План D накануне

Ранним утром в дверь постучали, но явно дежурно. Потом долго копались в замке. Готлиб вошёл, стал рыться на столе в поисках свечки.

— Что за археологический поединок с утра пораньше?

Ворох брезента с люверсами на койке ожил, он вздрогнул.

— «Археологический» громко сказано, — быстро справившись с собой.

— А, это ты.

— К тебе ещё кто-то заглядывает?

— Странно, что ты решил зайти именно сюда, а не на квартиру. У меня ничего не изменилось.

— Как и у англичан с бурами. Слушай, а она не может, в принципе, принадлежать человечеству? Как дождевые леса Амазонии или Луна?

— Да я тебя понимаю, не строй иллюзий на этот счёт. Если смотреть с твоей колокольни, то понятно, отчего ты так в мой свиток, я, может, только его и сумела спасти из той жизни, вцепился.

— Аллюзия на Кристофера Рена мне претит.

Женщина встала, кутаясь в накидку из макинтоша, простучала к столу. С некоторых пор она всё дальше отходила от человеческого во внешнем виде, сейчас читала книжку по эзотерике. Взяла конверт из обёрточной бумаги, макнула туда палец и втёрла в дёсны порошок, оголяя отличные жемчужные зубы; она почти никогда не улыбалась, хотя это сильно бы её выручало.

— Откуда такая привязанность к, в сущности, подтирке? Ты же не подвинувшийся на просвещении коллекционер.

— Вряд ли ты так долго сможешь, — не дождавшись ответа, заметил он. — Ну а что скажешь, если я, в свою очередь, скажу тебе, что знаю, куда ты прихромаешь, если станешь сверяться.

— Да ты прямо Эжен Видок. Готфрид — это был мой человек. Только вообрази, как давно он попал в источники, если его звали как какого-нибудь французского короля.

— Вя, вя, вя, вя, вя, вя… трибуны раскола мира от смерти одного человека, которые, скорее всего, не весомее инцестников из греческих трагедий.

До подписания всё выглядело приблизительно так.

Нет в бой, нет не в бой, нет в бой, к этому всё располагает, что и есть уничтожение системы, вернее, её скрепы, конечно, но будет уничтожение. Столпы собачатся, наварх уже взмок от челночного бега, солнце палит, выбеливая равнину где-то в меже непокорённого востока. Да просто сюда ещё никто не добирался в этом веке. А эти двое всегда парой путешествуют, или это Северин сел на хвост войску? или это Сатрап тащится за ним по всем отрезкам паломничества, желая что-то перенять, вытаптывая вектор хаджа, вбивая его в лицо планеты, чертя морщину приоральной области? Толпа позади и в сторонах — варвары, которым внушается культура, индивидуальность. Семена ложатся в благодатную почву, они же всё-таки люди, как будто это служит доказательством значимости, как будто вместе с этими именами существенна только она. В то же время верность их нестабильна. Перед делом не нужно бы скакать вдоль всей ватаги, почёсывающейся бронзовыми клювами и ссущей по ногам красным, тем паче что-то в те миги донося.

Утомившись стоять, он отошёл в угол, опустился на корточки, уперев спину в смыкающиеся в этом месте надстроенные блоки. Благодаря черноте сделался почти невидим, только глаза матово поблёскивали, всё те же до боли привычные оси подозрений — вдруг Герардина больше не Герардина. Она отбросила конверт, соскочила с гнутой под её стати многослойной арматуры, дохромала до угла. Взяла за подбородок и пристально всмотрелась в глаза. Взвилась строительная пыль.

— Он звонил из сада?

— Из чистого поля.

В задумчивости и смятении она прошлась по стяжке, от чего создался убогонький секстет. Осанка идеальная. Каким-то образом, при определённом свете, она всё ещё оставалась хороша собой, этакая мать той, кто сейчас регент.

— У тебя-то она у тебя, пока люди, ну знаешь, такие, их ещё можно нанять, не отняли, однако я слышал то, чего нет даже на твоём столе из остекленевшего сыра.

Через некоторое время, повышенным тоном, почти переходя на крик:

— Не стану торговать подобной реликвией в руки шестнадцатой графы из каталога сект.

Готлиб перевёл на неё взгляд.

— Ну, решилась, наконец?

— Принимая во внимание одно, ты упускаешь другое, а именно собственную рассудочную куцость в сравнении со способностью цитировать «Манаса» иных.

— Кого я должен цитировать?!

— Ладно. Скрепим, — она протянула жавшую многое кисть, её несколько брезгливо облекли пальцы с выкрашенными в чёрный ногтями. — Приведи его, а там я решу.

— Бьюсь об заклад, давно ты грезишь строчками на пергаментах с небесспорным концептом, — раздражённо, будто сам о них не грезил. — А сама строила тут из себя… шоколадницу.

Герардина промолчала, гневно глядя, не отпуская его руки. Она родилась в 1820-м году, почти одновременно с Фридрихом Энгельсом, Йозефом Вольфом, Михаилом Розенгеймом, Афанасием Фетом, Сергеем Соловьёвым и Великой Колумбией, под стук арифмометров Тома де Кальмара, под радостные возгласы Беллинсгаузена и Лазарева, под последний вздох Георга III, неочевидные экспирации восстановления Кадисской конституции образца 1812-го года, под выстрел Кристофа Анри, под ругань carbonario Нолы, под грохот дороги на столбах Ивана Эльманова, под хруст, с которым штат Мэн присоединился к остальным.

— Слушай, никак не могу понять, ты сдала с тех пор или осталась прежней?

Она вдавила в пол колодец из каучуковых шин, блеснув накрахмаленным исподним. Схватилась за деревяшку и, зажмурившись от боли, отделила от плоти, открутив, как иллюминатор на линкоре. Он поморщился, но не отвернулся, любопытствуя, куда прячет и есть ли у неё татуировки. Мелькнул махаон, переделанный в стрелку. Вот лист извлечён, пока возвращала на место, карта оставалась зажата между белых сверхкомплектных.

После всех манипуляций, наконец, дождался раскатки. Пергамент оказался чист, светло-коричневые пятна, бланжевые вкрапления, надиры и потёки. Он смотрел прямо в середину, беспрепятственно, впервые за столько лет, и понимал, словно Кант обыкновения «Фридрихс-Коллегиум» в части обхождения с химическими приборами, что немедленно в путь им не отправиться. За тридцать лет ничего не изменилось.

— …про услугу и кровную месть, — взволнованно закончил информатор, задрав голову и жадно глядя на собеседника в чёрных одеждах, унылом котелке и с подводкой, где двойной штрих был шире склеры.

Его лавка помещалась в подвале, ниже уровня моря, в ней выставлялись всякие старинные вещицы, пропеллеры, маски, кандалы, скифское золото, изнанки холстов в рамах, подсвеченные лампами с той стороны. Реставрации он почти не придавал значения, хотя однажды отправился в Анатолию с восковой фигуркой Анри Муо в чемодане, прямиком к Генриху Шлиману, не будучи ему представлен, после дюжины фальшивых рекомендаций по почте и кое-чего позаковыристее, соотнося его с собой даже сочувственно. Так и не доехал, переключившись на очередной поиск сокровищ.

Чуть позже он сидел на скамейке подле ступеней вниз, забросив ногу на ногу, смотрел на спешащих в обе стороны мещан, городовых, более легкомысленных, чем он сам, торговцев, институток с тайными мыслями, гувернанток с подопечными, суфражисток, унылых волонтёров, после собеседований знающих чуть больше других, коляски с опущенными верхами, лоснящимися после дождя, подвыпивших извозчиков, солдат с ранцами, которые перемещались перед глазами, образуя мрачноватый калейдоскоп. Пару месяцев назад или около того Уильям Мак-Кинли стал президентом Соединённых штатов, в Австро-Венгрии уравняли немцев и чехов, а сегодня из тюрьмы выпустили Оскара Уайльда, что особенно грело душу, в ожидании новых преобладаний эстетических ценностей над этическими.

Имя его само навевало прохладу серых готических сумерек, некое место между Дублином и Редингом, узел бунтарства и поэзии, а также таинственных дел, ночных, как правило, свершающихся в западной Европе под тревожную музыку. Бесконечные подвалы и комнаты с массивными столами, на тех старинные рукописи, а рядом отрывки их расшифровок, огарки свечей в патинных канделябрах, с потолков на цепях свисают масляные лампы, на стенах пустуют факельные кольца, пол — зависит от места, если это склеп или подземная комната, то из больших, истёртых подошвами тысячи угрюмых, вынужденных сновать крамольников булыжников, если родовой особняк или замок, или поместье, то скрипучий паркет с длинными дорожками, толстыми и пыльными, что нельзя услышать шаги, в особенности ночью, по окнам непременно бьёт поток сквозь решето, в крайнем случае снег, в особенности в обрамлении каменных плит кладбища, так же, как бьёт он по полям шляп и скатам плащей и рединготов, каждую секунду свершаются тёмные дела, составляются завещания и криптозавещания, что-то сбрасывают с мостов и вылавливают из рек, прячут в зонтах и саквояжах, поминаются старинные истории, с которыми всё связано, заговоры могущественных контор, пишутся таинственные письма, скрепляемые багровым sealing wax [3], множество тёмных личностей в котелках и цилиндрах ведут загадочные разговоры и совершают непонятные эволюции со всем вокруг, ездят верхом задом наперед, отпиливают верхушки черепов или копают ямы, желая обнаружить клад или подсказку для дальнейших действий, краеугольный логогриф, всё это поливает дождь, по всем улицам, каждую освещает не более одного фонаря с мертвенно-жёлтым снопом, газовым или масляным, едут чёрные кареты с кучерами, предпочитающими скрывать личности и натягивать цилиндры и котелки значительно ниже, чем того требует мода, у всякого действующего лица припасён револьвер или нож, или загадочная фраза, или письмо на непонятном языке, многое объясняющее, все следят за всеми, ныряют в переулки, проникнутые тайной, скрываются в подземных коридорах, заходят в самые дальние комнаты и трудятся над расшифровкой древних документов и укрывательством завещаний, те же обстоятельства, пейзажи и та же мрачность, обиняковость, семейные ветвления, гениальные сумасшедшие, вероломные кормилицы, mirror puzzles for mirrors [4], переписанные заговоры, сложенные в столб, высятся до пояса, религиозные разночтения, озвучиваемые шёпотом, многосмысленные пассажиры агатовых фиакров, в какой бы трети века ни вздымали брызг и по каким окрестностям, непременно почта, содержащая тайны, почтальоны сами по себе вероломны, быстрее всего они-то во всём и виновны, и доставляют письма избирательно, таинственные карлики, необъяснимые преступления и лишь видимость расследования тех, призванная укрыть нечто более важное, потайные фонари, документы, которых никто не видел, места, которых никто не достигал, но в них сокрыто самое главное, древние ордена, инсценирующие свой крах и инсценировку инсценировки своего краха, тайные знаки, что умел понимать только давно исчезнувший процессуалист, чёрные накладки на глаза лошадей и ястребов, оживляемые ветром огородные пугала, предстающие только в резких вспышках молний, всё, что рискует объявиться, бывает только в краткий миг таких эрупций, после чего снова мрак, неизвестность, все пользуются фальшивыми именами и никто не хочет выяснять правду, только путать её и прятать в подземельях и тамошних расшифровках, на улицах кишат прыгуны, им нипочём и фабричная стена, и стена скорбного дома, и дома эти всегда переезжают, на всех разбитых колёсами и размытых дождями дорогах во все стороны идут обозы и фургоны с больничным имуществом и пациентами, которые, к тому же, вынуждены отбиваться от налётчиков и даже стрелять, пока им позволяют это моральные чудовища в промокших шляпах, с фальшивыми бородами, имена большинства наколоты между костяшек, кроме этого нельзя обнаружить никакой огласки, но скрывать тайны становится всё тяжелее, например, многим уже известно, что boyfriend Уайльда Альфред Дуглас является крёстным отцом сына Айседоры Дункан, второй официальной жены Сергея Есенина.