Зверь выходит на берег

Константин КУПРИЯНОВ

Зверь выходит на берег

Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами — кто смоет с нас эту кровь?

Ф. Ницше

В Гражданскую войну красный командир Семён Петрович Сорин с маленьким отрядом конницы и шестью матросами занял деревню Боголюбово на правом берегу излучины речки Боголюбовки и пять дней и ночей удерживал белых у переправы, покуда обоз с ранеными, вязнущий в октябрьской грязи, отступал к Верхним Столбцам, где имелся госпиталь. В честь отважного красноармейца, кончившего жизнь в илистой речной воде, деревня и получила имя годы спустя. В пятьдесят четвёртом сделалась селом, к концу восьмидесятых сильно усохла. В начале же перестроечных времён из соседней области приехал средних лет священник с женой и дочерью, отец Валерий.

Жена Валентина была властной, суровой, некрасивой. Обращали внимание на огромные карие глаза и волнистые волосы, чуть рыжие, словно закатом опалённые. Во всём её образе, а была она среднего роста и сутула, в походке, в низком, будто всегда простуженном голосе, виднелся затаённый лютый пламень. Жёг изнутри, отчего она дурно спала, и даже после работы в поле могла полночи бродить от крыльца к калитке, словно вынашивала мысль, и поднимала изредка взгляд на луну, и ждали пьяные, наблюдавшие с крыльца клуба, что вот-вот завоет или обратится летучей мышью и нырнёт в чащу, где таким самое место. Держалась с людьми надменно, боялась шума, яркого света, боялась, если чужие близко подносили лицо, и из страха часто давала волю ненависти, которая была подобна огню. Что ей было не по нраву — говорила напрямки, чего хотела — требовала до исступления, чего не имела — ненавидела до зубовного скрежета.

Отец Валерий, кроткий, почти облысевший к своим тридцати, жене не перечил, но и не жил с ней. Говорили, что общая у них — только изба, а спят по разным постелям, и что кто-то где-то слышал мужнину приговорку: «Жена — крест мой, и я несу»,— и говорили, смеясь, что всюду-то он несчастен, кроме молитвы, а сходятся только на дочери. Девочка стояла между бесноватым материнским огнём и ледяной отцовской стойкостью.

Она — водила всюду за руку, учила работать в поле, приучала помогать по хозяйству, не велела отдыхать («Отдохнёшь, когда внуки повзрослеют, пока же паши»), поливала холодной водой: отучала от простуд и инфекций. На все болезни у неё были ответы: труд и горячо топленная баня.

Он — монотонно, вводящим в транс голосом читал из Писания, читал подряд, не выбирая, не опуская, повторяясь, если забывал, где заканчивал, и заставлял стоять на коленях, покуда длится обучение. Это тянулось с ранних лет.

Страшный Бог отовсюду смотрел на девочку — за каждым поворотом, днём и ночью, мог притаиться гневливый взгляд, обращающий в песок, требующий чужого сына в жертву, беспрерывно соблазняющий, но при всём при том, как учил отец,— умеющий прощать.

Говорили, кто бывал у отца Валерия на исповеди, что добрее его человека нет, что в храме он преображался и чуть не белые крылья проступали в косых золотых лучах, чуть не цветочная тропинка вырастала за ним, когда брёл он сугробами из избы к храму и обратно.

А только делами всеми, подаяниями, храмовыми нуждами, строительством воскресной школы и прочим — ведала жена. Как ножом отсекла отца Валерия от мирских забот, но была, о чём знали немногие, благословлена. Деревенские роптали на строгую, ничего не прощающую женщину, кричать не умевшую, шипевшую страшнее змеи. Долго потом забывалось (но забылось и развеялось, как всякое зло), как оттаскала она за волосы девушку, вздумавшую побираться возле церкви, и как отхлестала по лицу мужичка, своровавшего досок, сваленных в кучу на ремонт. Подаяния состояли не из денег — их было мало. Несли сбережённое с прабабкиных времён золото да серебро, янтарь и жемчуг, иконы, помогали поднимать из руин старый храм, кое-где в подвале ещё находили старые, Гражданской войны, гильзы и перехоранивали косточки с подлеска за церковью. А в одну из зим священническая жена научилась давать денег в долг, под маленький процент. Мало кому в деревне нужны были бумажки, но некоторые приходили. Это хранилось в тайне от отца Валерия, и вроде бы все, кроме него, знали, а он оставался глух и слеп.

На середине Ветхого Завета дочкино образование было остановлено, потому что отец Валерий тяжко заболел. Злые тогда тянулись годы, из окрестных городов кое-кто перебирался в столицу, а кто-то, наоборот, опасаясь, что наступит голод, стремился в деревню. Из городка Гашкина Левобережного района в Сорино переехал доктор Михеев с семьёй, осмотрел священника и объявил приговор. У доктора была жена, на десять лет старше, и шестнадцатилетний сын Гришка, коренастый, драчливый, с открытым красивым лицом, со слабыми нервами. Пару раз ловили его за воровством, однажды — за поджогом брошенных совхозных построек, да никому ни до чего не было дела. Говаривали, что сын доктору не родной, и часто за это Гриша лез драться. За всё по совокупности его и невзлюбили.

Как-то раз, избитого, в стогу прошлогоднего сена, его заметила дочка священника. Было это на краю деревни. Ахнула, сбегала к ручью за водой. На вопрос, за что избили, он сказал:

— За правду. Блядские людишки рассказывают обо мне, чего не знают, о папке судачат.

— Здесь всегда болтают,— девушка развела руками.— Мама говорит не слушать. Ты не слушай никого.

— Милая ты. Чего здесь ходишь?

— Молоко в Окрипино носила на продажу.

— Деньгами заплатили?

Она отрицательно покачала головой, отвернулась от него, из-под платьишка достала кулёк, размотала. Смеркалось, мелкий дождик пропитал платок холодной водой, ветер трепал выбившиеся локоны. Гришка и девочка уставились на крошечный камушек янтаря на золотой цепочке.

— За молоко? — наконец сказал парень изумлённо.

— Мать сказала, что это батюшке на храм, и за старые должки, и за всё, в общем. Дедуля какой-то отдал, который уже давно лежачий.

— Отдай мне! — вдруг крикнул парень.

Девочка в ужасе отшатнулась, ей почудилось, что за спиной Гришки щёлкнула костяшками беззвучная белая молния. На самом деле ничего не случилось, чуть усилился дождь, а ветер поменял направление, стал бить ей в лицо. Девушка запоздало рванулась с места, но он прыгнул на неё, повалил, впился грязными ногтями в белую ладонь.

— У здешних ребяток пластилин есть,— зашипел ей в самое ухо,— я куплю, тебе тоже дам. Хороший, говорят, пластилин, покурим вместе, отдай!

Она извивалась в мокрой жёлтой траве, пыталась вырваться из скользких объятий, а Гришу объяла уже не только алчность, но и похоть. Чёрным пятном повалилась на его сознание, кинулась вниз, к бёдрам, передалась стоном страдания ей, омерзительным, сдавленным. Боль, унижение и счастье пропитали её, а дождь ненадолго стал огненным и солёным, потоки воды накрыли их одной огромной немой волной. Тела чувствовали холод, души — жар: «ненавижу — люблю». Потом она скинула его, опустошённого, сделала три шага в сторону дома, попробовала бежать, но не могла, кровь стелилась следом. Беззвучными щелчками рассекала сумерки стороной идущая осенняя гроза.

Мать не приметила, потому что тем вечером отец Валерий скоропостижно умер. Перед смертью покинуло его смирение, и отошёл он, не простив.

— Холодно, всегда холодно от тебя,— сказал он Валентине и отвернулся к стене.

Женщины, обнявшись, заплакали, каждая от ненависти к своему мужчине.

Ольга, дочь священника, с возрастом стала ещё молчаливее, выросла в мать неулыбчивой, и никто никогда не слышал, чтобы она кричала или хотя бы говорила громко. Мужчин сторонилась, только одно имя жило в глубине её. Думала, что любит его, странной любовью, не похожей на ту, что показывают в телевизоре или о которой иногда рассуждал отец. Любовь расцвела в ней, да и на том же месте выцвела — в один час, под ливнем, близ старого стога, единственный раз коснувшись её. Что-то ужасное заменило её.

За годы, последовавшие после того дня, они встречались только раз. Когда умерла Гришина мать, Ольгу потянуло зайти в их дом на отпевание. Священник приехал из Жабенок, потому как на место отца Валерия никого присылать не стали, восстановление храма забросили. Ольга остановилась в сенях, слушала монотонное бормотание за отворённой дверью. Вспомнился отец, вспомнилась оставшаяся после него неизлечимая пустота.

Комнату и сени заволакивал кадильный дым, стоял густой запах благовония, большая толпа собралась у покойницы, слышался чей-то всхлип. Ольга секунду решалась, затем вспомнила вечер, в который повстречала впервые любовь и смерть, испугалась и бросилась бежать. А во дворе столкнулась с ним.

Под прямыми солнечными лучами на Гришкиных щеках ярко блестели слёзы, в руках у него был стакан с водой. Он растерянно вгляделся в неё, словно не сразу признал. Чёрные Ольгины глаза остекленели, по жилам вместо крови потекла пульсирующая ненависть. Ей казалось, что она вот-вот закричит, что уже начинает раскачиваться, приближаясь к нему и отдаляясь, но на самом деле сделалась статуей, и руки были тяжелы, будто что-то к ним подвесили. Пробежало несколько минут. Грише было страшно, хотелось бормотать, как он бормотал все последние дни в отчаянии и безо всякого смысла: «Мама, ну мама...» — но под немигающим взглядом все слова пропали.

Вдруг Ольга подняла руку и вцепилась в стакан. Гриша отшатнулся от неё, попытался оторвать от себя, она вонзила ногти в его ладонь. Поднялся ветер, высушил слёзы на его щеках, он отрицательно мотал головой и пытался пятиться, но Ольга настойчивее тянула его к себе и смотрела прямо в глаза, а всё вокруг померкло... вместо солнечных лучей на волосы и плечи её лил ледяной октябрьский дождь, сверкали немые молнии, пахло травой, сырым сеном, горячим женским желанием. Свинцовые сумерки расползлись из её души, заволокли небо, и Грише показалось, что он понял. По исцарапанной руке, в которую она намертво вцепилась, потекла кровь, он выронил стакан и вдруг повиновался, прижался к ней. Ольга очнулась.

— Я никогда в жизни не кричала, по-настоящему не кричала. Я и не знаю, как мой крик звучит. Слышу его в ушах, а дать волю не могу,— часто дыша, прошептала она.— Что же это со мной?..

Опустив взгляд, Ольга увидела, что её платье испачкано несколькими свежими пятнами крови. Гриша, открыл рот, чтобы ответить, но Ольга отвернулась и пошла прочь.

Вечером, сделав перерыв в домашних делах, она дошла до берега реки и взглянула на мост. Уже несколько лет как по нему запретили ездить, одна из опор едва держалась. Сорино лежало в низине, весной, осенью и в пасмурные дни лета ту часть деревни, которая была ближе к реке, заволакивали густые туманы. В засушливую погоду на крышах домов оседала тяжёлая пыль, почитавшаяся многими за ядовитую, чуть не радиоактивную: сносило её с химзавода, из города в десяти километрах выше по реке. Имелось и народное средство против вредных выбросов: улыбчивая бабушка Шпротовна продавала специальное масло, защищавшее-де от испарений, пыли, если вовремя мазать лицо и руки.