Миграции

6

Когда мне было шесть, мы с мамой сидели в садике за домом и смотрели, как вороны рассаживаются на огромной вербе. Зимой ее длинные плакучие листья были цветом как снег на земле или как тонкие усики старика, а прятавшиеся между ними вороны напоминали комья угля. Для меня в их присутствии было нечто сокровенное, хотя в шесть лет я еще и не знала, что именно. То ли одиночество, то ли его противоположность. Они были и временем, и миром; в них скрывались расстояния, которые они способны преодолеть, и места, куда мне за ними не последовать.

Мама не велела их кормить, а то они обнаглеют, но стоило ей уйти в дом, я все равно это делала. Корками своих тостов или апельсиновым кексом мистера Хейзела, которые аккуратно прятала в карманах, а потом тайком разбрасывала на морозе. Вороны привыкли к подношениям и стали прилетать чаще; некоторое время спустя — каждый день. Они усаживались на вербе и высматривали, когда я накрошу им угощение. Их было двенадцать. Порой — меньше, больше — никогда. Я ждала, пока мама займется делами, а потом выскальзывала к ним наружу, туда, где они ждали.

Вороны повадились за мной летать. Если мы отправлялись за покупками, они летели рядом, усаживались на крыши домов. Если я уходила вдоль каменных стен в холмы, они кружили сверху. Следовали за мной в школу и ждали на деревьях, когда закончатся уроки. Они сделались моими неизменными спутниками, и мама — видимо, чутьем угадав, что я хочу это хранить в тайне, — постоянно делала вид, что не замечает черного облака моих поклонников.

Настал день, когда вороны начали приносить мне ответные подарки.

Мелкие камушки и блестящие фантики оставляли в саду или бросали к моим ногам. Скрепки и шпильки, безделушки и мусор, иногда — осколки ракушек, обломки камней, кусочки пластмассы. Все их я складывала в коробку, которая год от года становилась больше. Подарки они приносили, даже если я забывала их покормить. Они принадлежали мне, а я — им, и мы любили друг друга.

Так оно продолжалось четыре года, день за днем, без осечки. До того дня, когда я бросила не только свою маму, но и двенадцать своих родных душ. Иногда мне снится, что они сидят на дереве и ждут девочку, которая никогда не вернется, и приносят ей один бесценный дар за другим, и все эти дары лежат, невостребованные, в траве.

НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА. СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Птицы уже утомились, хотя это только начало пути — хорошо, что мы их отыскали. Они направляются к нам, и небо будто раскалывается и падает крылатыми обломками — они садятся на палубу, повсюду, их не меньше двадцати. Складывают крылья и безмятежно разглядывают проплывающий мимо мир, довольные, что их немного подвезут. Застопорив мышцы, я замираю, мне страшно их напугать, но чем дольше я стою, задерживая дыхание, тем яснее становится, что их ничто не напугает — им решительно наплевать на то, что я здесь. С «вороньего гнезда» спускается Дэш, остальные тоже бросают свои дела, выходят на палубу посмотреть на птиц, побыть с ними рядом.

— Забываешь, пока не увидишь… — произносит Бэзил, и мы все понимаем, о чем он. Легко забыть, как их когда-то было много, каким они казались обычным явлением. Легко забыть, насколько они прекрасны.

Первым интерес утрачивает Аник и пытается заставить меня вернуться к работе, но я делаю неприличный жест, и он отступает.

С палубы я ухожу только в самый студеный час глубокой ночи, а так, пока длится этот визит, я сижу рядом с птицами, как можно ближе, и пишу письма Найлу. Я фиксирую все: описываю ему крачек в мельчайших подробностях. Как они забираются клювами под перья, чтобы их почистить, как перекликаются друг с другом через всю палубу, на языке, за владение которым я отдала бы что угодно. Как, если потянет ветром, они расправляют крылья и чуть-чуть приподнимаются в воздух, зависают без опоры — вроде бы без особой надобности, так, для развлечения. Я записываю все это для Найла: когда он станет читать эти слова, его наполнит отвага этих птиц, в точности как ветер наполняет их перья.

Крачки провели на судне уже целые сутки, когда появился Эннис и сел со мной рядом на палубе. Лишь он один пока не приходил побыть с ними. Седина у него на висках блестит в полуденном свете.

— Похоже, насчет шторма ты ошибся, — говорю я.

— Которая твоя? — интересуется Эннис.

Я указываю: она сидит на крыше мостика, из-под оперения выглядывает пластмассовое кольцо на лапе. Глаза ее закрыты — похоже, спит. Видимо, тут же, на судне, и ее самец: они редко пускаются врозь в дальние странствия.

— А чего они застряли? — спрашивает Эннис.

— Почти полное безветрие. Решили передохнуть.

— А согнать их можно?

Я бросаю на него резкий взгляд:

— Нет, Эннис согнать их нельзя. Они улетят, когда надумают, а мы пойдем следом.

Будь это в моей власти, я довезла бы птиц до места. Защитила бы от всех опасностей пути. С другой стороны, только дурак станет защищать живое существо от его собственных инстинктов.

Не сказав больше ни слова, Эннис уходит обратно на мостик. Некоторое время я слежу за ним сквозь просоленное стекло, а потом взгляд мой возвращается к более милым созданиям.

К вечеру ветер усилился. Я так и не стронулась с места — не в силах я потерять ни одного бесценного мига. Члены экипажа по очереди приносили мне поесть, присаживались ненадолго, задавали вопросы про птиц. Как они узнают, куда им лететь? Зачем летят так далеко? Почему они — последние, почему именно эти, как это им повезло больше других? Ответов я на самом деле не знаю, но отвечаю как могу, да и, чего уж там, нужны им совсем не ответы, они просто хотят вспомнить, каково это — любить живое существо, но не человека. Безымянная грусть, обреченные птицы. Обреченные животные. Как здесь будет тоскливо, когда останемся только мы.

Не одна я провожу на палубе все мыслимое время. Прошлой ночью Малахай почему-то решил, что крачек нужно завернуть в одеяла и отнести в каюту: там им будет тепло и безопасно. Приходится убеждать его в том, что птицам негоже проводить последнюю миграцию в плену, да и пока рано, они еще полны сил, они наслаждаются полетом. Я застаю Лею за пением песенки одной из птиц, а Бэзил, несмотря на строгий приказ, потихоньку выносит им крошки, которые не вызывают у них никакого интереса, тем более что кормить птиц — полный бред, мы ведь именно потому за ними и следуем, что они ищут пропитание.

На палубу вышла вся команда. Я их предупредила, что, когда погода поменяется, птицы улетят, вот они и пришли попрощаться.

Первой в воздух поднимается моя. Я уже привыкла считать ее своей, потому что она тогда прижималась ко мне, льнула к моей грудной клетке. На золотом заходе солнца она поднимается, расправляет крылья, парит. Делает пробу воздуха, собственного голода, возможно — собственного желания. Похоже, ощущения ей по душе, потому что одним взмахом крыльев она взмывает в небо, без всяких усилий набирает и набирает высоту, ни к чему не привязанная.

Сородичи следуют за ней, вся команда машет на прощание, окликает, желает счастливого пути.

Самуэль смахивает слезы пухлыми пальцами. Заметив мой взгляд, он раскидывает руки и беспомощно произносит:

— Если они последние…

Заканчивать фразу не обязательно.

— Далеко не улетай, — доносятся до меня тихие слова Аника, обращенные к одной из крачек, покидающей палубу.

Я нахожу в небе свою крачку — она летит во главе. Становится меньше и меньше: вполовину, еще вполовину.

«Не надо, — шепчу я ей про себя. — Не бросай меня».

Но я знаю: она не может иначе. Такова ее природа.