Мещанка

* * *

Через неделю к нему в кабинет пришел Перстнев. Он положил на стол заявление и сказал:

— Познакомьтесь вот, — и грузно опустился на стул в сторонке.

Заявление было с просьбой освободить его от должности начальника цеха. Жена уже несколько раз говорила Павлу Васильевичу, что Перстнев и груб, и невнимателен, и много о себе понимает. По ее словам, это был человек, с которым трудно и даже невозможно работать.

— Но ведь он же неплохо ведет дело, — возражал Павел Васильевич. — У всех есть недостатки, и у меня их немало, я знаю. Главное — чтобы дело от человека было, а не изящные манеры. Не можете жить вместе — перейди в другой цех.

— Значит, тебе все равно, оскорбляют жену или нет и как к ней относятся? Лишь бы было дело от человека, а там как хочет, так и пусть себя ведет? — с обидой спросила она.

— Нет, Надя, кому как хочется, вести себя нельзя. Этого никто не допустит. И уверяю тебя: твоя честь для меня дорога и я сумею ее защитить, если потребуется. Но ведь он же работает не только с тобой. У него еще сотни людей, и, представь себе, люди охотно идут к нему и работают с ним. Значит, в целом ты не права. Вы просто не ужились, и нужно разделить вас, а не говорить, что кто-то из вас негодный человек.

— А главное — он хорошо везет дело, — с насмешкой проговорила она. — Вот если бы он перестал везти, тогда бы ты был о нем другого мнения, конечно.

— Я не понимаю тебя.

— А я не понимаю этого взгляда на людей. Везет свой воз, как лошадь, — значит, хорош, а если нет сил или еще что-нибудь, — тогда он никуда не годен.

— Ну зачем же так? Ведь ты же и сама не так думаешь. Ну, успокойся, и давай кончим говорить об этом. — Он положил ей руку на плечо, улыбнулся примирительно. Но она с сердцем сбросила его руку.

— Нет, я не кончу. Если тебе все равно, то мне не все равно, и я не намерена больше терпеть от него. И вообще мне непонятно, почему в твоем представлении работа искупает в человеке все?

— Всего она не искупает, но она в моем представлении характеризует человека не меньше, чем любая другая сторона человеческой жизни, а может, даже и больше. И мне никогда не приходила на ум сравнивать человеческую деятельность, человеческий труд с лошадиными обязанностями. Если когда-нибудь и кто-нибудь захочет жестоко наказать меня — пусть оставит на день без работы. Вот что такое для меня работа. И неудовольствие от человеческой лени — по-моему, вполне естественное чувство.

— Все это давно известно и не ново, к сожалению, — усмехнулась она.

— Конечно. Еще тысячи лет до меня люди трудились и думали о труде. Нового тут немного. Хуже, когда есть в представлении о труде слишком старое…

— Это что, один из методов воспитательной работы с женой? Должна разочаровать тебя: на меня он действия не возымеет хотя бы потому, что пробовали уже применить его ко мне и, как видишь, безуспешно.

— Чего же тогда ты хочешь от меня? — спросил он.

— Я хочу, чтобы ты не занимался аналитикой жизни, а почувствовал, что мне невозможно так работать.

— Да я же чувствую это и сразу сказал тебе, что надо что-то придумать. И я сделаю все, что в моих силах, чтобы тебе было хорошо везде и всегда. Я же ведь не могу просто иначе, я ведь люблю тебя, ты жена мне…

— Ну и сказал бы это сразу. А то и петушится, и сердится, — рассмеялась она и, обняв, поцеловала его.

Все это вспомнилось Павлу Васильевичу, когда он читал заявление Перстнева. Он не решил еще, как поступить.

— В вашем заявлении указана причина ухода — здоровье. Действительно ли это вас заставило, Семен Михайлович, подать заявление? — спросил он, внимательно глядя на Перстнева.

— Должна же быть какая-то причина, я думаю…

— А если действительную причину указать трудно, то надо что-то придумать? Так я вас понял?

— Меня удивляет ваше поведение, товарищ директор, — серыми строгими глазами в упор глядя на него, заговорил Перстнев. — Вы ищете причину избавиться от меня — и я дал вам ее. Чего еще? Кажется, надо сказать мне просто спасибо, а вы еще разыгрываете заботу и принципиальность. Зачем? Дайте волю своему чувству радости. Ведите себя сообразно со своими ощущениями. Это ведь лучше, и, мне помнится, вы сами сторонник такого именно поведения. Во всяком случае, на словах…

— Откуда вы знаете, что я чувствую сейчас? Вы что — были у моей души в гостях, что ли?

— Мне туда дороги нет. А вот кому вы туда дорогу открыли, тот сходил в нее и кое-что принес мне. Так сказать, для ознакомления с нею. Я сделал выводы и прошу подписать заявление.

— С чем же именно вы познакомились? — обиженный и тоном, и словами Перстнева, спросил Павел Васильевич. — Прошу вас объяснить настоящую причину ухода с должности.

— Вы настаиваете?

— А это понимайте, как вам удобней. Настаиваю, прошу, требую. Но без этого я вам заявления не подпишу — не вижу причины.

— Хм… Странно… — как бы про себя проговорил Перстнев, и на лице его выразилось замешательство. Он пристально посмотрел на Павла Васильевича, как бы ища разгадку своим сомнениям и колебаниям, потом опустил голову и заговорил с чувством, медленно. Пальцы его рук, лежавших на коленях, сжались и разжались несколько раз и, по мере того как он говорил, стали двигаться чаще и чаще, сминая брюки и подрагивая.

— С вашей женой мы не уживаемся. Вы это знаете, я думаю.

— Знаю.

— Ну вот. Уж вы думайте, что хотите, и говорите, что угодно, а работник она никудышный. И не потому, что многого не умеет — это дело поправимое и наживное, — а потому, что и уметь-то она не хочет. У нас, конечно, и грязь, и шум, и все одно и то же вроде, но я позволял себе спросить ее. Предупреждаю: выражений любезности не искал при этом. Я спрашивал: «Вы не видите у нас ничего интересного, романтики у нас нет, так сказать, или еще чего, не знаю ваши стремления, но позвольте узнать, на чем вы полетите к звездам? На собственных желаниях, что ли? Я думаю, не удастся это. На одних собственных желаниях никуда не улетишь. Нужна будет ракета, а для нее металл, пластмассы и прочее. И все это надо достать из земли, выплавить, обработать, а потом и ракету построить. Построить, а не только вообразить себя в ней. Тогда и будешь у звезд. Тут и грязи, и усталости, и работы изо дня в день одной и той же — не избежать. Рубашка-то, говорю, на тебе, небось, из шелка?» — «Может, разденете меня?» — спрашивает. — «Раздевать не буду, говорю, а скажу, что этот шелк сначала на коконах был, их собирали да червей кормили, кормили систематически, делали постоянно одно и то же, и много еще дела было, прежде чем рубашка вышла. Тебе она приятна, ты ее телом чувствуешь. А почему бы руками не почувствовать, своими руками каждую вещь, каждое дело. Делай, а не только наслаждайся сделанным».

Все это я говорил и не раз, и не два, и более подробно, хотя и не менее резко. Я был резок с нею, верно — резок. У нее ведь на все готов ответ: «Не ново, не оригинально. Я не школьница. Напрасно время тратите». Вот и весь сказ. А когда я гляжу, как к делу, которому жизнь отдал, притрагиваются с брезгливостью, берут его двумя пальчиками, держа руки на отлете, то чувствую себя так, точно мной брезгуют. А во мне ничего поганого нет. Я не хуже любых сопливых интеллигентиков. Да, да, не хуже! — повысил он голос, словно кто-то возражал ему. — И дурака валять на работе не дам. Деньги наши получаешь — изволь порабатывать. И вот вчера, после того как я сделал ей очередное не совсем приятное замечание, она закричала на меня и высказала кое-какие, мне подумалось, не только свои мысли. Во всяком случае, надо иметь основу, чтобы так говорить. «Вы, говорит, не очень-то. Это не раньше. Найдется и на вас управа. Взяли здесь волю. Еще пожалеете. Еще узнаете». Я считаю невозможным работать, когда на меня ищут управу. Вот и всё.

Павел Васильевич чувствовал, как горят уши и кровь приливает к лицу. Первый раз ему так говорили о жене. И ему нечего было возразить.

«Как она могла поступить так? Угрожать от моего имени… Неужели она поняла меня так, что я дал ей право на это своим обещанием сделать для нее все? Неужели это все в ее понятии — даже право вести себя на заводе как вздумается и выступать перед людьми от моего имени? А может, просто погорячились оба и говорят бог знает что…»

— Вы извините меня, — прервал Перстнев тягостное молчание. — Я затронул у вас вот здесь, — он постучал себе кулаком по груди. — Но ведь оно и у меня есть, сердце-то. И потом, если бы это был какой-нибудь скандал или просто стычка, я бы никогда никому не говорил бы об этом. Но она не только говорит, а и ведет себя в цехе так, словно там, кроме нее, никого не существует и больше ее никого нет. Это уж как хотите, но слишком. И потом эта угроза… Выходит, я работаю, а мне ни за что ни про что и по шапке нацелились дать. Из-за угла стукнуть хотят. Вы мне, помнится, рекомендовали больше гордости иметь и уметь за себя драться. А тут так выходит, что и кулаками взмахнуть не успеешь…

— У меня будет только один вопрос, — проговорил Павел Васильевич. — За кого вы меня принимаете?

Перстнев побледнел от его слов, от гнева, с каким они были произнесены и хотел что-то сказать, но Павел Васильевич перебил его:

— Я вас слушал, теперь слушайте вы. Помню, отец как-то рассказывал мне, что в Питере в старое время один грабитель делал так: пошлет вперед сына, тот подходит и говорит: «Дяденька, отдай деньги». Прохожий остановится, крикнет: «Какие деньги? Я тебе дам деньги, сопляк!» И только бы взять мальчишку за воротник, как отец сзади уж стоит. «Чего шумишь, говорит, отдай, если ребенок просит». Прохожий глянет — и страх его возьмет перед таким детиной. А у того еще трость пудовая в руках. И отдаст деньги. Вы чувствуете и ведете себя так, как этот прохожий, а мне отвели роль этого грабителя. Только убежать решили, еще не слыша моего слова.

— Вы не смейтесь надо мной! Это не смех! — жестко проговорил Перстнев. — И я никому не позволю на себя покрикивать. Даже вашей жене.

— Да, это не смех, — продолжал Павел Васильевич, — и мне не до смеха после того, что вы сказали. Вы ведь не спросили, как я смотрю на это дело, а просто решили: подлец и все, чего с ним работать! Вы хотя бы подумали, что у женщины в ссоре язык далеко вперед ума забегает.

— Но ведь раньше он у нее не бегал. Я думаю, переговорив с вами, она сочла возможным высказать мне то, что высказала. А я привык и работать честно, и жить по правде.

— Значит, жить по правде?

— Да, по правде.

— Не видно что-то.

— Ну, уж вы, знаете что! Идите вы… — закричал Перстнев. — Не вам смеяться надо мной. Решили, что жена сделала грубо. Хотите довести меня сами. Подписывайте заявление, и кончим это. А я-то, дурак старый, и уши развесил. Мало учен, видно.

— Да, видно, мало, — подтвердил Павел Васильевич и тяжело вздохнул. — Но я все же скажу вам все до конца. Вы были откровенны со мной — это и горько, и хорошо… Хорошо, что наука мне в жизни… И я буду откровенен с вами. Я сказал — не вижу, что вы живете по правде. И я действительно не вижу этого. Вы храните в себе правду как что-то такое, к чему и прикоснуться-то надо с опаской, с осторожностью, как к святыне.

— Это и есть святая святых.

— Не перебивайте. Я вас не перебивал. Правда на вас как дорогой костюм сидит, и вы боитесь, чтобы не запачкали да не порвали где вашего представления о ней, а то неприлично будет на люди выйти. А стукни вас как следует — вы присядете и будете кричать: где же правда, братцы, где она? Вместо чувства правды у вас останется горечь и обида. Я знаю таких людей. И никто из них не думает, что правды-то в себе не было и нет — так, этакая приятная жвачка для мозгов была и все. Вот, мол, я какой правдивый, честный, самому на себя приятно посмотреть. Не так разве, а?