Четыре сокровища неба

5

Когда на следующее утро я проснулась, какой-то мужчина смотрел на меня сверху вниз, его нога упиралась мне в бок. Я вздрогнула. Мужчина смотрел на меня поверх очков, сцепив руки за спиной. Он был одет в серый чаншань с вышитыми на рукавах персиковыми цветами. Мне показалось, что он похож на моего отца.

– Почему ты спишь на ступеньках моей школы? – В его голосе не было отвращения или расстройства, только любопытство.

– Прошу прощения, господин, – сказала я ему, отползая прочь. – Пожалуйста, не зовите охрану.

– Подожди, – сказал он, вытянув руку. Его пальцы были окрашены в черный цвет. – Ты не ответил на мой вопрос.

Я сказала ему, что меня зовут Фэн и мне нужна работа. Эта ложь уже стала легкой, она выскользнула из меня, как если бы была правдой.

– Я пришел в вашу школу, чтобы стать вашим учеником.

– Но я не ищу ученика, – сказал он. – С чего ты решил, что ищу?

– Женщина в лапшичной, – сказала я ему. – Она сказала, что вам может понадобиться слуга.

– Понятно. Интересно, почему она так подумала. Что ж, Фэн, которому нужна работа, мне жаль тебя разочаровывать. Я не нанимаю работников.

Я взглянула на свою одежду. Штанины моих брюк были пыльными от ступеней, на которых я спала. И тут меня осенило.

– Подождите, – сказала я ему. – Если вы не ищете ученика, то, возможно, ищете кого-то, кто смог бы поддерживать порядок в вашей школе. Я пришел, потому что увидел в лапшичной, какое прекрасное искусство вы создаете. Такого способа написания я еще не видел. И конечно, место, производящее такую красоту, тоже должно выглядеть соответствующе?

Никогда раньше я не вела себя со взрослыми так смело. Я закусила губу, ожидая возмездия за свое нахальство.

Но его руки не двигались. Вместо этого его взгляд переместился на грязь на моих штанах, а затем на ступеньки.

– Что делает тебя годным для этой работы?

Я подумала о маме и бабушке.

– У меня очень хорошие руки.

– Ну-ка вытяни их, – сказал он.

Я неохотно подчинилась: это были девчачьи руки – костяшки пальцев мягкие и податливые, мозоли от сада уже давно сошли. Эти руки усердно не работали ни дня. Мужчина наклонился и перевернул их, изучая мои ладони, сжимая плоть под большими пальцами. Мне казалось, он смотрел долго, так долго, что я начала задаваться вопросом, не заснул ли он. Но когда он снова выпрямился, то оказался очень даже бодрым и довольным.

– Ты не солгал, – сказал он. – Хочешь работу, Фэн с хорошими руками?

Солнце вставало, окрашивая его седые волосы охрой. Я посмотрела в его очки, не спрашивая, что такое он увидел в моих руках, а вместо этого ответила «да».

– Тогда встань, – сказал он мне.

Я так и сделала, зная, что впервые в жизни стою как следует.

– Твое имя означает «ветер», – продолжил он. – И я ожидаю, что ты будешь двигаться со скоростью ветра – никакой лени, никаких ошибок. Когда ты работаешь на меня, ты работаешь по-настоящему.

Его звали наставник Ван, а красное здание с крышей цвета арахиса было его школой каллиграфии.

Мы вошли в нее вместе. Свет проникал в класс из занавешенных окон, оставляя белые полосы на деревянном полу. Класс был разделен на двенадцать рабочих мест: на каждом лежала кисть, тушечница, длинные листы рисовой бумаги и другие незнакомые мне материалы. На стенах с потолка до пола свисали свитки с черными иероглифами. Иероглифы были возвышенными и продуманными, они застыли в танце. Они выглядели так, будто им придали форму силы, превосходящие их самих.

Личные покои наставника Вана, закрытые ширмой, находились напротив класса. Мы прошли мимо, не останавливаясь. В последней маленькой комнате было полно материалов: неиспользованных тушечниц, свитков рисовой бумаги. Здесь я и буду спать.

– Занятия начинаются, когда солнце прекращает восхождение, и заканчиваются с первыми признаками темноты, – сказал наставник Ван, осматривая кладовую в поисках метлы. – Будешь подметать наружные ступеньки и двор до и после занятий каждый день. Все остальное, что ты будешь делать со своим временем, зависит от тебя, но имей в виду: твои действия будут отражаться на моей школе, куда бы ты ни пошел.

Он нашел метлу и отдал мне. У нее была толстая ручка – я едва могла обхватить ее пальцами. Я попыталась скрыть это от наставника Вана, опасаясь, что это будет означать, что у меня больше нет работы. Но он отвернулся и повел меня через заднюю часть школы в выложенный плиткой дворик. В центре каждой плитки был выгравирован иероглиф. Посреди дворика располагался фонтан, в котором два дракона обвивались вокруг четырех горшков. Фонтан окружал небольшой садик. Я с глубокой тоской подумала о бабушке, а затем попросила воспоминание уйти. Сейчас нужно было сосредоточиться.

– Ни одного камня не должно быть пропущено, – сказал наставник Ван. – Как ты проницательно заметил, школа каллиграфии должна отражать красоту, которую она создает в своих стенах, сохраняя презентабельный внешний вид.

Я кивнула, не собираясь спрашивать, почему же он допустил, чтобы снаружи было так грязно, или почему крыша цвета арахиса выглядит провисшей. Он говорил так, словно каждое его слово было последним, и этого для меня оказалось достаточно.

Солнце теперь стояло высоко в небе, освещая двор.

– Урок вот-вот начнется, Фэн, – сказал он. – Тебе пора заняться делом, мальчик с хорошими руками.

Я поклонилась, потому что это показалось мне уместным, и направилась к крыльцу, держа метлу обеими руками. Солнце над головой последовало за мной. День был прекрасен, цветы прекрасны, каллиграфия прекрасна, каменные плитки прекрасны. Тем не менее я бы не возражала, если бы пошел дождь.

На следующее утро я сделала, как мне велели. Проснулась до восхода солнца, вытащила метлу из шкафа и пошла ко входу в школу. Я подметала каждую ступень по три раза и смотрела, как пыль от моей метлы клубится в утреннем свете, напоминая о том, как мама стряхивала муку с рук. Вернувшись внутрь, я обнаружила тарелку с кашей и листьями молодой горчицы, ожидавшую возле моей спальни.

Все ученики наставника Вана оказались мужчинами. Они зашли в здание, выстроившись в ровную линию, и двигались аккуратно, как будто копируя те иероглифы, которые рисовали. Ровные, суровые лицами, послушные, они опустились на колени на своих местах и закатали рукава, ожидая учителя.

– Доброе утро, ученики, – сказал он, входя.

– Доброе утро, наставник, – ответили они стройным хором.

– Кто сегодня наблюдал за восходом солнца? – спросил он ровным голосом.

– Не я, наставник, – в унисон раздалось в ответ.

– Прошу вас наблюдать за ним завтра, и послезавтра, и каждый последующий день, – сказал наставник Ван, – и однажды вы поймете, как нарисованные вами иероглифы могут заполнить целый мир.

Студенты молчали, а я впала в транс. Дело было не только в том, как он говорил: размеренно, словно кувшинка, плывущая по пруду, но и в том, что он говорил. Я не поняла, что он имел в виду под этой своей фразой, но знала, что если где-то есть человек, который даст мне ответы на вопросы жизни, то это он.

С тех пор я поклялась, что найду себе место в школе наставника Вана. Все всегда шло одним и тем же чередом: утром я подметала, а затем, когда солнце поднималось, проглатывала свою тарелку каши и маленькое блюдце с овощами, которое ее сопровождало, и торчала в коридоре, наблюдая, как заходят студенты, завидуя их уверенности, тому, что у них был дом, откуда они уходили и куда возвращались.

Днем я гуляла по центру города. Еда наставника Вана была скудной в своей простоте – и она всегда кончалась как раз перед тем, как я успевала наесться. Я жаждала мяса, но больше всего скучала по рыбе, приготовленной на пару, которая была неизменным блюдом моего детства. Я мечтала о блестящих креветках и соусе из имбиря, чеснока и ягод боярышника. Для моих родителей и бабушки еда всегда была праздником, но для наставника Вана она оказалась лишь простой задачей, которую необходимо выполнить, прежде чем обратиться к более важным вещам. «Голод – это хорошо», – сказал он мне, когда я впервые попросила еще одну порцию риса. «Он позволяет духу художника сосредоточиться». После этого я больше никогда не просила добавки.

И вот этот голод изо дня в день приводил меня в центр города. Я хотела поглотить все: и булочки, и кунжутные лепешки, и лапшу ручного приготовления, и неузнаваемые слова иностранцев, и сочный, едкий запах океана. Так вот что это за город, город, который любили мои родители, думала я. Я могла бы съесть всю еду с прилавков, проглотить каждую деревянную балку, поддерживающую всякое здание, и мне все равно хотелось бы еще. Это была новизна. Это была возможность. Это было больше, чем голод в животе – он жил и в моем сердце, и я знала, что однажды этот голод поглотит меня всю. Но пока нет. Пока нет.

После полудня я возвращалась в школу и болталась во дворе, запоминая иероглифы на каменных плитках под ногами. Иногда ученики выбрасывали во двор недоеденные яблоки. Если стояла хорошая погода и наставник Ван открывал окна, я могла подслушать урок, позволяя его твердому тенору завладеть собой.

Из этих уроков я узнала, что кисть, тушь, бумагу и тушечницу называют четырьмя сокровищами рабочего кабинета. Я узнала, что помимо нанесения четких линий в правильном порядке, чтобы создать красивую каллиграфическую надпись, художник также должен поддерживать свой внутренний баланс.

«Каллиграфия, – провозглашал наставник Ван, – это не только способ начертания, но и воспитание характера». Он верил, что каллиграфия – это философия, а не одни лишь практические занятия. Каллиграф должен носить ее в себе всю свою жизнь, так, чтобы тушь заменила ему кровь, а кисть – руки. Быть каллиграфом означало применять принципы каллиграфии к каждому действию, реакции и решению, будь то на листе бумаги или вне его. «Такими людьми вы можете стать, – говорил наставник Ван своим ученикам, – людьми, которые всегда обращаются с миром, как с чистым листом бумаги».

Для него не существовало таких вещей, как тревога, опасение, беспокойство или потеря. Когда применялись принципы каллиграфии, ответ находился всегда: увидь иероглиф, и пусть то, что ты знаешь, укажет тебе путь. И жил он так же: представь желаемый результат, и пусть то, что ты знаешь, приведет тебя к нему. И прежде всего необходимы тренировки.

– Что делает письмо хорошим? – спросил он студентов.

– Твердая рука, – ответил кто-то.

– Терпение и острый глаз, – сказал другой.

– Отличные навыки, – попробовал третий.

– Все это верно, – сказал наставник Ван. – Но вы забываете самое важное: нужно быть хорошим человеком. В каллиграфии вы должны уважать то, что вы пишете, и того, для кого вы это пишете. Но прежде всего – вы должны уважать самих себя. Это монументальная задача – создать единство между тем, кем вы являетесь, и тем, кем вы могли бы быть. Подумайте: каким человеком вы могли бы стать и как личность, и как художник?

Последовало благоговейное молчание. Студенты услышали достаточно, чтобы питать свои мечты долгие годы. А я? Наконец-то у меня был ответ и путь, который помог бы мне преодолеть бремя моего имени, и судьбу, которая с ним пришла. Если каллиграфия станет ключом к тому, чтобы отделить меня от Линь Дайюй, тогда я буду практиковаться в ней, как наставлял наставник Ван. Я стану той, кто не подчинится воле судьбы и историям, в честь которых я была названа, я стану той, кто полностью принадлежит самой себе, со своим собственным наследием.