Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

Я даже не могу сказать тебе «прости мне всё это». В том качестве, в каком я была раньше, я не могла поступать иначе. Может, оттого ты и верил мне всегда?

Нет, я не хотела, чтобы Лёшка вернулся, но после его отъезда я физически стала ощущать, что гибну. Я была, как обглоданная кость, как сосуд, из которого вытекла жизнь — сочилась себе и сочилась потихоньку тоненькой струйкой через трещину, пока не осталось несколько капель на дне. У меня не было никаких желаний. Мысль о тебе казалась невозможной. На книжных полках не задерживался взгляд. Всё время, не знаю, почему, я ждала дурной вести. Дарья, которой я писала, чуть ли не каждый день, не отвечала. Может быть, она была права, что не сообщала мне, как Лёшка, напившись, чуть не замёрз в тундре, как ему ампутировали правую кисть. Откликнулась она лишь тогда, когда Аннушка уже выходила его, и они переехали на материк, где Лёшка, научившись писать левой рукой, поступил учиться. Я помню, как плакала, получив это письмо. Так плачет человек, которому казнь была заменена помилованием. Я получила право на возвращение к тебе. Ещё четыре года я набиралась сил, чтобы шагнуть тебе навстречу…

И вот я оказалась в этой удивительной стране, где всё как будто начинается заново и происходит обычной логике вопреки.

С тех пор, как я ощутила собственную слабость и греховность, мне стало легче, проще жить. То, что сильно уязвляло меня раньше, теперь оставляет меня спокойной. Что задевало, не волнует. И как это ни парадоксально, именно теперь во мне утверждается чувство собственного достоинства. С той минуты, когда человек осознаёт, где он и что он собой представляет, никакие внешние факторы или атрибуты не могут ни возвысить, ни унизить его. Если я, как радуга, которая на исходе прошумевшего дождя вдруг обнаружила в себе всё многоцветье красок и переливов и уже никогда не обманется ни однообразием белого света, ни тем, что радугу можно расчленить, кто может одарить меня или обокрасть?

Теперь если кто-нибудь чистенький, не тронутый ржавчиной, совершающий одни лишь «благородные» поступки, гордо воротит нос при виде чужих ошибок и неудач, я думаю: нет, брат, шалишь, ты испечён из того же теста, просто жизнь ещё не поставила тебя в такие обстоятельства, которые могли бы выявить твою сущность и показать её тебе; вот если жизнь предложит тебе такой урок, такой экзамен, и ты выдержишь его, перешагнёшь черев свои слабости — вот тогда тебе честь и хвала. Но тогда ты уже не будешь высокомерен.

Но если кто-нибудь, лежащий на самом дне, полон безысходного отчаянья и готов возненавидеть себя и весь свет, я думаю: э, брат, куда тебя занесло, ты и не подозреваешь, сколько в тебе не проявленных светлых тонов, сколько в тебе сил, ты ещё поднимешься и зашагаешь своей дорогой, только не обманывай себя, что она будет легка.

Наша жизнь похожа на путешествие по горам. Каждый перевал кажется последним, но, поднявшись на него, вновь видишь встающие из дымки заснеженные обманчиво близкие вершины. Ты устал. Ты обессилен. В изнеможении ты садишься и закрываешь глаза. И, кажется, уже никогда не подняться. В такие минуты не стоит уверять себя, что есть ещё, мол, порох в пороховницах. Не стоит вскакивать и мчаться вперёд, когда дрожат колени и обливаешься потом. Лучше всего позволить себе расслабиться. Пока не станешь наливаться энергией. Пока не забрезжит впереди свет, а он забрезжит, это так же верно, как за ночью следует день. Но если вдруг, не собственными усилиями, а волею судьбы ты окажешься вознесённым на одну из вершин, помни, что эта вершина иллюзорна, она — мираж, который может исчезнуть в любую минуту. Подлинны вершины лишь те, до которых мы добираемся сами едва ли не ползком, взращивая свой дух в одолении препятствий. У всех у нас разные координаты, и лишь состоянием духа можно определить степень удалённости от подножий и степень близости к вершинам. Несовпадение внешней и внутренней биографий бывает поразительным. Драмы таят в себе возможность прозрений, возвышения ведут к духовному краху, слёзы омывают душу, как землю — дожди. Бывают в жизни периоды, кажется, наполненные событиями, но о них не можешь ничего вспомнить. Одиннадцать лет я проектировала мосты, дренажные системы, ездила в командировки, играла в теннис, принимала участие в банкетах и всё это время не жила. Только сейчас я начинаю выбираться из-под обломков, под которыми я была погребена в шестьдесят четвёртом. Расчищая завалы в своей душе, я избавляюсь от того, что мешает жить: от сентиментальности, излишнего пафоса, чрезмерных претензий к людям. И под сметённым, сокрушённым, разрушенным я неизменно нахожу тебя. Нет, ты не ангел, не кристалл Мудрости и не эталон Силы. Ты единственный не потому, что в тебе есть, а по тому, чего в тебе нет. В тебе нет фальши. Ты — подлинный. Вот магнит, который всегда меня притягивал к тебе, не давая свернуть с дороги, ведущей в эту волшебную страну.

… … …

Вечерами, когда всё замирает в нашем городке, даже не летит тополиный пух, и над землёй, напоённой запахом бузины и жасмина, поднимается круглая розовая луна, из глубины сердца восходит неизбывная грусть.

Выплеснуться бы ей через край да раствориться в спокойной тишине, но не перед кем её выплакать, некому высказать. Помутит, помутит она душу и возвращается обратно, чтобы завтра снова не давать покоя… Это чисто женская, бабья тоска — по твоим глазам, по твоим рукам, по груди, к которой можно прижаться.

… … …

Медленно, медленно выплывает откуда-то музыка, тонкая, белая на голубом фоне, как паутина в августовский день.

Сегодня я, кажется, не вымолвила ни единого словечка, и мне не тягостно, мне хорошо. Слушай, а ведь можно, наверно, прожить до ста лет и не узнать вкуса жизни, радости молчания. Каким богатым бывает молчание, как много оно может вместить — весь мир, всю нежность. Если бы ты оказался рядом, даже слово люблю было бы лишним. Я бы просто любила тебя. Я принесла бы из колодца воды — той, что ломит зубы, а вкуснее — всё-таки нет. Я смотрела бы, как ты пьёшь. А по утрам обливала бы тебя из ковша. Ты бы фыркал от удовольствия, а брызги разлетались бы во все стороны. Я встречала бы тебя с работы, грязного и усталого, снимала бы башмаки, отмывала бы тебя и укладывала спать на крахмальные простыни.

… … …

Дороги… Моя судьба, моё вдохновение. Почти постоянно я в разъездах, и это так привычно, так мило моей душе. Дороги дают мне всё — возможность побыть с тобой, пищу, воду. Здесь дивная традиция — сажать вдоль обочин фруктовые деревья. В июне-июле можно вдоволь наесться черешни и шелковицы, вишни. Чуть погодя дозревают яблоки и груши, потом молочные грецкие орехи заменяют завтрак, обед и ужин…. И в любое время года, на самой безлюдной просёлочной дороге тебя гостеприимно поджидает длинноногий колодец-журавль.

Веду записи всюду: на перекрёстках дорог, на автобусных остановках, в поле…. Взываю к тебе, не надеясь получить ответ. Словно выпускаю из рук птиц, которые никогда не возвращаются обратно…

… … …

Я ехала в село на попутной машине. Мелькали зелёные холмы, деревни с красивыми домиками и виноградниками на склонах, тянулись бескрайние поля. В кузове погромыхивали ящики. Через маленькое смотровое окно мне был виден мужчина, сидевший в кабине рядом с водителем. Он молча уставился на дорогу, выражение лица его было скучное, отрешённо-пустое. Как страшно, подумала я, одиночество дорог тому, у кого нет в жизни какого-нибудь человека, события, мечты, надежды — потаённого местечка, в котором можно зарыться, как сурок, и оттаять, отогреться, разомлеть….

… … …

В полях пахнет свежескошенной травой. Звенят кузнечики. На крутых берегах реки дремлют, доживая свой век, старые ветряные мельницы.

Опустишь реку в быстрые воды и вдруг ощутишь остро и ясно пульс и течение великого потока бытия.

… … …

Я иду по пыльной дороге. Над зелёными холмами, трепеща крыльями, заливаются жаворонки. Мне доставляет удовольствие смотреть, как над скирдой кружит аист. Как на возу, гружёном доверху свежескошенной травой, сидит, надвинув на самые глаза кепку, мужик с бронзовым от загара лицом. Сидит в спокойной вольной позе, ни о чём, может быть, не думая, а просто щурясь от солнца, поглядывает вокруг. Как через холмы шагает высоковольтная линия, ухода вдаль, где туманным силуэтом замыкают долину горы.

Вот маленький трактор катится быстро по пыльной дороге, зарываясь носом в ухабы и бодро выкарабкиваясь из них. Вот едет грузовик с картошкой. На картошке, повязанная белым платком, устроилась сухонькая сморщенная бабка в широченной юбке. Вот едет телега с навозом. Впереди на белой строганой доске сидит крепкий старик, с ним рядом — мальчишка лет восьми. Шея у мальчишки тоненькая, голова крупная, с шапкой жёлтых, как солома, волос. Старик что-то серьёзно говорит мальчугану, но тот отвернулся и смотрит в мою сторону — его одолевает любопытство, кто я такая и что я записываю. Я улыбаюсь и машу ему рукой.

Я смотрю на это всё с восторгом, но он не похож на чувства, обуревавшие меня одиннадцать лет назад. В нём есть привкус горечи зрелых лет. В юности мы всё воспринимаем, как удары судьбы, или, напротив, как её дары. Мы ещё не можем ощутить себя частичкой этой прекрасной стихии. А сейчас жгуче чувствуешь причастность ко всему этому и смотришь с такой жадностью, будто видишь горизонт, скрывшись за которым, уже не сможешь бросить на все это взгляд.

Я уже не спешу, не перешагиваю через дни. Даже сидя где-нибудь на обочине в ожидании попутного транспорта, я не нервничаю, не считаю время потерянным. Всякую минуту я живу.

Я почти не бываю в городе. И мне хорошо. Гостеприимные хозяйки. Брынза. Тёплое парное молоко. Молодая картошка со сметаной. Чёрная переспелая вишня. И воздух, который пьёшь, как целебный напиток.

Мне хотелось бы пожить среди арабов, корейцев, индусов, японцев, папуасов, болгар, разделять их заботы, участвовать в их обрядах.

Бывает славно ехать на телеге среди загорелых носатых мужиков, которые уже в годах, но крепкие ещё и любят побалагурить в промежутках между степенными мужицкими разговорами об урожае, о погоде, о том, как скверны нынешние порядки и как были хороши прошлые…. Хорошо ехать и слушать эти разговоры, не вслушиваясь в них, но сознавая, что они небезынтересны и тебе, и среди этих людей ты не чужая, не станешь раздражаться, вникая в их дела, и с удовольствием рассмеешься с ними над острой шуткой.

… … …

Второй день ветер рвёт на деревьях листья. То небо было хмурое, а теперь — какой-то выцветшей голубизны. Под ветром трава ложится, теряя свой изумрудный цвет, становясь седовато-белёсой, и в этом — своё настроение, свой мотив…

Среди всего, что было, ты, казалось бы, самая большая утрата, но разве можно утратить то, из чего рождаешься заново, чем прирастаешь каждое мгновенье? И может быть, настоящее вообще не исчезает, не растворяется, как величайший дар, как просветляющая сила.?