Четыре сокровища неба

2

Это история о волшебном камне. Это история, которую мне рассказала бабушка. А еще эта история о том, как я получила свое имя.

В этой истории богиня Нюйва пытается восстановить небеса. Она плавит скалу и формирует из нее 36 501 камень, но использует только 36 500 из них, оставив один без дела.

Этот камень может двигаться, как ему заблагорассудится. Он может вырасти до размеров храма или уменьшиться до чесночной луковицы. В конце концов, его ведь создала богиня. Но он, оставленный без применения, проводит день за днем, считая себя недостойным и стыдясь своей бесполезности.

Однажды камень встречает двух монахов: даоса и буддиста. Они настолько впечатлены его магическими свойствами, что решают взять его с собой в путешествие. Так камень попадает в мир смертных.

Долгое время спустя рождается мальчик с волшебной яшмой во рту. Говорят, что этот мальчик – реинкарнация камня.

А что потом? Мальчик влюбляется в свою младшую кузину Линь Дайюй, болезненную девушку, у которой умерла мать. Но семья мальчика не одобряет их любовь, настаивая на том, чтобы он женился на более богатой и здоровой кузине по имени Сюэ Баочай. В день свадьбы семья прячет лицо Сюэ Баочай под слоями тяжелой вуали. Они лгут мальчику, который считает, что это Линь Дайюй.

Когда Линь Дайюй узнает об этом плане, болезнь заставляет ее слечь, она кашляет кровью. Она умирает. Мальчик женится, ни о чем не подозревая, он считает, что они с невестой будут счастливы и неразлучны. Когда он узнает правду, то сходит с ума.

Почти сто лет спустя под тутовым деревом в маленькой рыбацкой деревушке молодая женщина заканчивает читать эту историю, известную под названием «Сон в красном тереме», и кладет руку на живот, думая: «Дайюй».

По крайней мере, такова история, которую мне рассказывали.

Я всегда ненавидела свое имя. Линь Дайюй была слабой. Я не буду похожа на нее, обещала я себе. Я не хотела быть меланхоличной, или ревнивой, или озлобленной. И я никогда не позволю себе умереть от разбитого сердца.

– Меня назвали во славу трагедии, – жаловалась я бабушке.

– Нет, дорогая Дайюй, тебя назвали во славу поэта.

Мои родители родились в Чжифу, у океана. Мне нравится представлять, что они встретились так: приливы мягко подталкивали их друг к другу до тех пор, пока они не столкнулись лицом к лицу. По велению воды. Поженившись, они открыли магазин гобеленов [1] и вместе им управляли: моя мать ткала, а отец продавал гобелены женам государственных чиновников и других богатых торговцев. Моя мать следила за тем, чтобы каждый рисунок, будь то феникс, журавль или хризантема, выглядел так, будто вот-вот спрыгнет с ткани. Феникс взмывал вверх, журавль изгибался, хризантемы цвели. Гобелены ее работы были живыми. Неудивительно, что их магазин стал самым популярным во всем Чжифу.

Потом, по причинам, о которых мне не рассказывали, а я не догадалась расспросить, мои родители переехали в маленькую рыбацкую деревушку недалеко от города. Моя мать не хотела переезжать, я это знала. Чжифу наполнялся иностранцами, превращаясь из приморского городка в оживленный порт, и она хотела, чтобы ребенок, спящий у нее в животе, посещал западные школы, которые стали открываться по всему городу. Беременная, с опухшими руками, не в силах больше ткать шелк на ткацком станке, она ждала, когда я появлюсь на свет. Грузчики погрузили ее ткацкий станок и нитки в повозку, и она обернулась, чтобы посмотреть на свой любимый магазин в последний раз.

Стоял конец лета, когда мои отец, мать и бабушка прибыли в маленькую рыбацкую деревушку в шести днях пути от Чжифу. В мамином животе я превратилась из боба в маленький кулачок. Осенью я, деревенский ребенок, появилась на свет. Мама рассказывала, что, когда я наконец выскользнула из нее, она представила, что пьет соленую воду, что жидкость стекает по ее телу и скапливается у меня во рту, чтобы я всегда знала, как найти дорогу к морю.

Должно быть, это сработало. Наша деревня лежала у реки, которая питала океан, и в те ранние годы я часто гуляла вдоль берега, следуя за чернохвостыми чайками, пока не добиралась до океана. Я прижималась к кромке воды, перебирая богатства, которые она в себе таила: жизнь, память, даже погибель. Моя мать говорила про море с любовью, отец – с благоговением, бабушка – с осторожностью. Я не чувствовала ничего подобного. Среди чаек, стрижей и крачек я чувствовала лишь себя саму – и у меня ничего не было, я ничего в себе не несла, я ничего не могла дать. Я только-только начиналась.

Мы жили в домике с тремя пролетами, его окна выходили на север. Мы не были богаты, но и бедны не были. Мой отец продолжал заниматься гобеленами, несмотря на то, что теперь жил в деревне, где ни у кого не хватило бы денег, чтобы позволить себе мамины вышивки. Но дело, казалось, шло лучше, чем когда-либо. Наш дом стали часто посещать чиновники на пути в Чжифу и обратно по государственным делам – иногда ради отдыха от дороги, а иногда ради покупки подарков женам и наложницам на родине. Один взгляд на мамины розовые пионы, серебряных фазанов или золотых драконов, предназначенных лишь для высоких чиновников, – и они были очарованы. Я до сих пор помню самых частых гостей: дородного мужчину со множеством подбородков, большого начальника, у которого одна нога была короче другой, дядюшку, который всегда хотел показать мне свой меч.

Бывали и другие мужчины, а иногда и женщины, которые приходили к нам домой и разговаривали с моими родителями приглушенными голосами. Эти посетители были одеты не в официальную придворную одежду, а в простые черные рубахи и штаны и больше походили на братьев и сестер из храма, чем на официальных лиц. Они часто уходили с гобеленами, и я задумывалась, не раздают ли их мои родители как пожертвования на благотворительность. Один гость всегда приносил мне сладости и конфеты. Его визитов я ждала больше всего и была в восторге, когда однажды утром застала его в нашей столовой за кашей и маринованной редькой.

– Путь до моего дома долог, малышка, – сказал он, заметив удивление на моем лице. – А твои родители очень щедры.

– Не надо с ней говорить, – рявкнула бабушка из кухни.

Он извинился, но, пока бабушка не видела, тайком передал мне через стол конфету.

Возможно, именно из-за этой встречи бабушка начала брать меня в свой сад, когда у нас бывали гости. В Чжифу не хватало места для всех овощей и трав, которые она хотела выращивать, но здесь у нее было полно земли. На пустыре за нашим домом она взрыхлила почву и плотно засеяла ее семенами. К тому времени, когда я доросла до высоты подоконника, то уже вовсю ела ее зеленый перец и измельченную мяту, хотя тогда еще не знала, как они называются.

В этом саду я научилась заботиться обо всем живом. Меня смущало: как что-то может называться живым, и при этом так медленно проявлять свою способность к жизни. Я хотела, чтобы все происходило мгновенно: чтобы бутон за день превращался в спелый плод. Но через садоводство бабушка хотела научить меня многим вещам, не связанным с садоводством, и одной из таких вещей было терпение. Мы выращивали мохнатый женьшень, репу, похожую на белые тапочки, и огурцы с морщинистой кожурой. Мы сажали зеленый перец на солнце и сушили стручковую зеленую фасоль на деревянных палках – ее длинные пальцеобразные плоды безвольно тянулись к земле. Помидоры были капризны и требовательны, поэтому мы постоянно ухаживали за ними, лаская желто-зеленую кожицу, которая наполнялась таинственной энергией.

Травы казались мне более интересными из-за их целебного применения: у нас были кусты махуан [2] с жесткими ветвями и семенами, которые выглядели, как маленькие красные фонарики, и хуанлянь [3], который мы использовали как краситель и для улучшения пищеварения.

Мы выращивали чайху [4], забавное растение со стеблем, идущим сквозь лист, как хвост воздушного змея, для предотвращения болезней печени. Самыми переменчивыми были хуанци [5] – растения с мохнатыми стеблями и маленькими желтыми цветками. Моей бабушке было труднее всего их выращивать, потому что хуанци не любил нашу влажную почву, и семена приходилось растирать на пемзе и замачивать на ночь. Хуанци всегда пользовался популярностью у торговцев и соседей, которые закупались у моей бабушки. Его сушеный корень растирали в порошок, принимали с женьшенем для укрепления организма. Трава бесконечности – так его называли.

«Ты выучишься и станешь настоящей мастерицей», – говорила мне мама. Она была невысокой и стройной, с кожей цвета молока, за исключением рук, покрытых небольшими красными отметинами. Когда я была совсем маленькой, она позволяла мне сидеть у нее на коленях и смотреть, как она ткала шелк, проходясь по нему челноком, словно по лошадиной гриве. Когда мне исполнилось десять, я наконец стала достаточно взрослой, чтобы помогать ей с более важными делами: например, варить шелк, чтобы он стал мягким.

Это мама научила меня хорошо работать руками. Мама показывала мне, как нарезать картофель лентами и как складывать бумагу, чтобы сделать веер. Работа в саду оставляла мозоли на ладонях, а мама шлифовала их пемзой, чтобы они снова были готовы к деликатной работе. Как бы грубы ни были руки, истинная мягкость кроется в доброте сердца, говорила она.

Пока мама учила меня работать руками, отец учил работать головой, удивляя в неожиданные моменты каверзными и занимательными вопросами. «Чем отличается ребенок от взрослого?» – спросил он на мой одиннадцатый день рождения. Однажды, когда я не доела свой обед, он спросил, не глядя на меня: «Сколько зернышек риса нужно, чтобы накормить деревню досыта?» В другой раз, когда я пробежала по траве босиком и вернулась в слезах с занозой в левой пятке, он спросил: «Когда отцу бывает больнее всего?» Он следил за мной любопытными, знающими глазами, словно видел во мне маленький корешок, готовый вырваться на поверхность и расцвести.

Это мои самые любимые воспоминания о времени, проведенном дома: все заботились и любили меня, и каждый знак этой любви передавался через то, чему меня учили. Деревня могла исчезнуть, а наш дом мог разрушиться, но, пока у меня были мама, папа и бабушка, я знала, что способна на все – мы были вчетвером, умелые, сильные и связанные любовью.

В спокойные моменты мама звала меня к себе на колени и вплетала ленты мне в волосы. Сперва прически были простые: всего один-два узла и косички – но по мере того как я росла, она добавляла в них золото, бусы, кисточки, цветы. Я стала думать о своей голове, как об отражении любви моей матери. Чем сложнее получалась прическа, тем безграничнее была ее любовь.

«Если бы мы жили в Чжифу, – говорила она, поправляя ленту на моем венце, – твои многочисленные таланты привлекли бы столько женихов, что ты не знала бы, что с ними делать». Она всегда так говорила, мечтая о том, какой была бы наша жизнь, если бы мы остались. Я часто слышала, как она с нежностью говорит о Чжифу, но в моем сознании город оставался туманной мечтой, к которой я не могла получить доступ.

Если бы мы жили в Чжифу, думала я, мои ноги уже были бы сломаны и перебинтованы. Я знала, что делают со стопами девушек в городе. Быть хозяйкой дома означало навсегда сломать себе ноги, выйти замуж за богатого мужчину, рожать ему детей, а потом состариться, пока ноги превращаются в комья засохшего, потрескавшегося теста. Это было не то будущее, которого я хотела. В нашем селе самые честолюбивые семьи ломали дочерям ноги в пять лет – это был лучший возраст для перелома. В пять лет кости еще не слишком твердые, но девочка уже достаточно взрослая, чтобы выдержать боль. Она вырастет в женщину с крошечными стопами, идеальную жену или наложницу для богатого горожанина. Если какой-нибудь подруге ломали ноги, я не видела ее много дней, и даже когда заходила ее проведать, то не могла у нее оставаться из-за удушающего запаха гниения кожи и костей. В конце концов, эта гноящаяся стопа превращалась в картофелину, а та превращалась в копыто, так что, когда мы играли на улице, мои подруги не могли бегать, прыгать и летать, а вместо этого сидели, опустив забинтованные безжизненные ноги на землю, ожидая дня, когда родители продадут их замуж.