Узелок Святогора

Возвращаясь домой, он думал о том, что есть красота па свете, но почему ее воспринимают так неодинаково?

Однажды кто-то из мужчин с неприязнью сказал о Ванде, что она напоминает ему лису — с ее хитрой усмешкой, вкрадчивостью жестов и движений. Но именно это как раз больше всего нравилось ему в жене — провинившись, она словно старалась заново влюбить его в себя: терлась о его щеку, угождала в каждой мелочи, и он в конце концов оттаивал. Может быть, потому в глубине души не любил он женщин прямых, резких, жестких, внешне и внутренне похожих на мужчин своей деловитостью.

Таких женщин в школе после войны было много — ожесточенные одиночеством и трудной жизнью, они часто ссорились, Пинчуку надо было постоянно держаться настороже, и потому он стремился быстрее оказаться дома, приходил сюда как в тихую гавань, отдыхал душой и телом среди удобных, привычных вещей, налаженного быта с белыми кружевными покрывалами на комоде и столе, кремовыми салфеточками и воскресными обедами с самоваром и обязательным пирогом.

Тогда такой быт называли мещанским, салфеточки высмеивали, но Пинчук твердо держался привычного, не приглашая, впрочем, домой никого из сослуживцев, благо в школе работали почти одни женщины. Правда, с годами они тоже менялись — появились учительницы с университетским образованием, в узких коротких юбочках и со взбитыми волосами, лихо играющие с учениками в настольный теннис и украдкой покуривающие в туалете. В учительскую в перерывах постоянно звонили молодые голоса, учительницы в разговорах сыпали незнакомыми именами Джойса, Кафки, Сэлинджера, а на педсоветах спорили не только с коллегами, но и с представителями гороно, приводя в смущение бывалых чиновников.

Как-то Пинчуку позвонили из районного отделения милиции — дружинники задержали на танцплощадке молодую пару, танцующую неведомый в городке твист, и, едко нажимая на слово «педагоги», майор милиции просил принять соответствующие меры, обещая написать о плохой работе с молодежью в гороно. С майором Пинчук был хорошо знаком, и, конечно же, тот никуда не написал, но Пинчук все же сделал внушение молодым коллегам, впрочем, особенно не надеясь на силу этого внушения. Это поколение учительниц быстро обзавелось спутниками жизни, поуспокоилось, хотя некоторые семейные пары так же быстро распались; прежние ниспровергательницы устоев как-то сразу притихли, занялись семейными хлопотами, ругались теперь по телефону с собственными детьми, а им на смену стали приходить в школу взамен ушедших на пенсию другие девушки, спокойные, богато, даже роскошно, одетые, и в телефонных разговорах замелькали слова: «джинсы», «дубленки», «сапожки»… Эти девушки не спешили замуж, они уверенно проводили уроки, не спорили по пустякам с начальством, и не было в их глазах беспокойного томления и огня предыдущих…

…С того дня, проходя по улице, Пинчук смущенно, словно его могли уличить в чему-то нехорошем, стал здороваться с Галиной. Она замечала его издали, смотрела на него и, несмотря на занятость, всегда находила время, чтобы улыбнуться ему, сказать что-нибудь о погоде. Постоянные клиенты ее, вероятно, тоже заметили тоненькую ниточку отношений, которая протянулась между Галиной и Пинчуком, потому что однажды все тот же парень в цветастой сатиновой рубашке вдруг крикнул ему:

— Ты бы свидание назначил Галине, что ли?!

Кто-то засмеялся, кто-то пробурчал парню вроде того, что, мол, это не его дело, но Пинчук вдруг пожалел, что так плохо подумал когда-то об этом хлопце. Он вроде и человек неплохой, и семья у него есть, потому что сразу видно: приставать он Галине и не думает…

Пинчук прошел мимо, словно не расслышал слов парня, но они, как зерна, что упали на благоприятную почву, накрепко засели в нем. «А почему бы и нет?» — спрашивал он себя снова и снова. И однажды, когда кончилось пиво и Галина, сняв белый халат и попрощавшись со всеми, одна пошла в боковой переулок, он вдруг решительно устремился за ней.

— Галина!

Она, повернув голову, узнала его, кивнула в ответ на смущенное приветствие и чуть замедлила шаги.

— Устали? — спросил он, просто чтобы не молчать,

— Да уж, работа эта не сахар, — отозвалась она.

Темный жакет, из-под которого выбивался кокетливый зеленоватый платочек, делал ее стройнее, строже. На ней была узкая серая юбка, ноги, как всегда, обуты в красивые дорогие туфельки, но сегодня вдруг Пинчук увидел, что сбоку на одной из них была аккуратно пришита маленькая заплатка.

— Зачем же вы пошли сюда? — спросил он снова и тут же пожалел о своем вопросе, потому что он прозвучал как-то неловко. — То есть я хотел сказать, что вы, наверно, могли бы отыскать работу… ну, другую, что ли.

— На такую, как эта? — Она засмеялась. — Эту работу не всякому доверят, между прочим.

— Почему? — И снова его вопрос прозвучал очень наивно, и он покраснел, поняв это по ее лицу.

— Потому что здесь контроля почти никакого, а пены много, — засмеялась она. И продолжила: — А из пены замок можно построить.

— Вы… вы обманываете? — почему-то шепотом спросил Пинчук.

— Уж эти мне педагоги! — тихо засмеялась Галина. — Слово-то какое обидное подыскали.

— Я просто спросил вас, — сказал Пинчук, неожиданно пожалев, что пошел за ней.

И она будто почувствовала его настроение, прочитала его мысли.

— Жалеете, что заговорили?

— Нет, почему же! — начал он оправдываться, но Галина перебила его:

— Можете поверить, моя фотография в тресте на Доске почета не первый год висит. И на каждый праздник — благодарности, между прочим. А вы так, сразу… обманываете!.. Нельзя так, Иван Петрович!

— Вы… вы знаете меня? — Он жадно вгляделся в ее лицо. — Странно, а я вас не помню.

— Ничего странного, нас много было… все в белых фартучках, с букетами…

Он смотрел на ее улыбающееся лицо и молчал, силясь вспомнить, откуда она его знает, где он ее мог видеть! Может, она училась когда-то у него? Если так, то кто же это и когда она могла учиться, в каком году?

— Не пытайтесь, все равно не вспомните, — сказала она, и снова он покраснел, будто застигнутый на чем-то недозволенном. — А ведь я вам свой букет вручала — белые, нежные такие гвоздики. Мне их даже жалко стало, что быстро завянут. А вы меня еще в голову поцеловали.

— Когда это было?

— Очень давно, — вдруг погрустнела она. — Иногда кажется, много веков назад… в какой-то другой жизни.

— Ну а все же?

— Я тогда в седьмой класс ходила. Вы, наверное, часто вот так на площади в День Победы выступали, а мне тогда впервые доверили цветы поднести. Я все время троечницей была, а тут вырвалась чуть не в отличницы.

— И как же вы меня запомнили?

— Очень просто. Вы самый молодой были. Все говорят — ветераны, ветераны, а вы совсем как мой старший брат… А потом вы еще речь говорили, вот и запомнила.

Пинчук попытался вспомнить, о каком Дне Победы она говорит, но так и не смог. Вроде бы память подсказывала, было такое… лет этак десять-пятнадцать назад он удивлял своим слишком молодым для ветерана войны видом. Он привык к удивлению: не каждому будешь рассказывать, что на войну ушел шестнадцатилетним подростком, был разведчиком, а потом командиром разведки в партизанском отряде, дважды ранен, награжден орденами, и не каждому покажешь шрамы на теле. Да и ордена он долгие годы вообще не надевал — не то чтобы стыдился, а как-то не принято было это в то время. Слишком много было таких героев, у которых грудь надо было расширять, чтобы ордена и медали все вывесить на парадных пиджаках. С годами все меньше и меньше оставалось фронтовиков, и потому в последние годы все теснее стали сплачиваться ветераны, будто само время заставило их собираться вместе. Ордена были вынуты из заветных шкатулок, и снова, как в самые первые годы после войны, хлынул поток мемуарной литературы, как будто что-то в самом времени изменилось, повернуло к прошлому.

Но, глядя на ее розовое, с едва заметными мелкими морщинками возле глаз лицо, он подумал и о другом: о том, какие немыслимые пласты времени отделяют их друг от друга. Когда она подбегала к нему девчушкой-семиклассницей, он был уже человеком, много пережившим, Владька, наверное, уже ходил в школу, они с Вандой только начали ощущать и достаток, и покой, и мечтали, что скоро, очень скоро смогут зажить по-настоящему, так, как хотелось.

Да! Будь Ванда живой, он бы, наверно, по-прежнему ощущал себя молодым, полным сил, желанным…

Она почувствовала его настроение, остановилась, заглянула ему в глаза и снова улыбнулась, как тогда, когда вытерла платком ему брюки, улыбнулась так, будто знала силу своей улыбки, которая молодила ее. И ему стало неожиданно легко и хорошо.

— Вы и сейчас совсем молодой, Иван Петрович, — заговорила она, коснувшись своей ладонью его руки. — Правда, честное слово…

Они оба не заметили, как солнце скрылось за небольшими серыми тучками, и только когда брызнули на теплую пыль, на тяжелые сонные вишни за оградами первые капли дождя, оба внезапно стали оглядываться по сторонам, словно не зная, что же делать дальше.

Галина, озираясь вокруг, увидела неподалеку массивные деревянные ворота с глубоким козырьком.

— Туда идемте! — потянула она его решительно за руку. — Да поскорее, сейчас хлынет,

Они побежали. Дождь тоже кинулся за ними, словно стараясь догнать их. Пинчук все же успел подумать: «Какая же это защита от дождя?» Но ворота и в самом деле оказались защитой, хотя за ними тут же отчаянно залился лаем злобный и, вероятно, большой пес.

— Что им тут охранять? — удивилась Галина; ласково заговорив с собакой, она добилась только того, что лай ее усилился и перешел в хриплый визг, так что из соседнего дома вышла старуха и, прищурившись, долго их разглядывала.

— Ворота капитальные, — согласился Пинчук, оглядывая глухой забор, обтянутый сверху проволокой. — В войну, бывало, пока в такую хату достучишься!..

Они стояли, тесно прижавшись к доскам ворот. Дождь, по-летнему быстрый, деловито смывал с сонных деревьев окраинной улицы бархатистую пыль, барабанил по крышам, и пенистые струйки воды уже бежали по улице. Душисто запахло влагой и землей. Пес за спиной умолк, только глухо ворчал время от времени. Первые лучи солнца брызнули из-за серых облаков, и стекла соседнего дома заблестели, омытые короткими, упругими струями дождя. Толстые сочные ирисы стояли, вытянув острые трехгранные листья, на которых искрились капельки влаги.

Пинчуку показалось, словно внезапно раздвинулись границы окружающего мира, который представал перед ним таким молодым, ярким и наполненным, в нем было так много и тепла и озаренности, что у него внезапно сжалось сердце, как у одиноко бредущего по улице человека, что ненароком заглянул в чужой дом во время свадьбы.

Неужели и в самом деле прошло все и он только гость на этом вечном пире жизни, тогда зачем нужно было ей, жизни, снова манить его?

«А может быть, может быть…» Он не договорил, боясь Спугнуть надежду, нет, только призрак надежды на то, что наконец разомкнется вокруг него кольцо одиночества и сожаления об ушедшем.

…Потому, что рядом она, эта молодая женщина — чуть заметная улыбка дрожит на полных губах, тонкие брови удивленно приподняты, словно и она впервые видит красоту вокруг и удивляется ей. Странно, это удивление красит ее еще больше и еще больше молодит.