Мещанка

— А наслаждение природой, женской красотой и многим другим — это что, ненужное всё? — барабаня пальцами по столу, спросил товарищ Воловикова.

— Как так ненужное? — удивился Павел Васильевич. — Почему ненужное? Да труженик всё чувствует полнее и глубже. Он живет, а не выдумывает всякие теории для оправдания собственной лени.

— Однако вы не стесняетесь в выражениях.

— Говорю, как умею. Добавлю только, что мы своей работой уже достигли того, что и любой рабочий кое-что знает об эстетике даже теоретически, так что нечего говорить об особенном, интеллигентном человеке. Это вот действительно старо.

— Значит, мы старье.

— Рассуждения ваши — старье.

— Ну, знаете ли… Старье! Старье… Однако мы были покладистей с людьми. А за вашими словами приговор слышен. Только и всего. Не так рассуждаешь — и по затылку тебе. Это уж не вяжется с вашей эстетикой — всё для человека.

— Не вяжется, говорите?

— А вы разве не видите этого?

— Нет, не вижу. Просто мы не уважаем лень. И чем дальше пойдем, тем больше будем ее презирать. А там как угодно.

— Ну зачем ты так, Паша? — расстроенно шепнула Надя, наклонившись к нему. — Это ведь старые друзья нашей семьи…

— Ну что ты. Ты не так меня поняла. Да пусть бы они в чем-то побили меня — ей-богу, обрадовался бы! Даю честное слово. А поспорить я не боюсь ни с кем. Зачем же обижаться?

— Ну, хватит об этом. Лева, спой, — обернувшись к одному из парней, попросила она.

— С удовольствием, Наденька.

Она снова села к роялю, Лева стал рядом.

Он пел неплохо, приятным тенором. Павел Васильевич сел. Гости тоже сели — кто к столу, кто на кресла. На Павла Васильевича снова никто не обращал внимания. И он был рад этому. А Лева пел и пел одну песню за другой. Павел Васильевич смотрел, как бегают по клавишам Надины пальцы, и не видел ничего более.

Вдруг она тряхнула головой, обернулась к певцу и заиграла какой-то незнакомый мотив. Лева улыбнулся понимающе и запел.

Это была вульгарная песенка.

«Что это такое! — поразился Павел Васильевич. — И она любит это?»

Песня эта так не шла к настроению Павла Васильевича, что он растерялся. Гости, однако, встретили ее одобрительным шумом.

Исполнили еще какую-то песенку.

«Как же она может? Что же это такое?» — недоумевающе думал Павел Васильевич, широко открытыми глазами глядя на нее.

А Надя играла и играла. И Лева пел и пел. Он пел и о любви, и о коварстве, и еще о всякой всячине. Пел и плохое, и хорошее. Их уже не слушали. Один гость что-то оживленно рассказывал двум женщинам, другой старался оттеснить его; оба не желали уступать и кричали наперебой. Что-то обсуждали девушки с парнями; парни старались и тоже не хотели уступать друг другу. А за столом двое пожилых гостей допивали вино и пьяно говорили о своем. Шум стоял невероятный.

«Куда они лезут друг перед другом? Чего им надо? Зачем каждый старается быть на виду, чтобы его только и видели и слышали? — думал Павел Васильевич. — Каждый по себе, каждый только за себя старается, и ни черта не поймешь. И сиди, и молчи, и никому до тебя дела нет. А я бы тоже спел. Широкую, русскую спел бы. Но из-за этого надо спорить, шуметь с Левой. И что он торчит около нее? Что он прилип к ней?..»

Голова гудела от этого шума, было отчего-то обидно и неприятно, и он вышел. Закурил на кухне.

Было уже темно. «Домой пора, — подумал он. — Но как проститься с Надей? Посидеть бы с ней, поговорить…»

Он не зажигал света, курил в темноте, стоя лицом к кухонному окну.

— Кто это тут? — неожиданно услышал он голос Лидии Григорьевны.

— Это я, не бойтесь.

— Вы, Павел Васильевич! — удивилась она. — Чего вы здесь? А я думала, вы — там.

«Вот как, — усмехнулся он про себя. — Есть я или нет, даже и не заметит никто».

— Покурить вышел, — пояснил он.

Лидия Григорьевна подошла к нему. Она была навеселе.

— Покурить? Ну и хорошо! А я тоже вышла сюда. Никто меня не видит там. Старуха стала. А бывало!.. Поклонялись. Пресмыкались… Старуха вот стала… Прощай, жизнь…

— Ну что вы, Лидия Григорьевна… — смущенно проговорил Павел Васильевич. — Да вы еще… Вы еще красавица…

— Нет, брат, нет. Старуха. А помню, бывало, всё отдавали за одну мою улыбку! Теперь не то. Ну и наплевать, и всё равно. А Надя у меня — царица, богиня. Берите ее, Павел Васильевич, и живите.

— Что вы, Лидия Григорьевна, — смешался он.

— Я говорю прямо. Я уже пожила и знаю, что к чему. Все эти смущенья, томленья, вздохи. Я всё это слышала часто. Не смущайтесь, Павел Васильевич, вы мужчина. Этот Воловиков сказал, что вы не то, что Надя ищет. Глупости. И не обращайте на это внимания. Вы мужчина, а всякие разные вздыхатели — бабы. Зачем же нам баба, если мы сами бабы? Нам и так трудно жить, что мы бабы. А он — баба, и завидует, и завидует, и злится. Дурак…

— Ну, что вы, Лидия Григорьевна, да честное слово… я люблю… Надю, конечно… — пытался заговорить Павел Васильевич.

— Ну и хорошо. И живите, — перебила она. — А Воловикова вы хорошо отделали. А то он и глядел на нас свысока. Поздороваешься — он кивнет. А, бывало, забегал, лебезил, пока муж жив был. А потом решил, что мы ничто. Как это говорится, а…

— Где была вода, там зальется.

— Вот, вот. Зальется. Теперь он увидел. Забегал. Заюлил. А вы молодец. Я рада! Я довольна! Я давно ждала показать ему!

— Лидия Григорьевна, — теряясь все больше, снова пытался вставить он слово.

Но она опять перебила.

— И если говорят, что вы ей не пара — не слушайте. Подумаешь, двенадцать лет. Чепуха. Надо подготовить материальные условия для семьи, а потом и жениться. Серьезно надо смотреть. Неужели девушка с первых же дней замужества должна думать о ложках, плошках? Нет. Женщине нужен комфорт, уют, обеспеченность. Женщина — как кошка, ей нужен теплый хороший угол. Тогда она замурлыкает. А Надя — ребенок. Она любит, и всё. А мы люди взрослые с вами и говорим о жизни. Вот и всё… Я довольна. Я рада, Павел Васильевич…

Она покачнулась. Павел Васильевич поддержал ее.

— А знаете, мне кажется, что всё дороже бывает, когда сам наживаешь, своим трудом, — возразил он. — Пусть бедней, пусть совсем бедно будет, но чтобы дружно…

— Конечно, конечно. Кто говорит, кто говорит, — согласилась она, видно спохватившись. — Да что же вы стоите тут один? Я Надю сейчас пошлю, — переменила она разговор.

— Нет, нет, — возразил он. — Зачем посылать. Посылать не надо. Пусть будет, где ей хочется…

— А почем вы знаете, где ей хочется? Да ей не вырваться от них, а вы бросили ее. Хорош тоже.

«Верно ведь, — подумал он. — Бросил ее одну и еще обижаюсь на нее».

— Простите, Лидия Григорьевна, я пойду в комнату, — сказал он.

— Иди. Конечно, иди, — обрадовалась она, перейдя вдруг на «ты». — А я — к себе. Лягу. Голова что-то болит.

Она ушла во вторую комнату, а Павел Васильевич пошел к гостям. В приоткрытую дверь он увидел, что стол сдвинут в сторону и все толкутся парами по комнате. Именно толкутся, а не танцуют. Радиола играла какой-то визгливый танец. Надя танцевала с Левой. Она улыбалась.

Пластинка как раз кончилась, танец остановился. Надя села на диван и сейчас же двое парней в модных рубашках подсели к ней.

Они наперебой приглашали ее танцевать, ершились и спорили. А Надя смеялась. Она была довольна, оживлена, радостна — Павел Васильевич видел это по ее лицу. Он повернулся и вышел.

Лестница была не освещена. Он осторожно спускался по ней, обиженный, сердитый, недовольный. Уже в дверях услышал Надин голос: «Павел Васильевич! Паша!» и злой крик матери: «Беги, дура!» Но не остановился.

Надя вышла где-то другим ходом и неожиданно оказалась впереди. Она шла легко и плавно, и ветер кидал на ее спине тугие косы. Пройдя немного, она повернулась и увидела его на освещенной улице.

— Чего же это ты? — сказала обиженно и, вдруг улыбнувшись, такими милыми ему и желанными руками быстро и ловко поправила ворот его рубашки.

— Надя! — взяв ее руки, только и мог сказать он. — Надя… — И прижал к себе ее голову. Ничто не могло бы сказать ему больше этого простого доверчивого жеста и не могло быть для него ничего дороже.

На другой вечер снова были вместе, а через два месяца он сказал матери:

— Думаю жениться, мама.

— С богом, сынок. Была бы тебе хороша, а мне и лучше ее не будет.