Последний приют

Между выступлениями ходжа опять обратился к зрителям со сцены:

— Друзья мои, сейчас я представлю вашему вниманию несколько оригинальных пародий. Посмотрим, понравятся ли они вам? Однако это не столь любимые директором миниатюры о медведе и волке… Это пародии на некоторых старых артистов. Я надеюсь, что они понравятся нашим гостям из Стамбула.

После того как занавес вновь открылся, он стал изображать артистов из труппы театра Минасяна. Это была импровизация, которую я нигде до этого не видел. Минасян, Холас, Бинемесиянлар — одним словом, вся Османская драматическая школа в полном составе. Самые яркие воспоминания детства оживали в моем сознании: «Продавцы восковых свечей», «Дама с камелиями», «Парижские бедняки» — своими голосами, и они смеялись и жаловались на судьбу.

Один раз наши взгляды с господином Серветом встретились. Он растерялся и, казалось, пребывал в замешательстве.

— Господин, это что такое? Это уже слишком. Это не может происходить на самом деле, — сказал он мне.

Однако немного погодя мы увидели еще более невероятные вещи. На этот раз ходжа играл Кель Хасана[31]. Это даже назвать ролью невозможно, потому что это был сам Кель Хасан — собственной персоной. Высохший, как доска, худой с усами и бровями, намазанными кофейной гущей, с усталым видом он тяжело шел по сцене. И тонким слабым голосом говорил:

— По такой погоде, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, пришел я к вам предать привет от Караджаахмета[32]. — Потом, сделав вид, что только что заметил директора, продолжил: — А, Нашит, ты тоже здесь… Негодяй, и тут не оставишь меня в покое!

Это была насмешка над директором, так как его нос, как и у Нашита — оказался довольно впечатляющего размера. Однако директор не понял насмешки и с места стал отвечать ему:

— Какая же свадьба без Камбера[33]?

Потом Ходжа произнес известную реплику из монолога Хасана, в которой говорится о могиле, где он якобы находится.

— Я подумал, что подлецы меня по ошибке в мясной лавке закрыли.

Представление продолжалось. На этот раз Маленький Исмаиль и Абди[34] собирались в гости. Чобанян[35] тоже хотел пойти с ними. Однако сафты[36] прогнали его, предварительно хорошенечко поколотив.

— Как вы поняли, что я не из ваших? Потому что есть у меня на теле один опознавательный знак, говорящий о том, что я не мусульманин? — всхлипывая, спрашивал Чобанян.

Было показано еще много подобного рода забавных проделок… В конце выступления ходжа сказал:

— Протухнем. — Потом, словно задыхаясь, поднял голову к потолку и, расстегнув пуговицу на воротничке рубашки, набрал в легкие побольше воздуха и облегченно произнес: — И здесь тоже неплохо… Неплохо, да только вы, опять-таки, насколько это возможно, постарайтесь здесь надолго не задерживаться! Ну что ж… Не поминайте лихом! — После этих слов он сгорбился, опустил голову на грудь и пошел прочь.

Но, подходя к краю сцены, он еще раз обернулся и подковырнул в последний раз директора, сказав:

— Уважаемый директор, жду тебя среди недели с ночевкой.

Мой взгляд опять скользнул по господину Сервету. Однако на этот раз, чтобы никто не заметил, что он плачет, он повернул голову в сторону и громко вытирал нос. Макбуле вела себя немного естественней, чем все мы. Она не побоялась открыто показывать свои чувства. Ходжа подошел к нам все той же усталой походкой.

— Заставил-таки нас поплакать, — произнесла Макбуле, взяв его за руку и опустив свое заплаканное лицо ему в ладони.

А потом, нисколько не стесняясь, она вытерла свой маленький носик о рукав его рубашки, выглядывающей из-под коротких рукавов. Ее плач, так же как и смех, сопровождал кашель. Это делало ее похожей на ребенка. Ни директор, ни местные гости не могли понять причину ее слез и смотрели друг на друга, широко раскрыв глаза. Однако она не обращала на них никакого внимания и продолжала плакать. Наревевшись вдоволь, она схватила ходжу за руку и, словно женщина, готовая отдаться любимому, с дрожью в голосе произнесла:

— А теперь можешь и за свой уд взяться, я тебе покажу, что значит усталость!

Макбуле вышла на сцену. Пропев несколько строчек, она опять начала плакать и, поняв, что не сможет продолжить, оборвала свою песню.

— Ради Аллаха не подумайте, что я притворяюсь, — сказала она. — Потому что у артистов есть подобные странности. Но я, клянусь Аллахом, ненавижу подобные вещи. И не думайте, что я влюблена. Это давно в прошлом… — После произнесенной речи она опять решила спеть, однако остановилась и добавила: — Однако сегодня я поняла одно: что от тех чувств кое-что все-таки остается у человека в душе.

Генерал, показывая мне на все еще продолжающего украдкой вытирать глаза господина Сервета и Азми, спросил:

— Странное дело плакать от пародии, вы не находите? Ладно, она женщина… Но с этими что? А что вы думаете по этому поводу?

Он не понимал, что дивизионному генералу спрашивать мнение офицера запаса — это и есть своего рода плач.

Почему мы все почувствовали печаль? Может, потому что на улице свирепствовала метель, и это вывело нас из равновесия. А может быть, по другой причине, которую я, как мне казалось, начинал понимать.

— Они плачут не из-за Хасана Минакяна. Они плачут, потому что вспомнили свое детство, паша! — ответил я генералу.

Генерал, наивно улыбаясь, одобрил мои слова.

— Да, вы правы, — сказал он. — Между нами довольно большая разница в возрасте… Однако мы с вами одного поколения. Когда я учился в военной академии, то тоже иногда убегал в театр «Конкордия». И за это не раз был наказан.

Немного в отдалении ходжа опять рассказывал о чем-то собравшимся вокруг него. Он говорил, что с ним приключилось из-за любви к театру. Его рассказ был словно ответом на наш разговор, поэтому мы тоже замолчали и прислушались. Он был морским лейтенантом. И если бы хорошо постарался, может, из него что-нибудь и вышло бы. Плюс ко всему ходжа оказался искусным оратором: к нему прислушивались. Краем глаза он заметил, что генерал смотрит на него, и продолжил:

— То, о чем я говорю, это не вымысел. Если сегодня ночью во всем Стамбуле погода такая же, как и в Коджамустафапаше[37], это значит, что старый майор в отставке жжет ненужные коробки и ящики, или же будущий благословенный шахит[38] бежит с корабля, стоящего на якоре в халиче, бежит подальше, чтобы играть в пьесе… Однажды летним субботним вечером в парке вместе с Хамди он играет в «Кровавой Нигяр». Он в роли Зенне. Спросите, почему в роли Зенне[39]? Да чтобы под покрывалом его никто не узнал… Но покойный маленький Исмаиль оступается и переворачивает все на сцене… Мушмула[40] летит в одну сторону, чаршафы и покрывала, — в другую. Тут представители закона ловят ходжу под покрывалом в подвернутых до самых колен штанах, с румянами на щеках и пудрой на усах…

— Знаю, знаю, я не был там, но слышал! — прокричал господин Сервет в полном экстазе.

— Вот спасибо тебе, — поблагодарил его ходжа и продолжил свой рассказ: — Казалось бы, после того позора взяться бы за ум! Но нет… На этот раз с приятелями вместе они собрались, чтобы играть в орта-оюну[41] в Сюлеймании[42]. И однажды ночью были захвачены врасплох… Даже господин Сакаллы Ахмет был с нами, — добавил ходжа, обращаясь к господину Сервету.

— Да, знаю, знаю… — опять стал поддакивать господин Сервет в волнении.

Оказывается, агенты донесли, что стамбульские младотурки[43] под руководством Ахмета Ризы[44] из Парижа готовят покушение на Абдул-Гамида… Но о какой подготовке могла идти речь, когда у нас в руках были только зурна, барабан да трещотки. Никто ни сном ни духом не ведал ни об Ахмете Ризе, ни о младотурках.

Услышав это, директор не упустил возможности его поддеть.

— Произнося речь на объявлении независимости, не ты ли орал: «Мы младотурки! Эту свободу мы завоевали своими руками!» — спросил он.

— Время требовало подобных речей, — ответил ходжа, обидевшись.

Он хотел было снова начать свой рассказ, но не смог проглотить обиду. Мысли его рассеялись. Он начинал и останавливался. Его заячья губа все время подрагивала.

— И ты тоже после войны за независимость произносил речь: «Республику мы завоевали!» Забыл, что ли? — сказал ходжа, после чего продолжил свой рассказ как ни в чем не бывало.

— На этот раз ходжу отправили не на корабль, а в жандармерию. Вот если б и на этот раз отделаться простым телесным наказанием! Однако не тут-то было! Без суда и следствия с него сорвали погоны. И отправили в ссылку в Адану. После ссылки, шатаясь по Анатолии, он осел в этом городке, женился…

Я посмотрел на господина Сервета, и мне стало интересно: может, он сейчас в поисках новой мечты или нового дела? Однако в настоящий момент он был простым поклонником театра.

— Друзья мои, мы должны с вами открыть театр! — воскликнул он. — От отца в Сирии мне кое-то осталось. Я как раз туда ездил улаживать дела. Все расходы я возьму на себя. Я уверен, что мы с вами создадим труппу лучше даже, чем в Дарюльбедаи… И, как в лагере Зеказик, во главе поставим господина Сулеймана. А здание под театр будет как у одного парижского театра — маленькое, зато все при нем. А пока оно будет строиться, мы начнем в другом месте… А потом возьмем и поедем на гастроли по Анатолии. Будьте уверены, что это будет театр, какого еще не было. Только вы мне должны обещать…

Это походило на коллективный сон, причем все спали с открытыми глазами. Ходжа, чтобы не возвращаться в реальность, в волнении закрыл глаза.

— Не может быть, такого просто не может быть, — повторял он. — Однако если все же возможно…

Потом, повернувшись к нам, он спрашивал у каждого, будем ли мы участвовать.

— Все будем, — ответили мы хором.

— Что нам терять! — произнес ходжа.

— Вы так думаете? — спросила Макбуле сквозь слезы.

— Дайте слово… — произнес господин Сервет с жаром. — Только дайте слово… И через несколько месяцев все будет готово.

— Я тоже с вами, — пообещал директор.

Ходжа злился на него за то, что тот портит все дело.

— Нет, ты не можешь, — язвительно сказал он. — Скоро станешь депутатом и будешь играть уже в другом месте!

Руки присутствующих, как в пьесе, для произнесения клятвы легли на стол. Ходжа клялся чуть не плача. Странно то, что среди вытянутых рук была и моя — холодная и неподвижная, готовая следовать всем желаниям и волнениям. Что может из всего этого выйти? Разве мы не проводим время, разве мы не развлекаемся? Разве мы не видим коллективный зимний сон, в котором ожили все наши детские мечты?

В детстве такие сны снятся часто, однако потом все идут своей дорогой, и никто даже не подумает обернуться, чтобы найти друг друга. Однако у нас все вышло совершенно иначе.