Верховья

За два поля, которые одолел Мишка против ветра, добираясь до Веселого, он окончательно решил зайти к Княжеву сразу же по пути — благо, жили в одной деревне.

Княжев в свою бригаду не очень-то брал и далеко не всех. Отложив в сторону резиновый сапог, он вздохнул, как-то украдкой оглядел тощую фигуру Мишки и сдался.

— Ладно, собирайся. Как-нибудь... Без отца теперь. Ученье, значит, бросил? Гляди где лучше-то, выбирай. В лесу тоже ребра ломит, еще покрепче, чем в колхозе.

Княжев значился бригадиром сезонников уже больше десяти лет, втайне гордился этим, потому что в деревне был на особом счету: имел право набирать себе, кого захочет.

С отцом Мишки, Андреем Хлебушкиным, они гуляли вместе в парнях. Дружбы особой не водили, но и по праздникам морды друг другу, как это частенько бывало здесь, не били. Уважали один другого на расстоянии, по-мужицки, и никогда эту условную межу, разделявшую их, не переступали.

Княжев и с Мишкой нянчиться не собирался, пусть видит все сам и соображает.

Они уходили все дальше от родных мест, и Мишке казалось, что теперь он навсегда удаляется от прежней жизни, навсегда отрывает себя от детства и всех неправильностей, что были с ним. Миновали поля, овраги, перелески, колокольни церквей в селах... Не останавливались даже у магазинов, хотя наверняка кому-то и надо было кое-что купить. Княжев думал об этом, но боялся: вдруг соблазнятся, купят водки, а этого в дороге никак нельзя. Надо было идти и идти.

А в лесу, куда они шли, все еще было нетронуто бело и безжизненно. Еще нигде не было видно земли. Но сегодня с утра солнце, поднявшись выше высоких вершин, начало упорно нагревать хвойную шубу леса. И таившийся по низу сосен ночной морозец быстро спрятался в чащи, а снега начали влажнеть, наливаться изнутри податливой тяжестью. Подтаивая, они оседали большими площадями с неожиданным широким «шухом», пугая птиц и мышей.

За бараком, в глубокой снеговой ложбине, еще с первым теплым дождем начала копиться робкая снеговая лужица. Сегодня на поверхности этой лужицы растаял тонкий прозрачный ледок, и вся она заиграла под солнцем, будто дрожащее зеркало. Поверхность ее и в самом деле шевелилась, потому что со всех сторон из-под снега невидимо сочились в нее тонкие струйки: снег «потел».

Когда воды скопилось много, она пролилась в соседнюю ложбинку, и получилось маленькое синее озеро, в котором уже отражались и белое облачко над вершинами, и недвижная, тяжело нависшая лапа ближней сосны. Но вот снежница начала убывать, зеркальце сморщилось, и показалось ледяное дно — вода усочилась под снег.

А солнце становилось все ярче, теплее, почти отвесно поднявшись над вершинами. Прошел час, а может, два, и снег по всей ложбине вдруг с тяжким вздохом осел и зашевелился, оползая вниз, словно пробиралась под ним огромная змея, невидимая, но сильная. Отяжелело, посинело русло ложбины, и вдруг, будто нож, сверкнула напористая струя. Вмиг она осмелела и побежала открыто, пожирая перед собой набухающий снег и все смелее заигрывая с солнцем.

Так, в снежном, заледенелом русле лесной малой речушки Шилекши родился первый весенний ручей. Он еще не знал под собой земли, катился по льду и затвердевшему снегу, убегая под сугробы, слепо тыкался в занесенные кусты, корни и вновь вырывался наружу среди наивно белеющих снегов. Один с хозяйской деловитостью прокладывал себе путь среди удивленной зимы.

В полдень, выюркнув из-за высоких вершин, опустилась на снежный поток утка-кряква. Накануне весь день она летела вдоль Волги, еще заснеженной, но уже почерневшей, потом свернула в Унжу и к ночи опустилась на снежную озерину в поле, совсем рядом от дороги. Она чутко спала, набиралась сил, пока не согнала ее толпа мужиков. Это были весновщики Княжева. Утка взлетела и устремилась дальше на север, опять вдоль реки. На заре она еще дважды присаживалась в полях, полого спускавшихся к реке, и жировала, а к обеду безошибочно приводнилась на родней своей Шилекше. Тут она появилась на свет два года назад под густой древней можжевелиной — за кочкой среди корней. Это и был ее дом, ее родина.

Теперь она мылась, плескалась в новой воде, охорашивала себя, бережно пропуская каждое перышко через клюв. Наконец-то позади был ее великий рискованный перелет. Сколько стран и границ миновала она, сколько городов видела сверху. Но еще больше видела лесов, озер, рек... И среди их множества всегда помнила свою маленькую лесную речушку и свою большую можжевелину возле нее.

Накупавшись, утка сунула голову под крыло и задремала на солнышке в тихой заливине под затопленным кустом тальника. Это была ее первая настоящая весна. Прошлой весной, когда она впервые летела домой в семейной стае с теплого моря, случилась беда. Рано утром кто-то стрельнул по стае из густых зарослей с берега. Она видела, как подбросило впереди летящую мать — вскрикнув, та тут же вывалилась из стаи вниз и упала на тихое зеркало алого на заре лимана. Но самого падения матери утка уже не видела, потому что почти одновременно почувствовала страшную боль в голове. Одна из дробин угодила ей в левый глаз, и утка, взмыв от боли выше всех, обогнала стаю. Она долго летела в открытое море и приводнилась там совсем одна. Напрасно она опускала голову в воду и раскрывала там клюв — боль не проходила, а кровь багровой мутью расходилась вокруг головы. Тогда она подставила глаз солнцу и впервые не увидела его, а только чувствовала тепло. И это тепло ее понемногу успокаивало.

Дождавшись ночи, она тихо подплыла к берегу и в плотных камышах маленькой речки, впадавшей в море, просидела до утра, изнывая от боли и тоски. Она слышала, как бродят, чавкают корнями в камышовых зарослях кабаны, как вскрикивают другие утки (это были утки иной породы), но сама голоса не подавала и не плыла к ним. Она провела в этих зарослях две недели; боль постепенно уходила, и кровь уже не мочила мелкий пух под глазом. За эти две недели она сильно отощала и снова пускаться в путь ей было страшно. Но по ночам все чаще свистели в вышине крылья других уток, летели гуси и кулики, молодые и старые, стаями, парами и в одиночку, все с радостью торопились домой... И однажды она не выдержала — взмыла с криком и полетела следом за всеми. Она пристраивалась к разным стаям кряковых, но лететь наравне с ними у нее не хватало сил, она примыкала к другой стае, но отставала и от нее... Так и одолела она свой первый перелет в одиночку. Может быть, это и спасло ее, потому что летела она всегда высоко и по ней, одной, не палили. А по стаям, она видела это и слышала, стреляли часто. Летела она долго, потому что все время поворачивала голову налево, чтобы видеть вперед, и крылья заносили ее тоже влево, и ей то и дело приходилось выравнивать свой путь.

На Шилекшу она попала уже к зеленой траве и удивилась, как тут мало воды. Поначалу ей даже показалось, что она ошиблась, но она хорошо помнила запах своей можжевелины и запах этот сразу узнала.

По зорям она звала селезней, ждала, но их тут уже не было. Они были теперь на озерах и уже готовились к линьке. Так в то лето у нее и не было детей. Осенью она улетела с чужой стаей и в полете была сильнее многих.

Нынче она возвратилась вовремя, даже рано. Все было так хорошо, радостно здесь, что она забыла даже о своем недостатке: уже привыкла держать голову клювом слегка налево, чтобы все видеть правым глазом.

К вечеру, отдохнув, она прорезала волглую лесную тишину призывным кряком.

Это был новый крик в весеннем лесу. Его не было всю долгую зиму, и его услышали все. Услышал тетерев, опять сидевший перед закатом на вершине старой сосны. Возле барака выспавшийся комендант Сергей колол дрова, но вдруг остановил колун на полувзмахе и с улыбкой снял шапку. Он повернулся в ту сторону, где зимовала под снегом Шилекша, и прошептал: «Ох ты, уже вскрылась!..» И еще яростнее начал крушить желтые сосновые катыши.