О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного

Живя в Казани, молодой Пешков поступил садовником к некой генеральше Корнэ — толстой вдове, на крошечных ножках девочки-подростка, с жадно открытыми глазами. До замужества она, по предположению Горького, «была торговкой или кухаркой, быть может даже „девочкой для радости“». Пьяная вдова любила выходить в сад в одной рубашке и оранжевом халате поверх нее, «а на голове грива волос». Горький вспоминает, что эта «молодая ведьма» все время ходила смотреть, как он работает. Она плохо говорила по-русски, но умела хорошо сквернословить, постоянно ругая зависевших от нее во всем родственниц. В ответ на упрек молодого садовника она закричала ему: «Я снай тибе! Ти — им лязит окно, когда ночь...» Пешков схватил ее за плечи, но генеральша вырвалась, повернулась к нему лицом и, быстро распахнув халат и подняв рубаху, заорала: «Я луччи эти крис». Рассерженный садовник ударил генеральшу лопатой пониже спины; она выскочила в калитку и побежала, крича с изумлением: «О! О! О!» Уходя от нее, Пешков услышал крик из окна: «Я не звать полис — нитчшего — слюший! Иди еще назади... Не надо боясь...» (с. 29–21). Не откликнулась ли эта комическая история, столь восхитившая многоопытного Толстого, в сюжете о растрепанной вдове-ведьме, кухарке Аничке Прокопович, вожделеющей молодого «поползенка» Кавалерова?

Между тем главное влияние горьковского очерка «Лев Толстой» на автора «Зависти» мы бы назвали структурно-оптическим. Горький изображает великого (богоподобного, по его словам) человека не столько со стороны, сколько снизу, наблюдая за ним, восхищаясь им, его здоровьем, физической силой, хитростью, крепостью выражений и «плотскостью» (характерно, что он сочувственно приводит критические замечания Толстого о больной душе Достоевского). Мемуарист постоянно подчеркивает дистанцию между собой и своим героем и тайно переживает снисходительное отношение к себе со стороны писателя-сверхчеловека: «Его интерес ко мне — этнографический интерес. Я в его глазах особь племени, мало знакомого ему, и — только» (с. 22). Еще один характерный пример:

Однажды он спросил:

— Вы любите меня, А. М.?

Это — озорство богатыря: такие игры играл в юности Васька Буслаев, новгородский озорник. «Испытует» он, все пробует что-то, точно драться собирается. Это интересно, однако — не очень по душе мне. Он — чорт, а я еще младенец, и не трогать бы ему меня (с. 28).

Тут восторг явно смешан с обидой. Полагаем, что именно эту эмоциально окрашенную оптику (взгляд на большого человека с точки зрения человека совершенно иного масштаба) и имеет в виду Олеша, говоря о поразительном воздействии на первую часть «Зависти» очерка «Лев Толстой»: его Кавалеров так же смотрит на Бабичева, как Горький на Толстого. И как, возможно, Олеша на Горького.

Замечательно, что сам Максим Горький ассоциировался Олешей с домашним уютом и тарелкой с нарезанными кружками любительской колбасы на белой скатерти, постеленной в квартире писателя: «И это было приятное мгновение: мысль о Горьком как о необыкновенном человеке перестала быть единственной о нем мыслью — я подумал о нем с простой человеческой симпатией, представив себе его дающим такое распоряжение, как „ну, купите колбасы“» (с. 416). Это «я» здесь звучит почти по-кавалеровски. Сравните:

— Что же мне делать? — спросил я.

— Колбаса останется у вас?

— Он просит принести ее домой к нему, на квартиру. Он приглашает меня вечером кушать ее.

Я не вытерпел:

— Неужели тащить домой?

Разве нельзя купить другую?

— Купить такой колбасы нельзя, — молвил Шапиро. — Она еще не поступила в продажу. Это проба с фабрики. — Она протухнет.

...Я мотаюсь по улицам со свертком. Кусок паршивой колбасы управляет моими движениями, моей волей. Я не хочу! (с. 55–56)

В целом, как мы полагаем, образ Горького в сознании Олеши воплощает тему большого человека в бытовом (гуманизирующем) интерьере и, возможно, является одним из ассоциативно-идеологических источников образа Андрея Бабичева. Последний, надо сказать, так же как и Горький (и Толстой в очерке!), отличается повышенной («бабской») сентиментальностью. (Скрытая ирония между тем заключается в том, что, как уже говорилось, черты Кавалерова проявляются в самом Алексее Максимовиче по отношению к его сверхчеловеку — Толстому.) Та-ра-ра-бумбия

В реконструированном выше литературно-идеологическом контексте обращение Олеши к раннему произведению Горького, где живо (бессознательно-протомодернистски [16]) описывается кишечно-музыкальная пьеса «Рождение короля», представляется вполне органичным. На глазах читателя под соответствующий музыкальный аккомпанемент рождается герой нового времени («царь мира»), противостоящий в идеологии романа «королю пошляков» Ивану Бабичеву.

Проблема, однако, заключается в том, что горьковский памфлет о короле, высоко держащем свое знамя, до 1927 года печатался лишь однажды — в упоминавшемся выше популярном сборнике «Общества Знание» за 1906 год (в собрание сочинений писателя он был впервые включен только в 1929 году). Выскажем предположение, что Олеша читал этот памфлет еще в детстве или юности (его актуализации в культурном сознании 1910-х должна была способствовать Германская война) и использованный Горьким необычный фонетико-метафорический образ-прием мог остаться в его памяти и впоследствии пересечься с другими горьковскими мотивами (попутно отметим значимость для романа Олеши «старой» памфлетной традиции с ее гротескной образностью и острой политической ангажированностью).

Возможно, конечно, и более осторожное объяснение сходства этих двух физиолого-музыкальных фантазий: обе «пьесы» восходят к какому-то общему «низовому» источнику — скатологическому анекдоту-сценке (используя слова Михаила Бахтина, «стенограмме» «звукоподражательных элементов», передающих разные степени процесса дефекации [17]), «пошлому» номеру варьете или двусмысленной шутке вроде меланхолической присказки чеховского доктора в «Трех сестрах» «Та-ра-ра-бумбия… сижу на тумбе я» [18], восходящей к популярнейшему американскому шлягеру «Ta-ra-ra Boom-de-ay» (1891) и его «сниженной» русской обработке, пародийно-оптимистически «разрешаемой» в текстах Горького и Олеши:

Та-ра-ра-бумбия,

Сижу на тумбе я,

И горько плачу я,

Что мало значу я.

Сижу невесел я

И ножки свесил я [19].

В конце 1920-х годов «физиологическая увертюра» Олеши, раздражавшая одних и восхищавшая других современников, вписывалась в контекст не только литературных, но и визуальных (футуристы и дадаисты), музыкальных (например, «Нос» Дм. Шостаковича, 1927–1928) и театральных экспериментов вроде постановок «Ревизора» Вс. Мейерхольда (1926) и И. Терентьева (1928). С 20-х годов такие туалетные «симфонии», обычно ассоциировавшиеся с «мелкобуржуазным» авангардом, нередко становились объектом насмешек консервативно настроенных сатириков — от пародии на оркестр с кружками Эсмарха в «Двенадцати стульях» до «Необыкновенного концерта» в Театре кукол Сергея Образцова (1968; телеверсия 1972 года), где высмеивалась (с уморительной и показательной отсылкой к хрестоматийной апологии человека горьковским героем-уголовником) «кванто-музыкальная конструкция» «Мироощущение» в исполнении квинтета «Балябадалям-69», завершавшаяся финалом-апофеозом с использованием «ультимо-кредо» «водо-бачкового инструмента».

Мы полагаем, что клозетное «пение» Бабичева в восприятии Кавалерова не столько разыгрывает физиологическую тему, характерную для европейского и русского модернизма от Дюшана до Джойса и от Белого до Терентьева, сколько представляет собой игровую вариацию на горьковскую тему «рождения короля» и сатиру на восторженный гуманизм Алексея Максимовича, «реализовавшийся» в образцовой человеческой особи советского производства. Человек, провозглашал горьковский герой, — это звучит гордо. Новый человек для внимательно слушающего музыку революции «завистника» звучит...

трам-бá-ба-бум!

[1] Впервые: Знамя. 2019. № 9.

[1] Здесь и далее цитаты из текстов Олеши даются по изданию: Олеша Ю. К. Зависть. Заговор чувств. Строгий юноша. Подгот. текстов А. В. Кокорина, коммент., статья Н. А. Гуськова и А. В. Кокорина. СПб., 2017, с указанием номера страницы в скобках. Все выделения в тексте мои. — И. В.

[2] Лекманов О. О чем эта книга? // Проект «Полка»; см.: https://polka.academy/articles/556

[3] Панченко И. Эссе о Юрии Олеше и его современниках. Статьи. Эссе. Письма. Оттава, 2018. С. 344, 346.

[4] Московский альманах. М., 1939. С. 300.

[5] Панченко И. Эссе о Юрии Олеше. С. 347.

[6] Олеша Ю.К. Зависть. Роман. Черновые наброски // РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед. хр. 15, 16.

[7] Горький М. Воспоминания. Рассказы. Заметки. Berlin, 1927. С. 187, 203.

[8] Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев: роман; Золотой телёнок: роман. М., 2001. С. 312.

[9] Панченко И. Г. Черновики Ю. Олеши // Новый журнал. 1999. № 216. С. 160.

[10] Горький М. Полн. собр. произведений: В 25 т. М., 1970. Т. 6. С. 167.

[11] Свои музыкальные сочинения кайзер — большой любитель маршей — создаёт... несгибающимися ногами: «В пол его кабинета вделаны клавиши, а инструмент под полом. Ноты записывает механический аппарат, тоже скрытый под полом» (с. 171).

[12] Физиологические ассоциации образа и темы «колбасы» в романе Олеши отмечались многими исследователями.

[13] Маркина П. В. Мифопоэтика художественной прозы Ю. К. Олеши. Барнаул, 2006. С. 13.

[14] Горький М. Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом. Берлин, Петербург, Москва, 1922. С. 8.

[15] Перцов В. О. «Мы живём впервые...»: к творческой истории романа Юрия Олеши «Зависть» // Знамя. 1969. № 4. С. 230.

[16] Известный советский музыковед Т. Ливанова в книге о Горьком и музыке указывала, что описание пьесы кайзера «Рождение короля» сатирически предвосхищает авангардистские эксперименты 1910–1920-х годов (своего рода пародия на будущее). (Ливанова Т. Н. Музыка в произведениях М. Горького: опыт исследования. М., 1957. С. 121.)

[17] Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 4 (1). М., 2008. С. 124.

[18] Символично, что свою унылую присказку доктор произносит, когда затихает веселая и бодрая музыка оркестра — последняя надежда сестер: «Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живём, зачем страдаем…» Впервые же «тарарабумбия» появляется у Чехова в рассказе «Володя большой и Володя маленький» (1893).

[19] По словам исследователя, в вариантах этой «незатейливой» песенки «возникало трагикомическое представление о маленьком, жалком, но страдающем человеке» (Цилевич Л. М. Стиль чеховского рассказа. Даугавпилс, 1994. С. 161). Ср. этот мотив в вариации А. Введенского: «Та-ра-ра-бумбия / Сижу на тумбе я. / Простёрты руки / К скучной скуке...»

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ПАСПОРТА

Что означает таинственная надпись на могиле Паниковского?

Пашпорт выдан с тем, цтобы по городу ходить цестно и благородно, в кабацары не заходить, в трантирах на билинтрясах не хлопать, не требовать цвайной сбруи, не пить цваю с заморским огурцом, стало быть с филимоном. При сем были свидетели: с Полиц Микин малец, с Кривой версты Ванька да Хваткин, Сенька деревянный староста в липовых лаптях, наболший аблакат по казенным делам, Еремей в белых портках с гашником и скребетарь Оцька подписамши.