Музей «Калифорния»

Остановиться бы лучше в сумерках, когда в зловещих отдаленных горизонтах щелкают-ребрятся молнии, закатное пламя бьется в светоотражающие стекла, ночь распрямляет крылья, время притупляется, и власть его чуть ослабевает, в ночи все циферблаты одинаково безвластны, особенно в не знающем тьмы городе. Для них мимо проплывут силуэты города: унылой оставленной выветриваться в пустыне россыпи бетонных, кирпичных коробок, по уши в песке, снующих между ними, как в полусне, толп обслуги и случайно очнувшихся, как мы с любовницей, случайно проголодавшихся, случайно поднятых спозаранку, чтобы работать и поддерживать денежную суперпомпу в функционирующем виде. В конце концов, помпу нельзя выключать: что нефтяную, что эту — помпа должна качать, — не останавливаешь же ты сердце на период сна?.. Что, кстати, мыслит в тебе во время сна, задумывался? Ты все убеждаешь меня, что ты — управитель своей мысли, что ты ведешь мысль туда, куда тебе вздумается, что есть некий ты, повелевающий процессом, что это ты контролируешь все, что это ты — всадник.

А после механической, обоим мало понятной любви, мы оделись с Дашей в лучшее и поехали, чтоб объесться. Дамиан холодно приказал мне вернуться сегодня же. Обычный голод вел нас. А до этого вела некая назначенность: искра между телами, тело женское хочет мужское, и мужское подчиняется, редко бывает наоборот, и если бывает, это, в общем-то, извращение, но возможное. В принципе все возможно, даже, думаю, пришить куриную голову крысе, как-то оживить тело и заставить побегать возможно. Любое извращение допустимо, но мы были чуть ближе к простоте и оригинальности, подальше от постмодернизма, в который все тут погружено, и мы занимались любовью?

С Дашей мы поехали по гигантской автостраде, на шестнадцать полос; чем шире дорога, тем, кажется, медленнее по ней катишься. Мы еле катились (сто тридцать километров в час минимум — примеч. соавтора-Д), слева-справа ослепляюще бликовали машины и здания, все желто-бело-черное — дневная однообразная пустынная маркировка. Бессмертные кактусы — зеленые палки — разрежали, как могли, ряды коричневых фигур из жести, тут в пустынях кто-то все изгадил жестяными фигурами: ковбоями, медузами, всадниками, коровами, драконами… — сорняки из фигур, — и мы приехали в buffet. Американский буфет — это обжираловка. Это алтарь для набивания брюха, тут нужно молиться часа три, а не стоять в очереди три минуты. Умопомрачительное изобилие, и все даром — сочатся еда и жир… Нет, окей, ты платишь тридцать долларов (я плачу шестьдесят — чтобы накормить свою женщину с собою вместе), но даже так, эти десятки долларов — ничто, это конструкт в твоей голове.

Просто символ, в обмен на который получаешь вполне настоящую сытость, по-настоящему набитое доверху брюхо. И еда точно не лишена смысла.

Некуда бежать, кроме как в сытость. Да, хорошо быть сытым либо не евшим вовсе. Хорошо поститься после завтрака до позднего вечера — до хороших десяти вечера или лучше до следующего утра. Если оседлать волну голода, волну поста, катиться по ней куда проще, чем если кусочничать понемногу. Мы вышли на вегасовский невозможный ослепительный полдень, в сиесту, на противотоке с естественным течением энергий — лени, неги, невозможности двигаться по жаре при набитом брюхе — взобрались на холм в поисках тени; отель нас больше не принимал обратно, мы слиплись истекающими потом, жирными телами, чтобы провалиться в солнечное пятно, в тепловой нокдаун, и я ощущал под спиной твердую колючую негостеприимную пустыню, а на груди, на животе — приятную, нежную женскую плоть. Она будто испарилась с меня, и я очутился один. В недалеком будущем жизнь в очередной раз пройдет страшной и неизбежной трещиной.

Оставалось два туманных месяца: апрель и май, которые Даше не свидетельствовать со мной. Оставалось ее третье возвращение, которое станет серым, болезненным и последним.

В эти два весенних месяца Сан-Диего обещает солнечную погоду, но только нехотя, через силу, после обеда, приходит солнце. Не успевает разогреться мой временный дом — хижинка из пепла и палок, — не прогревается выше нестерпимых двадцати восьми, дальше нужен кондиционер, иначе станешь липким, но здесь его нет, я предпочитаю магию: предпочитаю заколдовать город нытьем и желанием прохлады. Так город утопает в туманах на два месяца. В канун весны Даша не прощает мне, что я отпускаю ее снова, злоба крепнет, хотя на словах она тут же прощает, на словах… Прощаем на словах вообще легко, и чем легче полет — тем меньше значения, но без слов никуда, а как еще оставлять маяки включенными друг для друга и подавать сигналы из тьмы, чтоб найтись?..

«Ты простишь?» — «А за что тут тебя прощать? Я к тете поеду, у нее целый дом, у меня будет целый этаж», — ответила она, поднимая бровь, она смотрела уже поверх моей головы, она смотрела в будущее, а будущее всегда опасно и сулит разрушение.

Помню, как отвез ее в последний раз на Тихий — песок там выглажен водой, моментально делается влажно-твердым и тут же теплеет. Тем вечером — необычно для May-gray — прогревает золотое палящее солнце, люди тянутся к последней западной дольке западного побережья, провожают солнце, провожают впадение смерти в рождение, оркестр волн, как всегда, торжествует, но сегодня он давит на ноту тоски и раскаяния.

«Я знаю, что ты не моя женщина», — развожу руками. Какая разница, что мне жаль — я провожаю ее на автобус, провожаю на самолет, поезд, дилижанс. Расставание — это сладкая, щемящая, предопределенная боль. В тон серой прохладной весне. Пусть у нас были то утро, ночь и полдень в пустыне, пусть мы видели обнаженный уродливый Вегас — все это вместе, напополам, ее глазами — моими глазами, общим взглядом (настоящее волшебство, как будто у материи есть разные версии: в моих, ее глазах, ладно, не суть), — все это время со мной была не моя… А где моя? Почему не приходит меня мучить, любить, утешать?..

Вот-вот она окажется тут — я знаю время прибытия ее рейса и, как веригу, надеваю: «моя женщина едет». Для моей женщины я стелил путь в этот город и дом, плакал по потерянным связям, соображал, как превратить виртуальную связь в связь, ведь учился прежде только нюхать и осязать своих людей, а тут — мне пришлось ради нее два с половиной года учить язык любви через расстояние. Человек способен на все, даже жить в эпоху, где уехать — значит уехать навсегда, или хуже, как в двадцать первом веке: уехать — не значит ничего, и твои подвывания уже никому не понятны. Ведь вот они, кнопки на телефоне: ты связан с любым знанием человечества, выкопанным из молчания, одетым в слова…

Ты слишком любил запах и прикосновения. Вот он, последний раз с Дашей: последнее легкое касание ее щеки, даже не поцелуй, даже не объятие, просто щека и щека, до сих пор где-то там, в застывшей секунде. Хорошо превращать потенциалы в историю. Ты не моя женщина, я не могу предложить тебе остаться, я должен служить той — своей, строгой и не влюбившейся в меня. Ее сердцу больно, и мое сердце назначено судьбой, чтобы стучать за нас обоих. Это называют несчастной любовью?..

И я принимаю и увожу ее в свой дом. Я снимаю новый, чистый дом. Это дом невинности — такую табличку мы повесили. Корни дома сплетены с корнями яблони, апельсинового дерева и пальмы, что заняли крошечную лужайку. И поначалу через сон мне даже мерещится, что это исполнение мечты: с моей женщиной мы бодрствуем и засыпаем в унисон, вот сердцебиение в недрах нового старого дома, который я снял нам, и я слушаю, попеременно мы сторожим сердцебиение, пока не узнаем, что это общее сердце бьется и нет раздельных нас. И она твердит, впервые разморенная калифорнийской весной, делающей душу медленной, как ленивую кошечку: «Ты всего добьешься, потому что я с тобой, ты все можешь», — только вот она не хотела моих плодов, не хотела моего семени, это так стыдно и отвратительно, и может ли мужчина признаваться?..

В том, что его не хотели или не нашли достойным, что у него растут грязные, задевающие гнилые перекрытия рога?..

Неотступное чувство обмана и гнева стало переполнять меня, я стал пропадать в полицейском джиме, в полицейском тире, я стал избивать встреченных на дороге наркоманов, приспускавших при нашем появлении штаны, Дамиан прошептал, сбиваясь от ужаса на русский: «Ты нас подведешь под статью, нас обоих посадят, зачем ты это делаешь?.. What a heck is wrong with you? You’re doing it all wrong, here, lemme show you» — он показывает, как бить правильно, чтобы не оставлять следов, чтобы не понятно было, что это тупые патрульные отлупили заблудыгу, и он видит, как в моих глазах танцуют кровавые черти. «What did that fucking desert do to you, man? — спрашивает ночью полушепотом, как будто это он теперь мой духовник или любовник. — I told you it’s a bad idea to go there. No one should be gone to the desert alone with a woman. It’s woman’s land, it has eaten already so many of our tribe, man, I wish you knew!.. You’re just a freshman, I am so sorry for you… You never been like that, you never been angry or violent. What did you see in that desert?»

А мне нечего ему сказать, хотя и ждет он терпеливо, точит нож и ждет, что на следующем деле я захочу забрать уже не меньше чем чью-то жизнь. Он не понимает, что пустыня ни при чем, но видит, что мужское во мне полюбило вдруг острые, хорошенько заточенные ножи.

А о чем она пытается сказать? Это странно, невозможно — улавливать предательство любимой, хотя оно не спето и яростно запечатано. Странно предвосхищать его; это как быть захваченным силой, духовной мощью — исходящей из того раздела космоса, который никогда не исчезает и не перестает быть и в котором свет пропадает, но который сам не может перестать, который остается всегда идеальной притягательной силой, — захваченным ею. В то же время остаешься материальным, из крови и кожи, органов, молекул, электричества сотканным человечком, который истлеет и пропадет в забвении. И на шкуре тебе надо перенести сложные узлы и вязь космической истории, в которых вплетаются странные исполинские, безымянные, безголосые силы, не знающие границ, притяжения, света, времени, и между ними творится духовная история — а что, бывает и такая? — отображением которой ты без суда приговорен быть. Да, впрочем, откуда это «приговорен»? Все только по доброй воле, по мягкому закону постоянного мельтешения, движения, истлевания, Возмездия. И не двигаться — значит не быть, а двигаться доведется только по проторенной дорожке в дальнем космосе истории, а когда все драмы его прогорят, то что тогда?..

Я помню afterglow своей ярости — когда я вышвырнул ее. Да-да, вторую женщину за весну, я выставил вон из дома, сказал Дамиану: «I would either kill her or… I had to let her go». — «If that was my wife cheating on me, I would kill», — злобно отчертил между нами Дамиан, он, кажется, никогда не простил мне слабости: у тебя в руках, чувак, сказал его взгляд, пушка и значок, ты наделен самой прямой непосредственной властью, больше только у президента-импотента, но повел ты себя как импотент?.. «Почему не убил?!» — рявкнул мне в лицо, и я почернел и утратил невинность, доверчивость. Озлобился и стиснул клыки, оставшись наедине с разъяренным отражением.

Помню, как разгадал ее зависть и предательство — по лукавому, смутившемуся взгляду, — понял, что невозможно пережить предательство твоей женщины, а она — предает, помню, как понял, что такое нельзя выразить словами: слишком больно и пошло, слишком пусто, слишком избито, это случается то и дело, это суть того, что случается в мире слов. Вспомнил, что слова на то и годятся только, чтобы лгать и убивать, помню, написал об этом текст, тягучий и больной, наполненный желанием, которое я никогда не исполнил: желанием отыметь, желанием убить, желанием задушить во время секса, в самом искреннем порыве любви, как будто все не хотели хоть раз достать до дна страсти и увидеть отталкивающийся от илистого дна противоположный огнеэлектрический заряд… Вспомнил этот рассказ теперь: по-своему наивный, разбитый на два бесконечных, неоконченных диалога между двумя противоположностями, играющими роль мужчины-женщины, как если бы у них не было общего взгляда и общей материи, как если бы не лежало между ними моста правды, как если бы они сломали его.