Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

В повести Юрия Пиляра «Люди остаются людьми» исполнительный прилежный капитан, действуя согласно инструкции, никак не соглашался дать бывшему москвичу разрешение на прописку, советуя ему ехать туда, откуда он прибыл, а прибыл тот человек из Маутхаузена. В пренебрежении к чужой жизни породнились симпатичный советский капитан и идеологи геноцида. Видимо, вирус фашизма живёт в каждом человеке, и вероятность его проявления тем выше, чем больше человек закрыт.

«У тебя, наверно, совсем другая жизнь» — написал мне недавно Реня. А я подумала: как странно! Разве может в нашей жизни измениться что-нибудь так сильно, чтобы её можно было назвать совсем другой? В моей груди бьётся то же сердце, те же темнеют на нём зарубки, и старые раны ноют в душевное ненастье… В каждом зрелом человеке все прожитые годи живут как хохломские матрёшки, которые вкладываются друг в дружку.

И всё-таки Реня угадал: во мне зародилась и формируется другаяжизнь, но уже не моя, а другого, нового существа, может быть, даже и не похожего на тебя или на меня, но развивающегося довольно быстро, вследствие чего я расширяюсь в полном смысле слова — не так стремительно, как в духовном плане, но зато вполне очевидно. Постепенно я становлюсь похожа на муравья, только без талии. Удивительная вещь: я не испытываю по этому поводу никаких особых волнений, тем более что у меня нет токсикации, просто я поглощаю огромное количество яблок. Нет страха, сомнений, опасений, но нет и приподнятости, озарённости, может быть, обычных в этом состоянии. Всё представляется мне совершенно естественным, то есть настолько естественным, что ничего другого как бы и не могло быть, и эта убежденность, видимо передаётся окружающим — никто не задаёт мне дурацких вопросов, никто не бросает косых взглядов. Не говоря уже о моих родителях — ни одного нравоучения, ни одного упрёка! Я их обожаю, а они счастливы, что я не вспоминаю о чемоданах. Если и уезжаю на несколько дней, всегда возвращаюсь к воскресному пирогу.

Дальние дороги меня и не влекут. Всё главное совершается во мне — нужно только к себе прислушиваться. Когда я вечерами брожу по нашей восточной окраине, где с одной стороны — оранжевый свет окон, с другой — внизу, под крутым склоном — затихающая сумятица звуков центральной части города, над которой в розоватом сумраке висит ущербная луна, и кто-нибудь спрашивает меня, кого я жду или ищу, я отвечаю с улыбкой: себя.

С тех пор как я, покинув собственные пределы, странным образом оказалась погружённой в свою глубину, на мне словно замкнулось гигантское волшебное кольцо, силовые линии которого, проникая во все предметы и явления, высвечивают, раскрывают их суть. Как спускающаяся на город ночь обнимает, уравнивая в правах, умников и дураков, трудяг и воришек, красавцев и уродов, так и Мудрость мира, милосердная в своём бесстрастии, великая в своей всеобъемлющей реальности, отражается не только в грандиозных событиях, но и в деталях, кажущихся незначительными при поверхностном взгляде. Мне остаётся только настроиться и впитывать нахлынувший на меня поток. Сидя далеко за полночь над своими записками, я ничегоневыдумываю — просто извлекаю из всего, что вижу, Знание, в котором нет провалов и противоречий, мешающих видеть связьвещей. Нет ничего, что мешало бы, раздражало, казалось бы лишним. Напротив, одно дополняет другое, подтверждая единство мира. Сложность, однако, заключается в том, что я не знаю, насколько мне удастся, используя дарованную мне возможность, расшифровать, выразить то, что я вяжу так ясно. Но какими бы беспомощными ни оказались мои попытки, я не могу не рассказать о них. К моему долгу перед Антоном, магическому влиянию моей звезды и моей любви к тебе сейчас прибавилась надежда, что человечек, которому мы дали жизнь, продолжит мои поиски.

Не думай, что для размышлений мне обязательно нужно уединение, углубленная сосредоточенность. Может быть, самое интересное и неожиданное приходит в голову в поездках — коротких командировках, связанных с изыскательскими работами под осушение, орошение, реконструкцию старых дорог и небольших мостов. В незатейливых интермедиях будней я надежу без труда ответы на многие мучившие нас вопросы — порой они лежат прямо на поверхности, как когда-то алмазы в окрестностях Кимберли. Содержание пьесок почти неизменно. Разнообразие вносят лишь погода, пейзаж и самобытность исполнителей. И выглядит всё примерно так.

Утро. Широкий двор колхозной конторы. По двору взволнованно хожу я. Мимо с безразличным видом снуют колхозники. Наконец, появляется председатель. Я бросаюсь к нему.

Я (умоляюще). — Товарищ председатель! Вы ведь вчера обещали людей?!

Председатель. — Как? Неужели их до сих пор нет? Безобразие! Иван Иваныч!

Подходит щуплый робкий человек и вопросительно смотрит на председателя.

Председатель. Почему нет рабочих?

Иван Иваныч. — Я первый раз об этом слышу. Но раз нужно, через десять минут приведу своих молодцов.

Председатель и Иван Иваныч исчезают. Я приободряюсь. Проходит часа два. Ничуть не смущённый столь явным несоответствием обещанного и исполняемого, приходит Иван Иваныч в сопровождении двух молодых людей весёлого вида.

Иван Иваныч. — Вот вам двое. Черев пару минут будут остальные.

Иван Иваныч удаляется. Молодые люди, грызя семечки, игриво на меня поглядывают.

Один из рабочих. — А может, вам двоих хватит?

Я (серьёзно). — Ну, что вы? Работа тяжёлая. Надо копать шурфы, бурить скважины ручным буром.

Рабочие (в один голос). — Как? Бурить вручную, в тo время как космические корабли…

Рабочие делают мне ручкой и решительно направляются к выходу.

Я (им вслед почти со слезами). — Мы хорошо вам заплатим.

Рабочие (приостанавливаются, на их лицах появляется интерес)

— Хорошо — это сколько?

Я. — По два сорок за метр.

Рабочие с хохотом покидают двор. Минут через сорок Иван Иваныч приводит пожилого мужчину.

Иван Иваныч. Вот вам ещё один.

Я. — Но тех двоих уже нет.

Иван Иваныч. — Вот разбойники! Не волнуйтесь! Сейчас будут.

Через некоторое время Иван Иваныч действительно возвращается с молодыми людьми. Часам к двенадцати подбирается, наконец, бригада, но нет телеги и лопат. Выясняется, что телега выехала часа полтора назад и до сих пор не преодолела расстояние в четыреста метров. Иван Иваныч лично садится в двуколку и едет выяснять обстоятельства. Вскоре подъезжает конвоируемая им телега, и дружная компания отправляется в поле. Неожиданно телега останавливается, Все рабочие направляются в переулок.

Я (в отчаянье). — Куда же вы?

Рабочие. — За лопатами.

Я сижу на телеге в унынии. Независимо от того, светит солнце, хмурится небо или накрапывает дождь, барометр настроения падает. Через полчаса из переулка доносится нестройный хор мужских голосов. Подозревая неладное, я решительно иду в направлении звуков и вижу в конце переулка огромную палатку, в которой догорает костёр свадебного пиршества. Не колеблясь, вхожу. Кроме моих работников, за столом уже почти никого нет.

Я (гневно). — Что же это такое, товарищи?!

Товарищи умильно смотрят на меня потеплевшими глазами.

Первый рабочий. — Ну, что ты, дочка, так кипятишься? Садись, выпей с нами!

Я. — Что вы такое говорите? Работать надо! Время не ждёт!

Второй рабочий. — Да, действительно нехорошо получается. Надо идти.

Второй рабочий встаёт и, держа в руках бутылку, переносит одну ногу через скамейку.

Третий рабочий. — Конечно, нехорошо (подставляет рюмку).

Второй рабочий наливает себе и соседу, выпивает и переносит через скамейку вторую ногу. Пошарив взглядом по столу, он берёт ещё две бутылки пива, суёт их в карманы и хочет направился к выходу.

Все работники (дружно). — А напоследок?

Второй рабочий возвращается. Все наливают себе по последней и выходят из палатки. Усевшись на телегу, с песнями, но без лопат, бригада направляется в поле. За лопатами поедет один из работников, пока остальные будут подкрепляться перед тяжёлой работой колбасой и пирогами со свадебного стола.

Может, всё дело в мужиках — бездельниках и алкоголиках? Так нет же! Усадьбы у них — загляденье. Дома — с мансардами, с солнечными верандами, расписными, по местному обычаю, фасадами. Хозяйственные постройки аккуратные, колодцы украшены узорами из цветного стекла. Каждый клочок земли любовно возделан, каждый куст винограда подвязан. Пока женщины в белых платочках отрабатывают обязательные «нормы» на прополке свёклы (иначе выгонят из колхоза), мужики не чуждаются никакой домашней работы. Неприятности начинаются у них за оградой личного участка. На строительстве колхозного коровника мастерок валится из рук, в спине возникает ломота, а цемент сам собой оказывается в заранее приготовленном мешке — для бетонных дорожек к бане и сараям. Если в колхозном саду перезревшие яблоки падают, укрывая землю, каждый доходчиво разъяснит, что собирать их бесполезно. Транспорта нет, а когда он появится, цех по переработке фруктов будет перегружен. На окладе нет места, да и условия для хранения неподходящие. «А яблони-то глупые!» — сказал мне однажды сторож, — «родят каждый год!» Колхозники могли бы использовать их на вино и сухофрукты, но не положено.

Принцип выше целесообразности — и это заходит так далеко, что целесообразность оказывается не ко двору.

Как-то, придя ранним утром к другой колхозной конторе, я увидела телегу с удобными сидениями и сытыми холёными лошадками, шестерых крепких трезвых мужиков и два больших термоса с горячей пищей для обеда в поле. Я ущипнула себя, чтобы удостовериться, происходит ли это наяву. Оказалось, что председатель — бывший канадский фермер, выходец из этого села. За короткое время колхоз прославился и преобразился: лучшая школа, огромный культурный центр, современная больница. Вскоре я, однако, узнала от своего отца, что председателя сняли за несоциалистические методы ведения хозяйства. Хотели посадить, но личность была слишком известная, да и пресса вступилась. Укатил наш фермер обратно в Канаду. И правильно сделал — к чему нам дурной пример? Представь себе, до чего бы дошло, если бы все мужики начали работать так, как у канадского фермера?! У меня даже мурашки по коже пробегают. В тот единственный в моей практике знаменательный день мы выполнили двухнедельную программу. Оставшееся время я вынуждена была скрываться дома — узнай начальство о таких скоростных темпах, мне и моим коллегам резко сократили бы длительность командировок и размер «полевых» выплат. Далее в связи с убыстрением процесса институт удесятерил бы объёмы работ, все поля покрылись бы сетью каналов, что приводило бы я наводнениям при любом сильном дожде, исчезли бы последние болота и лужайки, а бедные коровки грустно жевали бы пыльные лопухи вдоль заборов. В свою очередь разрастающееся министерство для освоения выделяемых сумм денег ориентировало бы нижестоящие структуры на осушение озёр, изменение русел рек, ускорение таяния ледников и искусственного подогрева Арктики. Как грибы после дождя стали бы появляться исследовательские институты, занятые доказательством исключительной важности и необходимости новых направлений работ. Заглядывать дальше я не рискую, но и не задаю себе больше вопроса, частный ли это случай.