Музей «Калифорния»

[Рандомное откровение в минуты заката.

Девочка-персонаж по щиколотку в воде. У нее больше ничего не было — только этот закат и ощущение теплой ласковой воды, ударяющей ритмично, пока глядит в горизонт, превращающийся в сумерки, а позже в ночь, но не теперь, не теперь… Кажется, она шепчет: «Не теперь» — не узнаю язык, но волнение голоса мне знакомо. И она поет про себя, знает, что есть хижина на берегу, справа, ее боковым зрением вижу гору, покрытую зеленью, которая тоже дождется сумерек и погаснет вся целиком, кроме точки крошечного маяка — сигнала кораблям, проходящим редко в эти воды. Я не знал историю девочки, ни прошлого, ни будущего — знал только прикосновение к ее ступням теплой воды, мерцание утихающей ряби, пульсацию, источник которой годится для загадок. Так молодой бог, если ему достаемся мы, а он неопытен — о многих из нас знает не больше, чем я знал о девочке, — но десять лет спустя, когда давно позабылись все обстоятельства ее прихода на берег, вдруг я встал по щиколотку в океанской воде, и пульсация показалась знакомой… Сам ритм словно подогрел эту воду, впустил меня простоять долго, забыть о времени, будто время — не стрелки, и значки, и деньги, и границы дел, а только океан, где всему произойти, а ведь вода океана куда холоднее, чем вода в девичьем мире, но он был просто зашифрован от меня, неопытного, возможно, чтобы я не слишком желал его. Не сбывается в конце концов то, чего сильно желаешь, — оставляй маленький зазор для невозможного, непредставимого, нерассказанного.

Они спрашивают: «Давай, рационализируй, какого хера ты уехал, какого хрена ты там делал и почему вернулся?» — У них много умных, разумных вопросов, и я, как разумный, вскакиваю мигом на волну мысли, оседлываю нарратив и начинаю, мол, так и так: прикинул, подумал, посчитал. Какая там Россия — валить, бежать, продавать и продаваться… Причина всегда слишком торопится, обгоняет следствие, мол, «я‐я!», стремится прорваться поближе к поверхности, будто так ей дадут прикоснуться к источнику. Если надо — будешь первой, но только не в текучем мире, в текучести, в волнах, там все происходит только как сон, разделенное на сцены видение, раскрошенное на обстоятельства, следствия… В подлинной идеальности — это огромный пульсирующий шар, и все в нем сотворено раз и навсегда — одновременно. Мне страшно довериться беспричинности: как это я посреди летнего вечера, по щиколотку в воде, слева возвышается скала с маяком, ревет волна, ревет ветер, наполняющий паруса мирных лодок, льется детский смех во мне и всюду вокруг, крылья облаков за спиной закат вот-вот раскрасит по своему усмотрению, огромные пеликаны, расправив крылья, застрянут в ветре? Как это?!

Оранжевое, сочащееся кровью солнце, которое с Point Loma я наблюдаю, арестовав copycat’a. Закатное солнце Сан-Диего — сама мысль о нем распространяет по телу приятную невинность семнадцатилетнего. Как бы ни был испорчен, ты невинен, если наблюдаешь закат под оркестровый рев океана… Всю мою книгу… бери больше — все книги всех людей можно заменить на один лишь бесконечный рев, окрашенный в красные, оранжевые, желтые, пурпурные цвета… Да, этот гул всегда одинаков, но он не допускает повторов. Солнце, сколько бы раз ни сходило оно за горизонт, не может быть прежним.

Это новое закатное солнце заново рисует небо и заново вспыхивает, взрывается в нем, через его диск ползет тонкая полосочка облака, и солнце делается похожим на нашего защитника Юпитера — по крайней мере, в моей фантазии он величественный, оранжево‐коричный, с узенькой полосой из астероидных колец. Я беспомощен перед этой красотой и неизбежностью, и оттого, что я знаю — время всегда превращает знойный летний день в вечер и ночь, а дальше и в следующее утро, и так по циклу, — то здесь, на берегу, я всегда тайно или явно для ума предаюсь исповеди. Люди потом спросят нас: «Зачем вы перечисляете всевидящему Богу свои грехи?..» И впрямь: Бог должен видеть все, как предвосхитил он каждый взрыв заката и кончину света и предусмотрел, что в выверенный час планета повернется этой своей полосой обратно к лику и снова восторжествует жизнь и Предчувствие…

Но, кажется, я на ощупь продвигаюсь к тому, что Бог, пусть и был моим автором, но вовсе не видит всех событий: он очень далеко от чего-либо такого тяжелого и твердого, как тело. Это целая отдаленная наука, невнятная и бормочущая, как для меня полурелигиозным бормотанием слышится весть о квантовых физике, биологии, об искривлении времени, о непрерывно ширящейся массе энергии, предсказанной лишь по мрачному давлению на все прочее пребывающее в бездонном космосе, где по какой-то малоосмысленной причине плавают звезды вслед за галактиками, вслед за скоплениями — разве не разумнее им было бы висеть неподвижно, я же никаким образом не смогу измерить и воспринять их; ведь говорят, вижу я ночью жалкие крупицы процента того, что затаено там, и это только невооруженный мой человечий глаз, тогда как небес разлито неподсчитанное множество; и удел их принять тело, мало понятное Богу (или тем более, если люди не верят ни в кого, непонятное автоматическим биологическим процессам), без начала и автора, которые протекают лишь оттого, что протекать — единственно возможное во времени свойство. «Нет Бога, — повторяют как заведенные, — потому что все лишь протекает, без автора и сознания, без цели, без зодчего, художника, судьи — только течение, случай — определит, куда и как, только великие, не отлаженные, но идеальные процессы ведут: идеальное копирование ДНК, идеальные вдохи и выдохи темной воды на дне, где никогда мы не бывали, идеальные вращения галактических колец, которые никто не закручивал, все само по себе происходит».

Пожалуй, так и есть: как я стал автором девочке, всегда стоящей только в одной минуте — где она безымянная девочка и кожа ее кажется мускусной, — так и Бог, если и был, давно должен был утратить контроль над воспоминанием, как и зачем запустил волчки законов, от которых все закружилось.

Солнце в моем рассказе о девочке из прибрежной деревни всегда изрядно притушено, много лет прошло, я разучился верить в прямой ослепительный чистый свет, не доверяю глазам, предпочитаю шепот и сумерки, чем крик и полдень. И лежит ее пространство неизмеримо дальше, чем на этой такой счастливой Земле, где построен настоящий мой дом, тот, в котором я пока не побывал, потому что чувствую себя всюду лишним гостем, случайным свидетелем. И не знаю, куда она отправится, досмотрев этот закат, и на самом деле я даже не знаю закона мира, в котором она смотрела его. Какова цена заката? Кто, кроме принцесс и величайших героев, может иметь привилегию увидеть это? По крайней мере, если бы там был Бог, имела бы смысл моя исповедь: раскрыть перед ним странное, зависимое от тысяч факторов движение конечностей и мыслей, превращающих повседневность в рассказанное движение. Но там хоть и находится все в идеальной версии себя и принадлежит каждый своему лучшему и самому подходящему состоянию, и там, наверное, я — лучший из возможных копов, лучший из возможных писателей, лучший из людей, — все же там я неподвижен, не могу пропускать через себя движения, не могу становиться чем-то еще, не в силах, заговоренный любовью, подвергнуть себя сомнению, разочароваться, а значит, через похмелье от счастья, узнать, что я — это я.

Мне надо снова и снова видеть и описывать этот несравненный закат и исповедоваться: в том, какой злой и жестокий, завистливый и суетливый, за то, что я бью людей и приношу им несчастья. Есть люди, которые никогда не увидят свободы из-за меня; будут и те, кого никогда не навестят в сухих пустынях родственники, потому что я навел на их злодеяния свет, а еще всегда будут десятки убитых друзей и родных, смерть которых я не предотвратил… На самом деле, не следует ли покаяться? — За любое колебание пространства: за то, как был добр с тем, кто позже возгордится, за то, что служил тому, кто в силу войдет и предаст, за то, как любил беспричинно и бездонно одну-единственную и не мог дать любовь кому-то рядом, кто задыхался без нее. Жить здесь — значит в плотном, в узел завязанном теле нести постоянно в себе грех и тень и темного попутчика и утешать черного демона, которому хочется все это потрогать через тебя. Это берег вины — показываю солнцу, вспыхивает нестерпимо, слезятся глаза.

Если вытянуть руку и положить на гладь горизонта пальцы, то каждый палец равен десяти минутам — так мы отсчитываем расстояние до падения солнца за линию. Никогда не покидай берег сразу после этого: за пределами твоего ви́дения оно еще раз вспыхнет, и небо если наполнено облаками, закат поразит пестрый беззлобный взрыв — от огненного до фиолетового, по брюху и бокам туч.

И здесь, из Тихого океана, в мою сторону дует разной степени прохладности ветер: от нестерпимого, щиплющего зимой, до почти незаметного, сухого летом, и всякий раз одинаковый шум соединяет гармонию, а у картины десять слоев: песка, пены, светлой воды, темной воды, соединения воды и пламени, белого неба, светло-синего неба, золотого огня, темно-синего неба и, наконец, слой ослепительного — сам диск и расползающийся от него влево‐вправо горизонт. Зачарованный глаз еще глядит какое-то время на подвижную живую картинку, вещественное доказательство непрерывности движения, неважности остального, а позади меркнет город, наползает вечер. Кажется, что это такая свирепая жадная пыль, делающая все зернистым и холодным, но потом и вода затягивается пленкой ночи, шумит уже будто бездна, будто вода бесформенна и необходима всем, а потому поглощает любое препятствие; и я выныриваю из нее, как из самой долгой, самой странной исповеди-медитации и думаю: «Что это? Действительно моей головы сейчас коснулась ладонь Бога, и он смыл с меня эти грехи?.. Наделил меня этими смыслами, напомнил, что все же был у начала движения автор, и не мне отрицать его?.. Нет-нет, боюсь я веры, боюсь — ослепит и убьет». Всего сторонюсь, что слишком густым, насыщенным кажется. Тем временем все делается недостоверным по окончании короткого вечернего прозрения, до следующего заката приходит в негодность. Невинность заката обращается в искус ночи: когда чистой душе снова предлагается чем-нибудь запятнать себя, чтобы испытать на вкус, на упругость, на милосердие.