Последний приют

Одно время ходжа состоял на службе в Бюро по переписи и корректировке зданий в стороне Антепа… А потом он очень сильно заболел в одном из селений и слег. Его поместили в каменное небольшое помещение, где осенью обычно делали компоты, больше похожее на туалет, чем на комнату. Каждое утро ему приносили кувшин воды и разбитые в оливковое масло два яйца. Оставив все это, уходили.

— Там с сорокоградусной температурой в беспамятстве я пролежал очень долгое время. Иногда приходя в себя, я с радостью думал о том, что если выкарабкаюсь, то обязательно отправлюсь взглянуть на мир.

Его ощущения были поразительно похожи на те, что мы испытывали, когда сидели с Азми в яме в лагере Зеказик. Поэтому мы с ним часто переглядывались, слушая историю ходжи.

Рассказывая о семейном счастье, ходжа как-то вдруг осунулся и казался совсем старым. Он уже не скрывал своего увольнения, в котором прежде не сознавался.

— Был оклеветан злыми языками. Да, допустил оплошность. За это мне полагалась ссылка. Я попросил меня отправить в какой-нибудь уголок Анатолии. Какой смысл выпроваживать меня к себе домой. Хуже не придумаешь. Жена давно меня не интересовала. Бедняга совсем состарилась. Однако сыновья выросли, превратились в мужчин. Кроме того, и внуки у меня появились.

«Что ты натворил, отец? Честь семьи смешал с грязью», — набросились все разом на меня.

«Олухи, о какой чести вы говорите», — хотел возразить я, но, опасаясь большего скандала, промолчал.

Нападки закончились, началась «забота».

«Папа, ты уже старый, не должен есть ни мяса, ни мучных изделий, ни сютляча[52], ни гюлляча[53]. Тебе рано надо ложиться спать…»

Сигареты ножницами разрезали на две части, чтобы я меньше курил. А пол-литра ракы, которую я, быть может, пил в течение недели, они прятали на кухне, заворачивая в полотенца…

Борьба ходжи с детьми была самой смешной частью всей его истории. Он и сам, рассказывая, смеялся и передразнивал своих отпрысков. Однако бывали такие моменты, когда он, совершенно не стесняясь, плакал, как ребенок.

— Я бы тоже с тобой поплакала. Но ты опять начнешь вытирать мне нос, — шутила Макбуле. И мы все снова смеялись.

Очередь рассказывать дошла до господина Сервета.

— Не печалься, брат, не будь ребенком, — говорил он ходже, стараясь играть роль сильного человека, однако и он сорвался.

Страдания господина Сервета очень походили на мучения ходжи.

Жена его — дочка потомственного визиря, была неплохой женщиной, однако когда дети подросли, во всех вопросах они стали поддерживать мать. Кроме этого некоторые ее родственники-смутьяны занимались подстрекательством, поэтому постоянно возбуждались различные судебные тяжбы, которые выводили его из себя. Тяжбы между мужем и женой, скорее всего, были связаны с проблемами наследства. Однако наш патрон не хотел подрывать наше доверие, поэтому предпочел об этом много не распространяться.

Мы с трудом упросили Азми пойти с нами. Но у самых дверей в клуб он попробовал от нас отделаться.

Господин Сервет подумывал взять его в труппу в качестве главного актера, наслушавшись в ту снежную ночь о нашем театре в Зеказик и, наверное, спутав его с «Комеди Франсес». Несмотря на все старания, господин Сервет не смог вывести его из состояния отчужденности. И чтобы долго не распространяться о своей жизни, он спросил у Азми:

— Господин Азми, вы все молчите, у вас что, совсем нет проблем?

Азми сидел под деревом, тень от огромной ветки закрывала его лицо. Этот вопрос мог его очень задеть. В эту секунду сердце мое бешено забилось. Однако он ответил голосом прежнего Азми:

— Да у меня нет проблем. Честное слово, нет. Когда нет надежд и желаний — проблем тоже нет.

Потом, улыбнувшись улыбкой прежнего Азми (такой улыбки, без преувеличения, я больше ни у кого не видел), добавил:

— Я даже забыл, что такое проблемы. Я по-настоящему счастливый человек, достигший нирваны.

Эта последняя фраза, на мой взгляд, очень многое объясняла.

Когда-то учитель, дававший нам уроки персидского, рассказывал о лысом попугае, которого хозяин побил за то, что разбил бутылочку с миндальным маслом. Попугай с горя перестал говорить. Но, увидев однажды входящего в магазин лысого мужчину, он встрепенулся и заговорил на персидском языке:

— Интересно, и ты тоже, наверное, разбил бутылочку из-под миндального масла?

Вспомнив это, я чуть не заплакал от радости. Это для меня было очень важно.

Может, мы сидели на месте, где в свое время во время знаменитого пира Голубого и Черного Ахмет Джемиль[54] смотрел на эти же звезды и наблюдал звездный дождь из жемчуга и алмазов.

В макетах, которые я делал в пансионе, я искал сказку, в которой должны были осуществиться все мои заветные желания. Однако эта сказка со временем становилась реальностью. Доказательство тому люди, окружавшие меня. В другом месте и в другое время во мне кроме отвращения не вызвал бы других чувств этот, несмотря на свой пятидесятилетний возраст, остающийся глупым и легкомысленным, расточитель отцовского состояния; эта болтливая певица и трепач-старик. Они точно не мои герои. Вместе с тем все это для меня до сих пор остается игрой, сном, от которого не пробуждаешься. Однако когда ужин закончился, как и в ту ночь на станции, наши руки опять оказались вытянутыми на столе. Господин Сервет принес шампанское, и, чтобы выпить, мы все встали, и вот тогда я вдруг пришел в себя, и меня прошиб пот. Я вдруг увидел, что незаметно для меня все зашло слишком далеко. Никто лучше меня не знает этого прожигателя отцовского наследства. Кто ведает, за каким его очередным капризом мы все потянулись. Я ясно все это увидел. Однако было уже очень поздно… С другой стороны, а что я потеряю? Перед глазами вдруг предстал мой хозяин магазина. А я уже находился на дороге, с которой не мог свернуть. Я решительно шагнул в мир грез, дверь в который мне открыли мои макеты.

Я, размышляя об этом, иногда брал Азми за руку. Его руки были влажные и холодные. Видимо, он нервничал.

Такие люди, как господин Сервет, сразу хотят воплотить в реальность то, что им придумается. Кто знает, может, это и есть расточительство. Помню, как на одной вечеринке он пачками разбрасывал купюры, а когда шел на другую вечеринку, его уже окружала толпа почитателей. И вот теперь и я один из них. Кроме того, у меня самая сложная роль. Мне поручили управление театром и режиссуру. По крайней мере, годы научили господина Сервета бояться своей расточительности. Он предложил нам взять себя чуть ли не под опеку.

— Бюджетом будете распоряжаться вы. Без вашего разрешения не буду тратить, — говорил он.

Это, конечно, была сказка, не имеющая конца. Однако это не облегчало моего бремени.

Все с невообразимой быстротой вошло в свою колею. Временное бюро разместили в особняке паши Софу Сейфуллаха, который был выставлен на продажу, и взялись за работу. Этот особняк за долгие годы пришел в запустение. Жить в нем было практически невозможно. Однако вся мебель оставалась на месте. Ходжа иногда прохаживался по комнатам и, рассматривая старинные мебельные гарнитуры, большие зеркала и люстры, присвистывал:

— Наверное, мы берем грех на душу, говоря плохо об этом человеке. Если бы он был таким, каким его представляют, разве от всего этого что-нибудь осталось бы? — размышлял он.

Однако он все это говорил, не потому что верил во все эти сплетни, а чтобы поднять мой дух, понимая, что я начинаю подозревать, во что ввязался.

— Может быть, — соглашался я. — Возможно, годы научили его кое-чему.

В доме господина Сервета мы единогласно отложили в сторону проект нового здания театра. Дай ему волю, он бы опять, как всегда, стал сорить деньгами. Однако из-за того, что все мы были бедными людьми, и чтобы, насколько это возможно, дольше продлить это дело, мы взяли его под свою опеку. Организованное нами управление без моего разрешения денег не тратило.

Господин Сервет сам предложил нам это, так как не был уверен в себе.

Нашим первым делом, как он сам сказал, было привести временное бюро в подобающий вид.

Мы отказались от предложенных им расходов. Моим главным помощником в этом деле стал ходжа.

— Ради Аллаха, господин, грех платить десять, если можно обойтись пятью! — говорил он.

Господин Сервет не мог понять смысла слов ходжи, когда тот говорил о там, что если работа продлится на день дольше, то ему это выгодно.

Мы наняли несколько бедных женщин, живших на нашей улице, чтобы они прибрались в мужской половине особняка.

Макбуле в халате, повязав голову платком, не отходила от них ни на шаг и периодически, как в хамаме, то орала, то пела песни. Азми тоже был одним из тех, кто работал не покладая рук. Мы его поместили в одну из комнат особняка под предлогом того, что он будет его сторожить. Он долгое время был без работы. Последний раз он устроился в одну вечернюю газету за гроши, лишь бы прокормиться. И там одному секретарю без видимой причины заехал по морде, за что его уволили. Если говорить честно, то было за что. В походе на канал Азми ранили в голову, в лагере он постепенно ослеп на один глаз. Однако это не было заметно. Он скрывал это и от меня, и от других. Даже обманывал меня, говоря, что немного видит. Несмотря на то что он очень внимательно исполнял свои обязанности, секретарь из-за одной ошибки накричал на него, при этом сказав: «Ты что, слепой!» А Азми не смог проглотить обиду. Я не знал, где он жил все это время после увольнения. Он не заходил ко мне, пока не оставался совсем без денег и голодным. Если бы он почувствовал, что я догадываюсь о его бедственном положении, он бы больше не пришел, поэтому я делал вид, что ничего не подозреваю. Немного погостив, не сказав ни слова, он опять пропадал.

Сейчас Азми стал снова вполне нормальным человеком. Разговаривал, работал, как в походе на канал. Это меня очень радовало и являлось основной причиной моего счастья.