Музей «Калифорния»

Я понимаю, что ни на какую историю уже не могу запрыгнуть без изрядного скепсиса, не могу вскочить в нее, не сознавая, что слова только окружат подлинное чувство, которое высказать словами невозможно, что за пределом любой истории разлита подлинная жизнь, в которой самое главное — способность постоянно длиться, заходить плитой на плиту, погружать свое прошлое в недра, откуда, словно ископаемое, ты для будущего извлекаешь опыт и всегда ощущаешь вчерашнего себя недостаточно снаряженным. Книга не дает ни ответа, ни освобождения, ни возможности перемещений в пространстве, слова не дают забытья, и никакие вещества тем более. Той зимой и следующей весной я безропотно сдался новому escap’y — стал постоянно курить. Без курева теперь не начинался и не кончался день. Утром он должен был начаться с того, чтобы проклясть себя за вчерашнее, а вечером упрямое желание удушья возвращалось и вело по известному маршруту: шишечка травки, ножницы или триммер, трубка, или косяк, или длинная водная трубка, затяг — …

Этот кайф, тупой, но добрый. Если не борщить, он не требует от тела напряга и не оставляет похмелья. У тебя в бронхах, легких, впрочем, скапливается слой гари — вещь не самая приятная, годы спустя она напоминает о себе, но конкретно там, в кайфе… Марихуанный кайф делает тебя тупым и мягким.

Поначалу он также способен впечатлить. Где-то первые полгода — изысканное наслаждение, с которым по-новому звучат книги, сияет кино, даже секс приобретает особые очертания. Это такое пробуждение синестезии, отдаленный намек на ее чудеса. И не надо мне рассказывать о том, что за год-два-три можно скурить себе память или интеллект — если знать меру, то с памятью ничего не приключится, разве что забудешь неважное. Но ты скуриваешь свою дорожку к обыкновенному счастью и теперь уже не уверен: бывало ли оно за пределами косяка? Это и есть тошнотворная сторона зависимости. Помню, Даша приехала вновь (наш с ней второй заход) и нашла меня уже таким. Она не поняла, что изменилось, но я не нашел никакой старой любви к ней, потому что любовь больше не была самым острым, желанным переживанием, под которое мог бы подстраиваться день. Все можно закурить и приглушить — тогда зачем ждать зыбкой, подверженной стольким испытаниям любви?..

Зато мне уже наплевать. Помню, в две тысячи семнадцатом все понемногу вставало на места. Я понемногу перешел на следующую ступеньку — личный постмодернизм. Все смыслы умерли, и тебе осталось лишь высмеивать оставшееся. Да что там, я полюбил это место. У нас же была экскурсия! Продолжим?..

Дальше, к северу от Оушен-Бич, лежит подростковый Пасифик-Бич — полностью новый район, насыпь, удлиняющая город в океан, с безнадежно отвратительными дорогами, шумный, тесный, тусовочный, и там после легалайза стало возможным накуриться всласть всегда. О, я еще и застал, зацепил, так сказать, по краешку, тот час, когда в Калифорнии не было легальным покупать и забивать… Месяц спустя стало это казаться невозможным и смешным: трава всегда была с нами, трава — это трава, растет прямо под ногами, мы должны доверять ей, иначе какой смысл?.. Какой смысл жить и не доверять веществу, которое прямо под ногами колосится и которое точно было и будет тут задолго до и долго после тебя?.. Бояться травы — это нонсенс, бояться своего тела, бояться своей обезумевшей головы…

Обкуренным, молодым и чуточку влюбленным — вот такое лето надо прожить в Южной Калифорнии. Лето две тысячи семнадцатого. Какое же это было потрясающее лето! Как будто дурной морок, плохая цветокоррекция — выветрилась сама проблематика суицида, одиночества и тому подобного. Я не знал лучшего наслаждения, чем после хорошенькой разминки, после океана, после душа припасть-таки к трубке, пока по тебе бродит сладкий летний сквознячок в прогретой, не остывающей за ночь квартире; все в ней сделано из говна и палок — этот дом может не выдержать дуновения штормового вихря, этот дом сложится, как картонка, стоит только волку броситься в погоню за Ниф-Нифом, но в его трещинах дремлют и ждут, пока я затянусь, жуки, и я держу в легких зеленовато-синий дымок, выпускаю его, прокашливаюсь как следует, и омут счастья роняет меня в свой центр, все наполняется сладкой влюбчивой истомой; и в кровати еще лежит Даша-лежебока, она старше меня на семь лет, невинность ее позади, как и моя, и мы взрослые, но снова юные (она выглядит на восемнадцать) любовники; я бужу ее любовью и думаю: а зачем вообще книги про все это? Зачем сочинять какой-то бред, типа драмы или комедии, наращивать высосанный из пальца конфликт? Лопнуть надо от истомы в женщине — это максимум, зачем ты просыпаешься, в отпуске, посреди калифорнийского лета, с непрерывно чирикающей стаей за окном, с апельсиновым соком из плодов апельсинового дерева, выросшего прямо в твоем дворе, и во дворе всегда будет зеленое и что-нибудь цветущее, и даже деньги тут почти не имеют веса, это действительно рай, ты просто не трезвей, не взрослей, не переставай быть тупым и легким, не возвращайся в русскую хтонь, не вспоминай, что ты русский, что двадцать семь лет жил в русском топленом болоте, что оно намазано на тебя, как свежий хумус на бутерброд…

Да, мысли и фантазии во время секса под травой — это что-то особенное, а потом этот приятный зеленоватый взрыв, легкий хлопочек счастья. Душа в душе, тело в теле — я понимаю, почему Бог придумал все эти пространства и препятствия для нас: хотел, чтобы мы повеселились и во вторую смену.

А Даша в сердце носила другого, она как-то там даже называла его и советовалась со мной. Это такой постмодернизм в отношениях: уехать на край света, обкуриться, трахаться с бывшим и совещаться с ним о своих чувствах к невинному «нынешнему», застывшему в болотах большой далекой России. «Не напоминай мне о России, я в отпуске», — просил я.

Наш домик в Пасифик-Бич стоил две тысячи в месяц (последний год перед взрывом цен в Южной Калифорнии — последний год невинности капитализма… последний ли?..): был тесным и душным, прокуренным и продуваемым ночью океанским бризом, но мы заперлись в нем от всех суицидов и прочей внешней вчерашней хуйни; и поднялись на облако, чтобы быть наивысшими людьми — зачем игры эти мрачные с несчастной влюбленностью, с неопределенностью: любит / не любит?.. Травка проста как палка: покури и будет хорошо, никакой двусмысленности, а кто говорит, что его «не берет», — просто не курил нужного и в нужном объеме, ну либо перекурил свое, тут уж извини, братец; в таком мозгу просто нечему стало соединяться с нехитрыми травяными мозгами. Easy as that.

«Listen, dude, you need to stop that and I need you back», — Дамиан позвонил, когда мы с Дашей были в Вегасе. Я отвез ее на один день, в свои полтора выходных. Мы заснули на парковке казино, и охранник разбудил нас: «You cannot sleep here». — «Yeah, yeah, we are going inside, just a minute, already going, see?» И мы правда пошли в чертово казино, казино Вегаса по укурке — это удачный маневр. «Дамиан, я не могу вернуться, я совершенно убитый, я убит, я умер, не зови меня обратно, не жди, не полагайся на меня. Это последняя история, в которую я сыграю с ней перед чем-нибудь следующим». Дамиан звонил мне каждый час — требовал, чтоб я вернулся.

Оттого, что уже нет никаких загадок друг в друге, мы с Дашей куда ближе в наш второй раз. Нет никаких иллюзий: я не встану на колено, не позову, не брошусь за ней в последний момент. Она уже знает: один раз он отпустил — во второй, значит, отпустит тем более. Каждому стоило бы пройти через отношения дважды — во второй раз они очищены от всякой шелухи недосказанности. От розовых грез. Остается только то, что на самом деле нравится, а значит, то, что на самом деле происходит: веселье да близость. Она висит на моей руке, и я веду ее через обдолбанный шумный Вегас. Быть здесь — свой вид наркотика. Впрочем, мы плывем будто в полусне, и звуки, даже самые громкие, слабо нас касаются: здесь можно справить свадьбу, прямо сейчас, прямо сегодня. Мы чуть протрезвели: стоим перед указателем и чуть крепче сжали руки друг друга. Часовня — направо. Сто тридцать долларов и дело с концом, Даша — моя жена, и путь резко переписан.

«Ты же не хочешь быть один», — всегда обращается ко мне этот голос из прошлого, где последовательно-упрямо, через слезы и бессонницы, я пошел теми дорогами, которые вели в пустыню к бесплодным берегам.

Наркотики немножко размыкают стены внутренней темницы — самые легкие из них я имею в виду — травка, алкоголь… Я не очень доверяю женщине, не пьющей, не курящей в моем присутствии, берегущей свою матку для чьих-то там детей, берегущей свою кожу для чьих-то там поцелуев.

Чем дальше я отплываю, тем яснее видно, что свежесть тела — недостоверное богатство, но с ним можно зайти на большее число вечеринок и, может быть, запрыгнуть в большее число странствий. А мой вихрь мыслей входит в ее вихрь проще, если мы под каким-нибудь веществом.

Нет, разумеется, наша прогулка ведет мимо часовни: проходим через огромный танцующий зал насквозь, по нам ползают ионный огонь прожектора и плазма пульсирующей светомузыки — ритм скрепляет нас в недолгий, необязательный, получасовой танец-поцелуй, — мы закидываемся по совету жокея какой-то дрянью в туалете, и вдвоем в gender friendly туалете (годится для мальчиков и девочек вперемешку, самое то для любовников) выблевываем это из себя. От колес остается мутный постэффект, меня за это послезавтра выгонят взашей из полиции, дорога станет только шире, но виться ей лишь к западному побережью, где никогда не погаснет лето. Дорога моя широка: я не скован удачей, обязанностью перед человечеством исполнить важную супермиссию, мне позволено просто быть кем-то средней руки, среднего достатка, среднего ума, среднего таланта. Все среднее, даже, слава богу, член. Ничего зазорного — средней женщине такой вполне на руку, а большего желать вредно. Все надо найти усредненным, а между колоссальными, нечеловеческими казино разломом лежит дорога, и переходить его долго и утомительно, и мы трезвеем на ходу.

Я фоткаю ее на всех мыслимых углах: ночное небо сзади, как крылья, и моя Даша, улыбающаяся королева, на фоне четырех светящихся лиц Биттлз, на фоне вспыхивающих и бьющих в черного небесного ангела фонтанов, на фоне мегавулкана, исторгающего земную кровь, на фоне тетушки в гавайке, на инвалидном кресле, при кислородном баллоне, засовывающей в машинку сотню за сотней: инвалиды — главные любимцы казино; одной рукой безразмерная тетушка всовывает в машину купюры, второй притягивает к лицу маску, третьей зажигает сигарету, четвертой останавливает мокроту, когда ее грудь разбивает зверский кашель. Даша продолжает фоткаться, пока охрана не выводит нас в другой зал.

В этом зале обнаруживаем фрески под потолком: ангелы и святые, обычная ренессансная нагота, но отчего-то чуть более вызывающая, выпуклая, словно соски женщин уже набухли в предпоследней стадии прелюдии, словно члены мужчин начали отзываться на легкие постукивания пульса в головах — словом, что-то неестественное в этих подделках под старину, но, кроме нас, вроде никто не замечает. Странно видеть, как в два часа ночи в огромном потолке ширится гигантское синее небо, в каналах плывут гондолы и поют ряженые гондольеры, и из всех щелей сыплются деньги, денег так много, словно плаваем по артерии, где-то вблизи сердца бога денег. Хм, я вдруг понимаю, что в этой системе прокачиваются все деньги мира и что через эту помпу качаются бумажки, вывезенные из самых больных, сумасшедших, страдающих уголков планеты.