План D накануне

Александре

ЧАСТЬ

ПЕРВАЯ

МОНТАЖ

АТТРАКЦИОНОВ

Глава первая

Выбор пилотов

Касание чего-то под хрустящими батистовыми панталонами от House of Worth сразу сказало, где Коперник подцепил идею о предвечном бульоне. Сунь сейчас палец с этим под микроскоп — все бы увидели, как Гомер пятится против стрелы времени; а также работающие машины Бэббиджа в опускающемся тумане, танец миног, один фораминифер. Встал на колени, приподнял госпожу, но малость не успел, заливая бриджи. Сохрани Боже. Сколько телеграфных лент можно этим склеить? Хватило б поделиться впечатлениями от Бхагавадгиты, пожалуй.

В ужасе он кинулся прочь, сгорая от стыда.

Из случившихся на пути прохожих никто не обращал внимания на его непроизвольные реляции. Они могли заинтересовать разве что приехавшего на воды Фёдора Достоевского, вместо купален обнаружившего соль и признаки вольного города там, где должен быть губернский. Где скучно и эксцентрично — на все сто оксюморонно. Лодочная станция уходит вниз по течению, подкапывая обрыв, мещанская неволя вбивать под него опоры, конца и края этому нет. Электрические столбы на карточке — это лестничные марши, в альбомах с засохшими туберозами или плющом в разворотах они так положены. Колёса привалены к домам, за каждым багаж экзотических поездок, четыре на двух осях под одним бортом радужны. Колокола беззвучно трепещут, дежурный крутится на каланче и глазам не верит. Понтонный мост на бочках — артерия районов, имеет таблицу выгибов. Верховые придерживаются трамвайных путей, словно на царской охоте в княжестве Литовском. Фотографы зимой и не высовываются, особенно им печально на заре — красный свет на снегу всякий раз поражает воображение. Ротонды с застроенными стенами, гроза над куполами, гонит людей в укрытия. Радость и озабоченность, навощённые полы перед балом. Служащие в одинаковых фуражках высыпали из депо позировать. Узкие буквы на брандмауэрах, днём и ночью означающие разное. В больничном саду балки под снегом, к ним не ведёт ни один след. С посудой совместны лампы — купец вложился в торговлю. Туда-сюда носят икону, чего и ждёт вся Россия, съезжается и млеет, та разит излучением, словно расширяя этим улицу. Пунктир куриных лап ведёт в бездну. А вечером огни, такие зависимые от потока, нескончаемого, восемнадцать часов он не сходит, овивает горожан.

Люди отшатывались, в эпицентр вьющейся комариной стаи или на осколки, смеялись, прикрыв рот и не стесняясь его присутствия. Из колясок, которым он мешал проехать, тоже крыли на чём свет, пассажиры перемигивались и прыгали из экипажа в экипаж, нередко синхронно, подкидывая цилиндры, успевая выхватить из-под внутренней ленты депешу и возвратить тому, кто был уже на месте владельца; на телегу в сено, придерживая котелки, давно учитывая расчёт встречных векторов, параллельный перенос, скользящую ось, плотное движение и путаницу с маршрутом, оптимальность и внешние факторы; издевающиеся физиономии в окнах карет, вероятность оставить незамеченным сведена к минимуму, ломовик к сумеркам доставил на порог родильного дома уже остывшего агента с пулей в животе, за который тот держался.

Среди всего этого Г. чувствовал себя как рыба в воде и в то же время чужим, отстранённым. Летел прочь от отколотого горлышка бутылки под ожидающей седока бричкой к точно впаянному в пейзаж фонарному столбу, разделяющему парадные ворота в перспективе, если так смотреть, он казался первичней костёла и трубы шоколадной фабрики на Золотой; от лежащего на тротуаре картуза с монетами к следующему, когда-то помощи должно хватить, это вычислялось математически, исследованием операций; от мусорной плотины в дождевом стоке ко входу в катакомбы — нарисованная клоунская голова с откручивающимся носом; от иностранного агента, распластавшегося на деревянной стене в попытке уйти от слежки, к заклеенной афишами тумбе; от приставленной к кирпичному столбу крышки гроба к лозунгу: «Праздникъ опрѣсноковъ, конечно, соблюдай, но бланманже имай», помещённому на витрине кондитерской, пересекая тротуары, в конце квартала перейдя на ту сторону.

Кто-то выглядывал из-за плеч синдикалистов. Круглый чёрный котелок, длиннополый сюртук, зауженные дудки, серая манишка с обвисшей бабочкой. Унылый нос, толстые жирные губы, уставленные ровно в две чернильницы ровно два глаза, отнятые спустя дюжину лет. Он держался на почтительном расстоянии, как сексот консула за тенью орла на кадуцее. Останавливался подле застигнутых тем прохожих — пытаясь прочувствовать эффект от внезапного превращения напряжения в ничто с ними вместе, — осуждающе качал головой.

— Но отчего вы кажете гримасу? — не стерпел Г. очередного смешка. — Я трактую её как недоверие. На моих руках кровь. Кровь многих. — Она залила и кристалл, и теперь не всегда хорошо видно, как жизнь и время брызжут в своей дифференциации. — Могла быть и ваша… как направленный вовне свечной воск, как слитое редактором законодательное уложение…

Он покрутил пальцем у виска — украденный у чего-то куда более возвышенного знак, — и торопливо пошёл в сторону винных складов, где развелось много крыс, молчаливых и целеустремлённых, в вышине фермы на столбах и упряжи, мешки и ящики с пропечатанными и выцветшими за лето прайсами, сваленные под стеной, на скатах прибиты трапы, поворотный кран заело, доска через винную лужу, приказчики орали друг на друга, словно искусственно расставленные там везде парами. Остановился, как бы невзначай привалившись к витрине пироженщика — мимо тяжело протрусил наряд военной полиции, усатый унтер периодически дул в свисток, и ему отзывался другой, не видно откуда, — достал из жилетного кармана часы, спрятал и возобновил преследование.

Оба были помешаны, каждый на своём, в плену идей, цепь не провисала лет с десяти, что у того, что у другого. Оголтелый выстрел интуитивного знания, вылетающего сквозь глаза почти всегда вперёд и почти всегда нечто захватывающего и возвращающего в скопление связей в черепной коробке. Мирской град Солькурск — не их уровень, это всеимперские фигуры, не тушующиеся в самом пекле, в централе, в пещере, в выдолбленном идоле, под свистом метеорита. Настоящие римляне, для них все годы «понапряжённей» — послевоенные. Можно видеть их и в стальных юбках и вызывающих красных гребнях, словно в мандорлах, как лингамы тел теперь уже умелых, идущих сквозь начало истории и конец истории, то более расплывчатые, то более непобедимые, в приравнивании к клубку ситуаций куда более глобальному, чем мгла на Зодиаке.

Вложив правую руку в ладонь левой за спиной, Гавриил успокоился. Не сделай он этого, дальнейший путь не сменил бы рельсы, волнение — агент неверных решений. Всё бы и дальше напоминало странный крестный ход. Тропа, источник которой далеко впереди, начинала затягиваться за спинами последних, самых сирых из потока. Слышно лишь, как проводники вонзают мачете в строфант. Шире, чем по двое в ряд, построиться не выходило, тем уязвимее они были для Бразилии, для глиняных божков Маражоара nas colinas [1], для города Z. Головы паломников склонены, на некоторых находило, и они пропускали караван, шатаясь на водоразделе с чащей, то цеплялись за спаржу, то золотистая игрунка держала за шиворот — твари всё схватывали на лету, — чтоб поцеловать определённую икону. Это, несомненно, происки тёмных сил, ну а Господь наставлял, как их парировать. Смутно видны заросшие, почти разорванные изнутри сассапарилем зáмки с языческими щитами на фронтонах, salto de água [2] у порталов в святилища, в венце каменные лица с туземными и зооморфными чертами, на скатах оранжевые papagaio, покачиваются в такт движения процессии. Листовые лягушки дублируют опахала папоротников, стволы пальм без конца и без начала, озерца батрахотоксина, он уже и на лаптях. В вечно зелёном мире то кайман пожирал ягуара, то ягуар — каймана, а Селивестры, Иакинфы и Владлены гнали от себя эти образы, в них вибрировали сильные чувства. Аристолохия заплетала брошенные чёрные зонты, котомки на палках, цветные ленты, костыли, хоругвь и следом за ней старика, который не смог её нести. Опустив голову, он спешил по мощённой бутовыми камнями дорожке. Со стороны могло показаться, что его путь, как и перед этим, был беспорядочен, не имел цели, но короткие ноги в полосатых чулках переставлялись весьма ходко, словно только они сейчас вращали планету.

На длинной скамейке, из центра которой торчал фонарный столб, а крылья повторяли неоконченную дугу, сидели Константин Циолковский и Прокудин-Горский, фотограф. Тихо, но горячо спорили, Константин Эдуардович пришвартовал к столбу сани со спущенным парусом и теперь держал на них ноги в пыльных сапогах. Речь, само собой, шла о космическом лифте, Циолковский брал за грудки ученика Менделеева по вопросу материала для троса, там не любой годился.

Конца аллеи не было видно — таков Лазаретный сад, — он терялся в соединении крон. Башмаки, могущие поддеть и крота с сажени, повернули на тропу, влево, она терялась и вновь возникала среди пожухлого сизаля. За зарослями обнаружилась небольшая площадь с разваленным каменным фонтаном, с краю телефонная будка. Дверь заглушала воспроизводимые за ней, переполненные сведеньями объяснения. Рывками он пересёк площадь, сделал особую стойку с противоположной стороны у порога, ненадолго замерев, на цыпочках уплотнился, прижался щекой к пахнущей краской поверхности. Из будки шла труба, он проверял накануне, но не установил, куда та приводит. Обследовал место два дня назад, то и дело вскидываясь на суету у крыльца лазарета в ста шагах правее, поэтому хорошо воображал медный раструб, который Г. теперь крутил в руках, тёплый деревянный наушник с потёртым ремешком и погнутой иголкой. Хотел врéзаться, но так и не докопался до бомбарды, устроенной не иначе как близко к центру земли, а может и ведущей, туда, где ядро утоплено в горячий источник, по абрису волны секут ни к чему не приставленные ступени в песке, сидерофильные вельды, естественные резервуары вируса бешенства, абсолютная плодородность, пять миллиардов муравьёв снуют по баугиниям; регион на стыке биологии и географии, куда ещё не пришла победа дарвинизма, непрекращающийся чавкающий звук, готовые скипидарные ванны, следы всех экспериментальных проверок с поверхности, круглосуточно освещённые катки из полированного озокерита, силуэты смазанных жутких лиц, впалые и выпуклые, они словно следы древней вечеринки здесь тех, кто всё начинал.

Рассохшиеся стропила подвальной крыши кое-где перетекали в бетонные двутавры. Плашки из ланолина давно не метены, все в прилипшей лакрице. В углу стояло трюмо, между его рамами и стеной тянулась паутина, и эта внешняя простота обстановки отнюдь не значила, что здесь История не может сделаться оперой Природы. На стальной армейской койке из разрозненного вязания и плащ-палаток импровизированная постель, перпендикулярно широкий стол с фанерной крышкой, без скатерти, с букетом изгибов между сосудами и расправленными под стеклом географическими картами.