Призрак Александра Вольфа

«Если бы в её голосе не появилась эта неожиданная интонация, то, вероятнее всего, я бы больше никогда её не увидел».

Я дошёл до маленького кафе, возле типографии, и написал статью, которую обдумывал по дороге. Потом я сдал её в набор, поехал домой и лёг спать в половине четвёртого утра. Закрыв глаза, я увидел перед собой в последний раз обнажённые тела боксёров, и освещённый квадрат ринга, и неожиданную улыбку моей спутницы — и заснул, наконец, под звук дождя, который доходил до меня через полуоткрытое окно моей комнаты.

В течение всей следующей недели я был очень занят, мне были нужны деньги, чтобы заплатить за множество вещей, о которых я почти не думал в последнее время, и поэтому я писал каждый день по нескольку часов. Так как чаще всего речь шла о том, к чему я не был подготовлен, то мне приходилось предварительно знакомиться с некоторым количеством матерьяла.

Так было с женщиной, разрезанной на куски, — нужно было проследить по газетам все сообщения, предшествовавшие тому моменту следствия, с которого я начал, так было с финансовым скандалом, так было с исчезновением молодого человека восемнадцати лет. Вся эта работа была впустую: убийца женщины не мог быть найден, это было очевидно по началу следствия, выяснившего, что нет никаких следов преступника; банкротство финансового предприятия тоже ничем не кончилось, и журналистам были даны инструкции не называть собственных имён. Эти имена принадлежали очень известным и почтённым лицам, так что серия статей по поводу банковского краха носила явно временный характер, и действительно, через несколько дней всякое упоминание об этом исчезло; все знали, какая сумма была уплачена за молчание прессы, но это не меняло того обстоятельства, что матерьял был исчерпан. Наконец, история с молодым человеком тоже не была секретом ни для кого из нас, она объяснялась его «специальной нравственностью», как это называлось на официальном языке; молодой человек был просто увезён с полного своего согласия на загородную виллу одного знаменитого художника, тоже отличавшегося «специальной нравственностью», но с несколько иным уклоном, так что его общение с молодым человеком представляло собой совершенно законченную идиллию. Этот художник рисовал портреты президентов и министров, был близко знаком со многими государственными людьми, у которых он мирно продолжал бывать, — и в отчётах об этих приёмах было по-прежнему написано: «Среди присутствующих мы заметили нашего знаменитого художника…» Молодой человек наслаждался своим специальным — и своеобразным — счастьем в двадцати километрах от Парижа, а в газетах печатались его фотографии с его родителями, заявления инспекторов «светской бригады» и так далее. Я написал за неделю четырнадцать статей об этих трёх событиях, и это сразу восстановило мой бюджет. Менеджер Дюбуа требовал реванша, обвинял арбитра в пристрастности и даже написал текст заявления самого Дюбуа, который объяснял, что следовал вполне определённой тактике, собирался выиграть бой в последних раундах и нокаут Джонсона был явной случайностью. Менеджер, кроме того, настаивал на недопустимом, по его мнению, тоне, в котором было написано большинство отчётов о матче, и подчёркивал, что ему было стыдно читать эти строки на страницах парижской прессы. По этому поводу было напечатано ещё несколько статей, имевших официальной целью восстановление истины, — но как менеджер, так и журналисты очень хорошо знали, что речь шла вовсе не об истине, а об интересах менеджера и Дюбуа, плата которому за следующие матчи должна была понизиться после его поражения. Это было совершенно неизбежно, но надо было сделать все, чтобы понижение не носило слишком резкого характера.

Я чувствовал себя в эти дни легко и тревожно — приблизительно как во времена моей ранней юности, когда мне предстоял отъезд в далёкое путешествие, из которого я, может быть, не вернусь. Мысль о моей спутнице в вечер матча Джонсона — Дюбуа неизменно возвращалась ко мне, и я знал с совершённой интуитивной точностью, что моя следующая встреча с ней — только вопрос времени. Во мне началось уже душевное и физическое движение, против которого внешние обстоятельства моей жизни были бессильны. Я думал об этом с постоянным беспокойством, так как я знал, что в данном случае я больше рискую своей свободой, чем когда бы то ни было, и чтобы в этом убедиться, было достаточно посмотреть в её глаза, увидеть её улыбку и почувствовать ту своеобразную и чем-то враждебную её притягательность, которую я ощутил в первый же вечер моего знакомства с ней. Я не знал, конечно, какие чувства испытала она по отношению ко мне в эту февральскую ночь. Но хотя я видел её, в сущности, только час, не больше — когда после матча мы были в кафе, — мне казалось, что её улыбка и последняя интонация её голоса не были случайны и что все это должно было повлечь за собой много других вещей, может быть, замечательных, может быть, печальных, может быть, печальных и замечательных одновременно. Но было, конечно, возможно, что я ошибался и что мои тогдашние ощущения были так же неверны и случайны, как смутные и расплывающиеся очертания домов, улиц и людей сквозь эту влажную и туманную завесу дождя.

Я вспомнил, что тогда, при прощанье, она не спросила моего имени. Она ждала либо моего визита, либо моего телефонного звонка с той спокойной и почти безразличной уверенностью, которая мне казалась характерной для неё вообще.

Я позвонил ей в десять часов утра, ровно через восемь дней после матча.

— Алло, я слушаю, — сказал её голос.

— Здравствуйте, — сказал я, называя себя, — я хотел узнать, как ваше здоровье.

— Ах, это вы? Благодарю вас, прекрасно. А вы не были больны?

— Нет, но за это время было много событий, которые меня лишали удовольствия слышать ваш голос.

— События личного характера?

— Нет, косвенные и довольно скучные, особенно в телефонном изложении.

— Вы могли бы их рассказать и не по телефону.

— Для этого мне нужно было бы иметь возможность вас увидеть.

— Я не скрываюсь, это легко устроить. Где вы сегодня обедаете?

— Не знаю, я об этом не думал.

— Приходите ко мне часов в семь — в половине восьмого.

— Я боюсь злоупотребить вашей любезностью.

— Если бы мы с вами были чуть-чуть лучше знакомы, то я бы вам ответила… Вы знаете, что я ответила бы?

— Это нетрудно угадать.

— Но так как мы ещё недостаточно знакомы, то этой фразы я не произнесу.

— Ценю вашу любезность.

— Значит, я жду вас вечером?

— Я постараюсь быть точным.

В половине восьмого я входил в дом, в котором она жила; её квартира была на втором этаже. Как только я позвонил, дверь отворилась — и я едва не отступил на шаг от удивления: передо мной стояла огромная мулатка, которая не произносила ни слова и молча смотрела на меня широко открытыми глазами. В первую секунду я подумал, не ошибся ли я этажом. Но когда я спросил, можно ли видеть мадам Армстронг, она ответила:

— Yes. Oui, monsieur[21].

Она повернулась и направилась ко второй двери, которая вела, по-видимому, в квартиру; она шла впереди меня, заполняя своим громадным телом всю ширину коридора. Потом она ввела меня в гостиную; на стенах висело несколько натюрмортов довольно случайного, как мне показалось, происхождения, на полу лежал синий ковёр, мебель была синего бархата. Я рассматривал в течение нескольких секунд тарелку эллипсической формы, нарисованную жёлтой краской и на которой лежало два разрезанных и три неразрезанных апельсина, — и в это время вошла Елена Николаевна. Она была в коричневом бархатном платье, которое ей очень шло, точно так же, как её причёска, подчёркивающая неподвижную прелесть её лица, почти не накрашенного. Но глаза её показались мне на этот раз гораздо живее, чем тогда, во время моей первой встречи с ней.

Я поздоровался и сказал, что мулатка, отворившая мне дверь, произвела на меня сильное впечатление. Елена Николаевна улыбнулась.

— Её зовут Анни, — сказала она, — я называю её little Anny[22], помните, был когда-то такой фильм.

— Да, little Anny ей очень подходит. Откуда она у вас?

Она объяснила мне, что Анни поступила к ней на службу в Нью-Йорке и ездит с ней теперь повсюду и что так как Анни жила некоторое время в Канаде, то говорит по-французски; кроме того, она прекрасно готовит, и в этом у меня будет немедленная возможность убедиться. Анни действительно была прекрасной кухаркой, — я давно так не обедал.

Елена Николаевна расспрашивала меня о моих делах за эту неделю. Я рассказал ей о женщине, разрезанной на куски, об очередном банкротстве, об исчезновении молодого человека и, наконец, о газетном выступлении менеджера Дюбуа.

— Это и есть газетная работа?

— Приблизительно.

— И это всегда так?

— Чаще всего.

— И вы считаете, что это вам подходит?

Я пил кофе, курил и думал о том, насколько этот разговор был далёк от моих чувств и моих желаний. Я был безмолвно пьян от её присутствия, и чем дольше это продолжалось, тем сильнее я ощущал, как от меня ускользает всякая власть над этим состоянием, которого не могли победить никакие усилия. Я знал, что веду себя совершенно прилично, что у меня ясные глаза и что я остаюсь нормальным собеседником, — но я знал так же хорошо, что эта видимость не могла ввести в заблуждение Елену Николаевну, и она в свою очередь понимала, что я это знал. Естественнее всего было бы, если бы я сказал ей: моя дорогая, вы не ошибаетесь, считая, что этот разговор не имеет никакого отношения ни к тем чувствам, которые в данную минуту испытываю я, ни к тем, которые, вероятно, испытываете вы. И вы знаете так же хорошо, какие слова я должен был бы произнести сейчас. Но вместо этого я сказал:

— Нет, конечно, я предпочёл бы заниматься литературой, но, к сожалению, это не получается.

— Вы бы предпочли писать лирические рассказы?

— Почему непременно лирические рассказы?

— Мне кажется, что это должен был бы быть ваш жанр.

— И это говорите мне вы после того, как мы познакомились с вами во время матча, и после того, как вы — я надеюсь — оценили хотя бы мои предсказания о его исходе?

Она опять улыбнулась.

— Может быть, я ошибаюсь. Но все почему-то кажется, что я знаю вас уже очень давно, хотя вижу вас второй раз в жизни.

Это было её первое признание и первый шаг, который она сделала.

— Говорят, это очень тревожный признак.

— Я не боюсь, — сказала она со своей необъяснимо жадной улыбкой. Я видел её улыбающийся рот, её ровные крепкие зубы и тускло-красный цвет её немного накрашенных губ. Я закрыл глаза, я ощущал бурную чувственную муть. Но я сделал над собой необыкновенное усилие и остался сидеть в своём кресле с внешне спокойным — как я предполагал — видом, хотя каждый мускул моего тела был напряжён до боли.

— Вы закрываете глаза, — сказал её далёкий голос, — не хочется ли вам спать после обеда?

— Нет, я просто вспоминал одну фразу.

— Какую?

— Это сказал царь Соломон.

— Далеко мы с вами заехали.

Это «мы с вами» было её второе движение.

— Что же это за фраза?

— Она отличается некоторой метафорической роскошью, — сказал я, — которая теперь, на наш слух, кажется несколько спорной, в смысле стилистическом, конечно. Но я надеюсь, вы примите во внимание тот факт, что это было написано очень давно.