилось почему-то не последнее, а предпоследнее действие, то бишь исправление где-то на десятой — семнадцатой страницах слова «девянадцать». Ниже при этом, на краю рукописи, вся моя новоявленная страница сгинула. Именно для того, чтобы все могло быть сохранено, я теперь работаю онлайн, но при данном глюке информация теряется навек… Больно ли вам вместе со мною вчерашним?.. И случилось это во второй раз за работу, первый был еще давно, кстати, примерно в области опять-таки десятой — семнадцатой страниц (это не преувеличение с целью сделать анекдот романтичнее), как сейчас помню, где я описывал равнину штата Небраска, и работа тогда еще проходила в Москве, я был изрядно окутан вдохновением. Вчера было не так: заканчивал из последних сил и малодушно подумал — это знак, от внешних, может, даже высших сил, коим я посвятил изрядно страничного пространства, стоит остановиться, оставить, как есть — шесть тысяч знаков с чем-то — и дописать завтра, тем более чай холодный, час поздний, настроение паршивое… Но затем, сжав волю в кулаке, я перенаписал заново утраченные полторы страницы, естественно, они изрядно видоизменились, а замысел их… Замысел я расписал вам чуть выше и только сегодня. Я плохо чувствую замысел в процессе самого письма, помню только конкретные параметры сцены: о чем и приблизительно сколько, какой крючок понадобится в конце.

Короче говоря, работа эта закончена, а вы, кажется, хотели заглянуть мне через плечо, поинтересоваться, на что похож текст. Думаю, он похож на что угодно, кроме того, что мы с вами ожидали от него. Это его последние строки и слова, я перестаю быть его создателем, отправляюсь на следующий круг самоистязания — делаюсь его редактором, а дальше, после этой изнурительной работы, — и вовсе читателем с правом довносить правки. Ничего не развязывается чередой этих превращений, никакие сюжетные или жизненные мои узлы, все затянуто намертво, как оно и существует в пространстве подлинной жизни. В том, что я не могу ничего развязать, не могу уйти от нее, уклониться от рока и чувств, — заключена и подлинность ее, и сделанность, и драгоценность. Другой у меня нет, не было, не будет, но пора, как бы ни было жаль, расставаться, ставить точку, дату, подпись, нажимать Send, исчезнуть.