Мещанка

Его слушали очень внимательно, и, когда он кончил, некоторое время все молчали.

— Садитесь, Павел Васильевич, — наконец предложил Воронов.

— Ничего, я постою.

— Можно вопрос? — спросил один из членов парткома.

— Да, да, товарищи. Пожалуйста, вопросы, — спохватился секретарь парткома.

— А вот вы, товарищ директор, зная, что отдел работает плохо, чем помогли товарищу Воловикову?

— О том, что отдел работает плохо, мы много говорили с товарищем Воловиковым. Разговоры были всякие — и по душам, и в резкой форме. Мне все хотелось, чтобы он сам расшевелился. Ведь за любого из нас никто другой работать не будет. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. И чем дальше шло время, чем больше говорили с товарищем Воловиковым — все чаще приходила на память одна присказка. Бывало, в детстве мне дед рассказывал, когда я надоедал ему и надо было от меня отвязаться: «Шел я лесом, вижу — мост, на мосту ворона сохнет. Взял ворону я за хвост, положил ее под мост — пусть она помокнет… Шел я лесом, вижу — мост, под мостом ворона мокнет. Взял ворону я за хвост, положил ее на мост — пусть она посохнет…» И так хоть тысячу раз. Мы говорили одно и то же: плохо, надо работать вот так и вот так. А изменений нет ведь. Товарищ Воловиков командировался на другие заводы, где дело поставлено образцово, — посмотреть, поучиться. И опять ничего. Прогуляется, а дела снова нет. В свое время он жаловался на главного диспетчера: он-де все путает и ничего не делает. Старик уходил на пенсию, на него можно было сваливать все. Кстати, он был человеком прямым и говорил правду в глаза. Это не нравилось вам, Воловиков, и вы моими руками хотели ударить старика в конце его рабочей жизни. Не вышло. Но ладно, стал новый главный диспетчер, а ведь ничего не меняется, да и смениться не может. Виноват Воловиков, а не он. Не знаю, как еще помогать и чем. Допустить и дальше такую работу я не мог и не могу.

— Еще вопросы, товарищи? — спросил Воронов, когда Павел Васильевич кончил.

Вопросов больше не было.

— Тогда прошу выступать, — предложил он. — Вы, Василий Иванович, хотите?

— Да, я прошу слова. Я считаю неверным, что никто ни в чем не виноват. И директора в строгости обвинить, по-моему, нельзя. Решение директора считаю правильным. У меня всё.

Вторым высказал свое мнение председатель завкома.

— Что физически не все можем — это, товарищ Воловиков, верно. Но непосильного с нас и не спрашивают. И говорить о непосильности плана нечего. У нас еще штурмовщинка. В третью декаду половину плана делаем. Если так работать — еще декада, и план выполнен. А на что уходят еще десять дней? Куда они деваются? Скинем на всякие сверхурочные, на ненужную горячку пару дней. А где еще неделя? Что ее у нас отнимает? Такие работники, как вы, товарищ Воловиков! И нечего словолейством заниматься. Директор прав…

Такого мнения были все собравшиеся. Воронов только сказал в заключение:

— Мне нечего добавить. Я согласен с выступавшими.

Воловиков выбежал из кабинета. Разошлись и члены парткома и завкома. Павел Васильевич задержался. Когда остались вдвоем с Вороновым, спросил:

— А давеча у меня в кабинете ты что — проверкой занимался, что ли?

— Нет, просто знакомство. Мы ведь еще как следует не знакомы. Теперь познакомились.

— Черт ты, вот что, — покачав головой, рассмеялся Павел Васильевич.

— Ну не сердись, ладно, — примирительно сказал секретарь. — Сам тоже хочешь, наверное, получше знать людей. Пока всё верно. Но мой тебе совет: единоначалие — хорошо, мы это поддерживаем и ценим. Только смотри, есть еще единоличие в начальствовании. Это плохо. Не перепутай смотри. Характер у тебя горячий.

— Не перепутаю. Сам боюсь единоличником стать, — ответил Павел Васильевич и замолчал, растревоженный этим разговором.

— О чем задумался, Павел Васильевич? — спросил Воронов.

— Да так… В детстве я живал у своих родственников в деревне. Вспомнилось, как женщины очищали зерно перед помолом. Положат его в решето, прихлопывая руками, трясут, а потом кружат, кружат решето, и грязь просеивается, а покрупней которая — вылезет наверх. Ее соберут и выкинут. Видывал?

— Приходилось.

— Вот и жизнь наша так же поступает. Трясет, трясет нас в своем решете. — Он говорил задумчиво, как бы про себя и для себя только. Воронов слушал внимательно и с интересом.

— Стучит по нему, стучит властно, требовательно, и грязь вся собирается сверху, сбивается в кучку, бери ее и выкидывай: не жалей, не надо. Пусть останется одно чистое зерно. Оно пойдет в новый посев отобранным, и чище будет урожай. А полова руки сечет иногда, но надо ее брать и выкидывать. Да-а…

— Верно, Павел Васильевич, верно, — проговорил Воронов. — Только кто же это решето трясет? Мы трясем. И устанешь иногда, и кажется, что нет конца этой работе. А ведь будет конец, будет! А пока трясти и трясти надо, каждый день трясти… Ну пойдем, поглядим цеха вместе.