Последний приют

Глава седьмая

Когда стало темнеть, мы все дружно собрались и господин Сервет повел нас в ночной клуб «Тепебаши». Время ужинов под открытым небом еще не настало, хотя погода была довольно теплой. Господин Сервет приказал, чтобы в сад вынесли несколько столов, и мы не спеша принялись ужинать.

За рюмкой-другой о чем только мы не говорили той ночью. Никто ничего не утаивал. Мы рассказывали о своей жизни вплоть до мельчайших подробностей, испытывая от этого огромное наслаждение.

Первой поведала нам свою историю Макбуле:

— Я дочь секретаря небольшого богословского заведения. Раньше я стеснялась говорить об этом, а теперь мне все равно.

Как выяснилось, лето она проводила у одного из своих богатых родственников в особняке в Фенерйолу[47].

— Он одевался как европейцы, а сам был простым агентом тайной полиции, — сказала она, снова махнув рукой.

В особняке частенько проводились музыкальные вечера игры на сазе. Женщины слушали музыку из-за стены, в женской половине особняка в саду среди деревьев. Однако она всегда находила повод и убегала в мужскую половину дома.

— Я была ровесницей других девочек, живших в особняке, на которых уже надели чаршафы. Однако выглядела намного младше своего возраста, да и турецкий мой тогда, да как и сейчас, оставлял желать лучшего… Родственники не обращали на меня никакого внимания, потому что в противном случае мне пришлось бы потратиться, заказав шелковый чаршаф. Если говорить начистоту, то мое положение в особняке почти ничем не отличалось от положения прислуги. Но меня называли «барышня», хотя я это и не принимала на свой счет.

В те времена был один известный музыкант, играющий на уде. Звали его господин Ферхат. Это был красавец шатен с полным лицом и большими пышными усами. Чтобы меня принимали за ребенка и не закрывали в женской половине, я подстригала себе челку и носила короткие юбки. Но господин Ферхат не клюнул на это. Пока я с восхищением слушала его игру на уде, сидя на полу и сложив руки на острых коленках, он в это время, словно в экстазе, прикрывал иногда глаза и из-под длинных ресниц бросал взгляд на мои ноги, видневшиеся из-под юбки… Каждый раз под этим его взглядом я, не удержавшись, поправляла юбку. Я до сих пор поражаюсь тому, как господин Ферхат, несмотря на то что я даже не раскрыла рот, рассмотрел во мне талант и определил что у меня прекрасный голос. В особняке из уважения к хозяевам он давал одной девочке уроки игры на уде и взялся давать мне уроки пения. Сам он был любителем турецкой народной музыки, однако ему не нравилось, когда пели в нос.

«Держи голову прямо, рот вот так открой, — говорил он и без остановки дергал меня за шею, щеки, подбородок и губы. — Не пой в нос, говорю тебе», — орал он и зажимал мне нос.

«Господин, вы говорите, пой грудью, но так сильно сжимаете мне грудь», — сказала я ему однажды, не выдержав. — Макбуле, произнеся это, засмеялась, потом закашляла и добавила: — Я всегда горжусь тем, что господин Ферхат был моим первым учителем по вокалу, однако в то время на моем теле не было такого места, где бы ни побывали его руки.

Слушая ее, мы все заливались смехом.

— Наверное, я очень откровенно рассказываю, может, это неприлично, — смутилась Макбуле и остановилась.

— Ничего подобного, ничего подобного! Что может быть лучше откровенности на этом свете? Если этот бессовестный сорванец сделал тебе еще что-нибудь, то, ради Аллаха, и об этом расскажи, не стесняясь, — с волнением в голосе произнес ходжа.

— И ты тоже нам расскажи, как малолетних школьниц просил оголить грудь и ноги и рисовал их! — сказала Макбуле. И я понял, что той ночью Азми рассказал об этой выходке ходжи не только мне, но и ей.

Услышав это, Эюр ходжа как-то неестественно дернулся. Он хотел сделать серьезный вид и надуться, как той ночью в доме культуры. Однако, быстро поняв, что не сможет изменить настрой этого вечера, поменял политику. Теперь он потихоньку потягивал виски, бросая откровенные взгляды на Макбуле. Иногда он тыльной стороной ладони легонько шлепал ее по рту или внезапно сжимал нос, который этой ночью еще больше напоминал нос ребенка.

— Этот прохвост мало дергал тебя за нос. Он должен был просто вырвать его с корнем! — произнес ходжа, и мы все весело ему зааплодировали.

Господин Сервет опять превратился в прожигателя отцовского состояния, сынка паши.

— Это вам не мечеть, уважаемый Эбюсууд. Это театр! — чуть ли не прыгая от радости, говорил он.

Бедняжка даже не знал, что уважаемый господин Эбюсууд не был имамом в мечети, зато он очень хорошо знал, что такое театр… Все мы в этот вечер не могли усидеть на месте, словно в нас тыкали иголками…

Из истории Макбуле мы поняли, что из особняка в Фенерйолу она частенько ходила в сад Папазян[48] и в театры. Маленькой девочкой она вначале увидела пьесы «Дама с камелиями» и «Бедный юноша», а потом влюбилась в исполнителя главной роли Бинемеджияна. Однако у Бинемеджияна, в отличие от господина Ферхата, не было возможности давать частные уроки.

Она нашла книгу «Дама с камелиями» в книжной лавке одного иранца и выучила наизусть. В особняке вместе с мальчишками, которые учились в лицее «Галатасарай», она устроила театр. И так хорошо играла роль Маргариты, что семья начала переживать, как бы чего не натворил этот ребенок. На этот раз, несмотря на все ее протесты, на нее надели шелковый чаршаф и изолировали от мужского общества. Однако разве это выход? В сердце человека этот огонь загорается раз и навсегда!

Когда она вернулась домой в Сюлеймаие, ее стали запирать. А мать услышав, как из ее комнаты доносится крик «Арман, Арман», думая, что ее дочь влюбилась в неверного, всполошилась. Возможно, тогда и не было причины для беспокойства, но кто может дать гарантии, что и потом не произойдет?!

В те годы в Шахзадебаши произошел один случай: дочь одной женщины влюбилась в сына лавочника-грека. Они вместе убежали в Измир. Там парень принял ислам. И, по велению Аллаха, они поженились, однако жить им было не на что. Взявшись за руки, они пошли в сторону Анатолии и стали бродячими артистами. Парень взял себе мусульманское имя, однако девушка выходила на сцену под греческим. И так продолжалось много лет, пока их не поймали в Эскишехире[49].

— Постой, постой, вспомнил, — закричал ходжа, ударив себя по лбу. — Комик Хюсни, не правда ли? А женщина, выходящая на сцену под греческим именем, — турчанка.

— Я бы согласилась стать второй женой, но такого, как ее парень, не нашла, — сказала Макбуле. — Потому что в то время, чтобы стать актрисой, другого выхода не было. В конце концов меня, невзирая на все мои вопли, выдали замуж за пожилого адвоката…

После этих слов женщина смолкла и задумалась, но, вспомнив, что говорила той ночью в доме культуры, засмеялась.

— Вы скажете, а разве твой муж не майор? Конечно, майор, но он был моим третим мужем… После всего, что мы с вами пережили, разве могут быть между нами тайны? Всем этого не рассказываю, но вы же свои. Я женщина, которая была замужем три раза. Что на это скажете? Такая уж моя участь!

Макбуле стала рассказывать, как она умудрилась выставить своих трех мужей одного за другим. Все трое были неплохими людьми. Однако она искала в семейной жизни совсем другого.

— Кто знает, может, все это случилось от безделья, — говорила она. — Ешь, пей, спи… Что можно было делать в маленьком провинциальном городке в Анатолии? Ну, отдав свой сверток прислуге, сходить в хамам. Или пойти попить газировки со взрослыми женщинами, или же сходить в дом офицеров, чтобы послушать музыку — вот и все. Такая жизнь была не для меня. Если бы мой муж-бедняга поднял бы на меня руку, может, я, и задержалась бы подольше возле него…

В конце концов она и его бросила. Слава Аллаху, в то время турецкая женщина уже обрела право выходить на сцену. Пусть немного поздно, но она направилась в Дарюльбедаи. Много раз обивала его пороги, но никто не хотел ее понять.

— Ах, ну не могла же я пойти в труппу к Нашиту, чтобы там заниматься импровизацией… Я поклялась себе, что лучше стану посудомойкой, но в четвертый раз замуж не выйду. От безысходности я прибилась к группе музыкантов, играющих на сазе, которые гастролировали по Анатолии.

Она очень быстро прославилась. Выйдя из рядовых певичек, стала известной как Кероглу, чье имя передавалось из уст в уста. Хоть это и не походило на театр, но все же что-то. Хоть желание свое удовлетворила. Но как раз в это время на радио запретили арабеску[50]. Узнав об этом, губернаторы проявили большое рвение и стали выпроваживать певцов из больших городов. В одной области начальник управления безопасности ей предложил:

— Если вместе с играющим на сазе музыкантом согласишься исполнять турецкие народные песни, — прекрасно… А петь базарные песни я вам не позволю.

— Раз приехали, не уезжать же с пустыми руками, — согласилась на это предложение Макбуле. Однако, увидев, что зал пуст, она в негодовании схватила сумку и убежала оттуда. Это был ее последний выход на сцену.

Макбуле рассказывала об этом с радостью, смешанной со злостью, а в глазах стояли слезы.

— Как хорошо, что мы встретились… О Аллах, как хорошо! — воскликнула она и добавила: — Как жаль, но я уже не в том возрасте, чтобы играть в «Даме с камелиями». Однако могу исполнять комические роли.

Произнося эти слова, она одновременно смеялась и плакала, чем нас очень удивила.

Ходжа сразу вытащил платок и стал вытирать ей нос.

— Не дури. Старость — где там. С таким носом ты просто ребенок, младенец! — произнес он, а у самого в глазах заблестели слезинки.

Макбуле еще раз с большим трудом вырвала свой нос из цепких рук ходжи.

— Какой ужас, просто позор, — сказала она, открыла сумку и, достав оттуда косметику, стала приводить себя в порядок.

На этот раз начались страдания у ходжи.

— Видите, что происходит? Нет, не видите? — спросил он, показывая на находящиеся немного в отдалении расплывчатые очертания залива золотой рог, где заканчивается свет Касымпаши[51]. — А я вижу… Это мой броненосец «Хыфзыррвхман». Однако я вижу больше этого, я вижу канат, свисающий с его кормы… Вижу, как молодой офицер, обхватив его руками, спускается по нему в лодку, чтобы убежать с корабля в театр «Конкордия». Вы спросите: «Как можно убежать с броненосца?» Вот вам мой ответ — если человек захочет, он не только может убежать с корабля, но и привести к себе в каюту женщину.

Однако, радостно начав рассказывать свою историю, он, как и Макбуле, стал волноваться.

— О Аллах, такое впечатление, будто это было не тридцать пять лет назад, а случилось вчерашней ночью. Как стыдно… Какой позор, — возмущался он.

После множества историй мы перешли к жизни ходжи в Анатолии. Оказалось, что с возрастом приключения ходжи немногим отличались от тех на броненосце. Наслаждения и страдания шли по его жизни рука об руку.

— «Мы пошли на поводу у разбитого сердца, а оно нас привело к любви и страданиям», — закрыв глаза, слабым голосом прочитал ходжа строчку из стихотворения.

Однако когда казалось, что все выпавшие на его долю мучения и страдания закончились, он приехал в этот маленький городок к своей семье, чтобы больше не расставаться, и настоящие бедствия только тогда и начались…