Клуб космонавтики

И мы разошлись. Мне идти ближе всех — мои окна прямо над нами. Глеб живет в доме напротив, Артем — подальше. Уходя, Глеб стал совсем печальный, хотя виду старался не показывать. Ему, в отличии от меня, действительно есть с чего грустить — сегодня он будет ночевать один.

Отца у него нет и не было, а мама работает в ночную смену. По закону ребенку нельзя быть ночью одному, но оставить его не с кем. Глеб говорит, что привык. Тут я ему не верю, хотя он никогда не обманывает. Он среди нас троих самый серьезный. Немного ниже меня, но потолще, как сказала моя мама, "поупитанней". Волосы у него светлые, короткие, а лоб — широкий и нахмуренный. И очки на носу добавляют этой самой серьезности столько, что уже через край.

Глеб дружит лишь с нами. С другими общается мало, в разговорах нервничает безо всякого повода.

Иногда не может вспомнить, где его дом. Будто помутнение какое-то. Плохая память? Нет, хорошая. Великолепная! Глеб легко повторит какую угодно страницу из прочитанной книги и за секунду перемножит в уме любые числа, на калькуляторе дольше получается. А где живет — забывает.

Артем другой. Невысокий, тоненький, рыжий и шустрый. Нос пуговицей, глаза хитрые. Не любит учиться и невероятно напоминает своего отца. Когда стоят рядом, то не отличить, разве что один покрупнее и постарше.

А какой я? Не знаю! Как это? Очень просто! Во-первых, зеркала переворачивают право на лево. Мелочь? Нет! Небольшой штрих порой меняет всю картину, а тут совсем шиворот-навыворот. Да и вообще, когда смотришь на себя, твое лицо это чувствует и притворяется таким, каким ты его хочешь увидеть. Подсознательно. Да, я знаю это слово!

А если без шуток — я длинного для своих лет роста, то есть чуть повыше Глеба и сильно Артема. Худой, волосы темные, нос острый, прямой. Задумчиво-серьезный, хотя и без очков (это я о себе целиком, а не об одном носе). Похожих на меня много, можно представить любого из них, и он будет почти что я.

Чем дольше ты описываешь человека, тем сильнее он становится не собой. Прячется внешность в словах, как лист в осеннем лесу. Нужна золотая середина, а поскольку ее не найдешь, искать стоит не слишком долго, два-три слова — и хватит.

Мне так кажется. Мне имеет право так казаться!

6

Дверь в нашем подъезде никогда не закрывается. И во всех остальных — тоже. Никто чужой не войдет хотя бы потому, что чужих тут нет. Все друг друга знают. А если и войдет, что с того? В квартирах есть замки, неужели их недостаточно? Не помню, чтобы здесь кого-нибудь обворовали. В Москве, говорят, бывает, а у нас — даже представить такого не могу.

Подъезд изнутри окрашен в темно-зеленый цвет, но не так уж и мрачно. Квартир на площадке — четыре. Две двухкомнатные и две однушки.

Я зашел в лифт и нажал кнопку восьмого этажа. Лифт секунду подумал, закрыл двери и заскрипел-поехал. Кнопки после одного случая жму аккуратно, как-нибудь об этом расскажу.

Выходя из лифта, я чуть не столкнулся с тетей Машей, соседкой. Она постоянно бегает на общий балкон курить. Ей лет сорок, она постарше моих родителей. И повыше, причем на голову, или даже на две. Не толстая, а именно крупная, широкоплечая, с пышной прической — копной рыжих волос, и к тому же всегда на длинных тонких каблуках. Сидишь дома, и вдруг из-за двери торопливое "цок-цок-цок" доносится. Это тетя Маша каблуками по кафелю, от них он уже весь в дырках, будто его из пулемета расстреливали. Папа как-то подсчитал давление на единицу площади от пули и тетимашиных каблуков. Получилось одинаково.

Детей у нее нет, живет одна. Мужей было несколько, разных высотой и характерами, но они все куда-то подевались.

Не знаю, почему тетя Маша не обращает внимания на то, что разбила пол. Иногда так бывает — человек умный и хороший, но что-то для него словно не существует. Возмущаться никто не хочет, ведь телефон на этаже есть только у нее. Один из ее многочисленных мужей работал на станции связи и провел. Давно этого дядю не видели, но телефон остался, и соседи частенько ходят к тете Маше звонить. Она не против и даже за, потому что очень общительная.

— Здорово, Вадим, — сказала она, — как жизнь молодая?

— Каникулы начались!

— Каникулы — это прекрасно, — кивнула тетя Маша, шагнула вперед, раздробив ногой последний уцелевший кафельный квадратик и скрылась на балконе.

7

Вот я и дома. В своей квартире. Я, папа и мама здесь уже пять лет. Раньше с нами жил дедушка, но он недавно умер. У нас две комнаты, обклеенные голубыми в цветочек обоями, балкон и большая кладовка.

Одна комната — моя, другая — родителей, хотя папа (его имя — Олег), в основном на кухне живет, приносит с работы чертежи, раскладывает их на столе и полночи дочерчивает то, что не успел. На заводе все не сделаешь, ведь отец трудится "на полторы ставки", то есть как полтора человека, и ему за половинку несуществующего сотрудника доплачивают. Поэтому папа смог исполнить мамину мечту — купил ей большой цветной голограммный телевизор. Они, большие телевизоры, мало у кого есть, разве что в квартире Артема. Там их, правда, целых три, то есть по штуке в каждой комнате, и еще один, уже маленький, японский, на кухне. Артемин папа (дядя Валентин), приобрел его в капиталистическом валютном магазине "Березка" после командировки в Америку. В советских такие не продаются, а дяде Валентину за тяготы пребывания в США дали немного долларов.

Сейчас все телевизоры голограммные, без экрана. Других не делают, и уже давно. Ящичек с проводами и лампами, похожий на радио, и над ним голограмма привидением появляется. Четкая и непрозрачная, как стеклянная картинка внутри старого телевизора. Хотя выглядит не так солидно.

Телевизор в родительской комнате на самом почетном месте — посередине мебельной стенки. В окружении книг и сервизов. В других квартирах точно так же, даже шкафы и посуда одинаковые. А как им не быть одинаковыми, ведь все по талонам в одном магазине покупались.

Стенки привозят к нам из Чехословакии (это такая социалистическая страна), они изготавливаются почти из дерева (настоящее дерево перемалывается в опилки, которые потом обратно склеивают в "дерево-стружечную плиту" (ДСП). Она как доска, только хуже, и из нее делают всякие полки и дверцы. Почему нельзя сразу из дерева, я пока не догадался.

Через год после покупки телик начал помехами барахлить. От удара они вмиг исчезали, но не стоять же вечно с занесенным кулаком, поэтому папа где-то добыл резиновый молоток, примотал его к ручке из-под швабры и назвал это "дистанционным управлением". Работает замечательно, теперь с дивана можно не вставать.

А у меня в комнате телевизора нет, и он мне не нужен! Всем нужен, а мне — нет! Не люблю я его. Там показывают одну ерунду. Каналов целых два, но зачем их так много, ведь они друг от друга не отличаются. Хотя бывает и хорошее. Редко, но бывает. Мультики, вроде "Тайны третьей планеты", или фильмы — "Человек-амфибия", "Приключения Электроника".

А моя мама, ее зовут Таней, смотрит все подряд. Я бы с ума сошел, а она не сходит. Часами сидит перед телевизором и не сходит ни с ума, ни с места. Что-нибудь делает, например, штопает носок, надетый на электрическую лампочку для удобства штопания, и смотрит. Сейчас она в сотый раз пересматривает кино про то, как три девицы приехали в Москву по-всякому устраивать свою жизнь и плачет. Название фильма — "Москва слезам не верит". Мама плачет не потому, что расстроенная, а потому, что "близко к сердцу принимает". Но как можно принимать такую скукотень близко к сердцу?

Конечно, не каждый день она подолгу перед теликом. Времени нет. С чертежами по вечерам, как папа, она не возится, но приходит поздно, и дел по дому невпроворот. Приготовить есть, вымыть посуду, постирать, зашить, вытереть пыль — только кажется, что просто.

Работает мама лаборантом. Дед как-то сказал, что "лаборант — разновидность инженера, обитающая среди колб и пробирок". Такие он выдавал шутки. Мама смутилась, не зная, что делать, смеяться или обидеться, и мой папа (сын дедушки), тоже растерялся. Дед тогда хмыкнул и извинился перед мамой. Он частенько оправдывался за свой юмор, не все его понимали, а дедушка был все-таки очень добрый, хотя по виду и не скажешь. Высокий, жилистый, широкоплечий, с лицом, как у пирата из книги, даже со шрамом на щеке.

Никогда не извинялся он лишь перед своим сыном. А шутил над ним так, как ни над кем другим. Временами совсем не смешно.

Но дедушка умер, и мы теперь одни.

Папа с мамой у меня — ровесники (как странно так говорить о родителях), им по тридцать с небольшим лет. Когда-то давным-давно они учились в одном институте и в одной группе, так что познакомиться было немудрено. Учились на вечернем факультете, на дневной перейти не могли, поскольку днем работали, причем на одном заводе — том самом, "живых памятников". Не инженерами-лаборантами — ими без высшего образования не стать, а рабочими. Рабочими работали, как еще сказать? В цеху, можно догадаться, тоже в одном. Формовочном, там специальный бетон в железные футляры льют, делают грубые бормочуще-шевелящиеся копии начальников советского государства, в основном прошлых, но и настоящих тоже, а затем отправляют их по конвейеру дальше.

Ездили папа с мамой на работу сквозь всю Москву, потому что жили на другом конце города. Папа — в квартире с дедом, в маленькой комнате с видом на стену соседнего дома, а мама — в общежитии.

Папина мама умерла, когда он был маленький, и он ее почти не помнит.

Говорит, что иногда приходят воспоминания. Какая-то женщина берет его на руки, гладит, что-то рассказывает, но ему кажется, что он это придумал. В закоулках души полно фантазий, объясняет отец, и то, что хранится в памяти, всегда немного ненастоящее.

Родители мамы живут не в Москве, а в другом городе — небольшом, пыльном и далеком. Они к нам ни разу не приезжали, но мама каждый отпуск проведывает их, возит им московские вещи и продукты, которые у них почему-то не купить. Меня и папу с собой не берет, мол, "вам там делать нечего". Мне только известно, что у мамы несколько братьев и сестер. Живут они, где и родились, из всей семьи одна мама уехала в Москву поступать в институт. И я слышал, что кто-то из братьев "умер от пьянки", а еще один постоянно в тюрьме. Выйдет на свободу, сразу что-нибудь украдет и вперед, то есть назад.

Я плохо знаю своих родителей, и это очень грустно. Не знаю, что они любят, а что нет, какие у них привычки и мечты. Когда отцу о чем-то мечтать, если он после восьми с работы приходит, а затем сидит над чертежами? И на выходных точно также. Половину субботы — на заводе, а потом куча дел по дому. Что-нибудь отремонтировать, подкрасить, сходить в магазин и простоять три часа в очереди. И у мамы жизнь похожая. Но они считают, что так и должно быть. "Все так живут".

А я думаю, что не должны так жить люди. Как должны — не знаю, но не так. Дни идут не переставая, но записав один на видеокамеру, остальные можно не снимать, они ничем не отличаются.

И все-таки папа и мама у меня хорошие. Иногда мы собираемся на диване перед телевизором, и неважно, что там показывают. Молчим, но говорить не надо. Незачем. Я иногда специально на минутку выхожу из комнату, чтоб посмотреть на них. Они сидят рядышком, как птички, и кажутся немного похожими друг на друга. И он, и она — маленькие, темноволосые, хрупкие и будто испуганные, постоянно ожидающие чего-то плохого, что может в любую секунду переступить порог. И мне так жалко их становится, просто до слез.