Мещанка
- Автор: Николай Серов
- Жанр: Советская проза
- Дата выхода: 1959
Читать книгу "Мещанка"
— Весь день вожу. За всех не натаскаешься. Да и сказать бы можно, — ответил шофер, вставая.
— Сиди, сиди, — остановил его Павел Васильевич. — Без тебя обойдемся. Давайте я помогу, снимем, что потяжелей. Потом позовете кого-нибудь. Нельзя так, Катя.
— Вы запомнили меня? — удивилась она.
— Как видишь. Ну, давай на машину, живо!
Он снял еще диван, взялся за комод.
— Товарищ директор, — виновато проговорил шофер, подставляя плечо под край комода.
— Не надо!
— Зря так говорите и думаете. С семи утра дома не бывал, все новоселов вожу. И таскал, и все было. Усталость. А вы идите, помогу, не беспокойтесь. А то жена-то ушла…
— Как ушла? — не понял Павел Васильевич.
— Не знаю как, только нету ее.
Забыв даже проститься с новоселами, Павел Васильевич выбежал за ворота и увидел, что Надя уже там, вдалеке, сворачивает за угол на улицу, что ведет домой. Она шла быстро, не оборачиваясь.
— Куда же ты, Надя? — догнав ее, спросил он.
Она не ответила.
— Что с тобой, Надя?
— Со мной все в порядке, а вот что с тобой — не знаю, — не поворачивая к нему головы, сердито ответила она.
— А что? Разве я чего-нибудь?.. Я не думал тебя обидеть… — не понимая ничего, проговорил он.
— Не знаю, что ты вообще думал, — резко обернувшись, с непонятной ему злостью сказала она. — Идти со мной в кино или наняться в грузчики.
— Но это вышло неожиданно. Разве можно было не помочь? Я не понимаю, что тут могло обидеть тебя? Неужели ты… — начал было он и не высказал своей неожиданной догадки. Не верилось.
— Думаешь, ревную? — она с откровенной насмешкой смотрела на него. — Я лучше думаю о тебе и немножко больше, чем ты думаешь, уважаю себя.
— Так что же?
От ее тона, от этой не ходьбы, а почти бега — словом, от всего этого разговора в душе Павла Васильевича закипала обида.
— Извини меня, но если дать простой ответ, то твоя глупая романтика.
— То есть?
— Не злись, пожалуйста. Я ведь могла и не ответить. Ты настаивал на этом.
Они шли рядом, но не смотрели друг на друга.
— Да, я прошу: говори все.
— Пожалуйста.
Она вдруг сбавила шаг, обернулась к нему и остановилась. Они стояли друг против друга, и Павел Васильевич увидел, что губы ее подрагивают. Ему стало жаль ее.
— Ну вот… ну, видишь вот… Ну зачем же так-то, Надя? — растроганный этой ее неожиданно прорвавшейся слабостью и вот-вот готовыми выступить слезами, заговорил он. — Ну, глупая ты моя… Давай сядем вот сюда, на скамеечку, успокоимся… Ну, пойдем…
Они стояли около какого-то скверика, и Павел Васильевич бережно провел ее к скамейке и, обмахнув носовым платком пыльные доски, усадил ее.
Надя достала из сумочки платочек, вытерла слезы и продолжала:
— Ведь мы же с тобой в кино пошли, отдохнуть хотели. А что вышло? Зачем ты сунулся туда, не понимаю. Если человек глуп, пусть он почувствует это — поумнеет, может. Разве она не понимает, что не ее это дело — с тяжестями возиться. Попросила бы, наняла в конце концов.
— Не знаю, не спрашивал ничего, — снова чувствуя, как что-то несогласное, недовольное закипает в душе, и стараясь быть спокойней, отвечал он. — Конечно, может, она и зря взялась за это дело, не знаю, но, когда на человека падает груз, не время его спрашивать.
— Ну, а тебе за это твое желание всем помочь часто помогают?
— Я никогда не думал об этом. И потом такие вещи не делаются в долг.
— Эх, Паша, Паша, — вздохнув и покачав головой, тихо и примирительно заговорила она. — Зря ты бунтуешь и сердишься на меня. Я говорю потому, что люблю… Ну кто тебе еще скажет так вот, прямо? А ты сердишься.
— Я не сержусь, совсем не сержусь.
— Ладно, ладно, вижу я, — глядя на него большими черными глазами, в которых виделись и ласка, и упрек, и желание, чтобы он понял ее, сказала она. — Я давно хочу тебе это сказать.
Павел Васильевич с интересом слушал ее. Он думал, что все, что надо было ему или ей сказать друг другу, говорилось, как только появлялось желание поговорить. И то, что она давно носила в душе какой-то разговор, удивило и насторожило его. Что же такое она не хотела ему сказать раньше?
— Оставим этот случай, — продолжала Надя. — Но погляди на людей внимательней, погляди на жизнь. Вот ты мне давеча сказал, почему тебе хочется поглядеть на новый дом, когда он только начинает жить. Романтично, человечно и по-детски непосредственно, но удивительно по-детски же и наивно. А это в твоем возрасте и положении опасно и просто странно выглядит. Давай я тебе расскажу, как начинается жизнь в новом доме. Хочешь?
— Расскажи. Всякий предмет лучше увидеть со всех сторон.
— Вот, вот. А тебе надо именно все увидеть со всех сторон, а не однобоко. Но о доме. Прежде всего надо получить ордер на вселение. И начинается грызня. Люди врут, обманывают, изворачиваются, стараются обхитрить друг друга. Только бы мне, а не другому получить квартиру. На остальных наплевать. Разве не так?
— Ну, ну, рассказывай дальше.
— А дальше вы решили, кому дать квартиры. Заседали, думали, спорили и — решили. Я знаю и верю, что ты душевно хотел решить все по справедливости и человечно, и если совершил ошибку, то не из корысти или еще чего, а потому, что кто-то оказался хитрей и обманул тебя. Ты не обманешь никого, ты этого не можешь, я знаю. Но довольны ли люди? Нет. Я уверяю тебя, — она приложила ладонь к груди, и этот ее жест, и глаза — все говорило, что она высказывает такое убеждение, что поколебать его нельзя, а главное — говорит со всею своей любовью и желанием помочь ему выйти из трех сосен, в которых, как ей казалось, он блуждал. — Кому-то дали комнату или квартиру на первом или на пятом этаже, а другим на втором и третьем, да еще с балконом, одним придется жить на северной стороне, а другим на южной. И человек опять спрашивает: «Почему ему, а не мне? Чем я хуже его?». И вот ты идешь двором дома, а на тебя глядят со злобой и думают: «И он виноват, что меня обидели, обошли, обделили». Вот как начинается жизнь в новом доме. Не знаю, романтично ли это, но это правда.
— Ну, а вывод какой? — живо спросил он.
— Люди все равно не поймут твоих стараний. Душевного, такого, знаешь, искреннего уважения от них не заслужишь. Зря только силы и нервы истреплешь. Побереги, пригодятся.
— Извини меня, но я тоже должен высказаться, — проговорил он, не в силах погасить нотки протеста и несогласия. Они звучали слишком ясно, чтобы она не почувствовала их.
— А стоит ли? Я ведь знаю, что ты будешь говорить. Ты скажешь, что это эгоизм, неуважение к человеку и так далее и тому подобное. Так ведь? — усмехнулась она.
— Что же, можно и не говорить, — согласился он. — Только поверь мне, что я это знаю. Есть и такие люди, к сожалению. Есть. Но ты пойми, что у самых красивых туфель есть подметки. И человек идет в них не только по паркету, а часто и по улице. Да и на любом паркете бывают пылинки. А мы ведь ходим еще часто и в грубой обуви, и по грешной земле. Идет человек, ну и случается — налипнет на подметки грязь. Я не люблю смотреть на эту грязь У человека ведь есть еще лицо. Я гляжу на человека во весь его рост. И он красив! Зачем же соскабливать с его подметок грязь и мазать ею его лицо? Этак можно так измазать, что и не узнать его будет.
— Ну, хватит об этом. Точки зрения выяснены, — резко встав, сказала она. — Но пойми только, что я тебе жена и меня иногда можно предпочесть остальным. Уж если повел в кино, так привел бы, что ли.
Она отвернулась и разрыдалась.
— Ну, Наденька… Ну, что ты?.. Ну, прости… — расстроившись вконец, стал он успокаивать ее, осторожно взяв за плечи.
Она не отвечала. Плечи ее вздрагивали.
— Пойдем домой, я отдохнула, спасибо, — наконец сквозь слезы выговорила она.
Второй случай произошел примерно через месяц. Перед концом рабочего дня в кабинет к нему вошел старый кузнец Максимыч. Прикрыв дверь, он остановился, и Павел Васильевич, глядя на него, забыл даже пригласить его сесть. Его удивило выражение лица кузнеца. Черные большие глаза старика сияли какою-то большой радостью, и от них, как от двух маленьких солнц, разбегались в стороны лучики веселых морщинок. И все его бородатое лицо выглядело необычно. Усы и те над улыбавшимся ртом казались пышней и словно моложе.
— Приглашаем вас, Павел Васильевич, — проговорил Максимыч. — Все готово!
Павел Васильевич ни о чем не спросил, встал из-за стола, надел пальто и молча пошел за кузнецом. Да и что было говорить? Он не только обрадовался и удивился — нет! — он разволновался и просто не знал, что сказать. Бывая теперь не каждый день в строящемся корпусе нового кузнечного цеха, он в последний приход спросил, когда думают смонтировать и опробовать новые молоты и печи, и ему ответили, что через полмесяца. Монтаж был еще не завершен, и он считал, что полмесяца — это хороший срок. И вот тебе на. Готово. Ясно, что люди работали круглые сутки и молчали, чтобы обрадовать его. Это была первая молчаливая благодарность ему, и он разволновался.
На дворе ветер уже гнал редкие снежинки и рвал полы пальто. Максимыч шел впереди, не оглядываясь. А Павлу Васильевичу хотелось остановить его, обнять по-мужски, по-русски и расцеловать. Но он только смотрел повлажневшими глазами на широкую спину старика и молчал.
Они прошли в тот угол цеха, где за временной перегородкой монтировались молоты и печи так называемой учебной базы. Здесь молодежь должна приобрести практические навыки. Теперь у двери Павел Васильевич невольно остановился. В просторном помещении полы, еще не видевшие металла, были чисто вымыты, окна сверкали и было много людей. Все смотрели на него и на Максимыча.
— Максимыч, — позвал Павел Васильевич.
Старик обернулся и, поняв его, шагнул навстречу. Они обнялись и троекратно поцеловались. И люди закричали радостно и взволнованно. Старик крякнул, нахмурился и отвернулся. Потом, обернувшись к Павлу Васильевичу, сказал:
— Ну, Васильич, просим, — и показал на молот.
Павел Васильевич подошел к огромной, сверкавшей свежей краской махине и остановился.
— Не мне это делать, — проговорил он. — Давай уж ты, Максимыч. Давай! — И он отступил в сторону.
Старик подошел, обернулся, оглядел всех молчаливо и растроганно и, прошептав: «Давай!», — сразу стал серьезен и строг.
Круглая, сверкавшая искрами болванка легла на место, и Максимыч нажал рычаг. Все невольно подались вперед и замерли. Молот ухнул, и еще, и еще, и кусок стали, как тесто под сильной и умелой рукой, выгнулся, стал почти готовой деталью машины. Удары молота гулко прокатились под сводами огромного помещения, и эхо их Павел Васильевич ощутил так, как он чувствовал первые удары грома над позеленевшим весенним лесом. И, как и все, он засмеялся, захлопал в ладоши и невольно придвинулся в общей толпе — туда, к этой первой детали. Максимыч поглядел на людей, торжественный и строгий, и мягко сказал:
— Вася, Васютка. Иди сюда.
К нему подошел сын. Такой же черный и крепкий. Он был в стираных, чистых солдатских брюках и гимнастерке. Встал перед отцом прямо, как в строю.
— Давай теперь ты, Вася, — сказал старик и, положив руку на плечо сына, добавил: — Тебе тут век жить…
И снова круглая болванка легла на место. И снова ухнул молот. Когда сняли деталь, Максимыч наклонился к ней, осмотрел.