Кое-что о птичках

Если тому казалось, что накапано в блюдце слишком мало, то африканская птица никогда не стеснялась с русской откровенностью высказаться по этому поводу:

— Вы очень непорррядочны в сррредствах!..

Абрам Борисович накапывал еще немного, обыкновенно не преминув заметить, что достойный представитель пернатых непорядочен в методах.

Водка усваивалась обоими тихо, торжественно и, в целом, благополучно.

Человеку необходимо любить кого-то без оглядки. А без оглядки можно любить только детей и домашних животных. Поскольку в этой конкретной коммунальной квартире каким-то непостижимым образом детей не было и не предвиделось, а из домашних животных прижился только наш попугай, то и любили только его. Все остальные друг друга терпели или ненавидели.

Мощный интеллект и знание человеческой психологии, приобретённые в результате длительного и тесного контакта с людьми, позволили попугаю стать тем редким объектом всеобщего внимания, который на самом деле объединял советских коммунальных разночинцев в единую псевдосемью.

Некоторым даже казалось, что когда в их незапертой комнате внезапно появлялась эта птица, то в их заскорузлую душу врывался свежий ветер. Ветер из каких-то дальних стран и какого-то глубоко затаённого внутреннего пространства. Повседневная жизнь забывалась так, что ночь слипалась с днём, а утро с вечером…

Правда, в самом начале своей коммунальной карьеры, попугай пугал всех своей неопровержимой осведомлённостью и непомерным словарным запасом. Было непонятно, из каких источников ников он набирается своих недюжинных знаний. Потом обратили внимание на то, как он старательно прислушивается ко всем включённым в квартире радиоприёмникам и телевизорам, ко всем разговорам по телефону, который стоял в коридоре на тумбочке, и являлся таким же предметом общего пользования, как общий туалет и ванная.

Всё это немало способствовало почти энциклопедическому образованию попугая и его несколько театральным манерам.

Добираясь в конце своего похода по коридору до общей кухни, уставленной несколькими плитами и несколькими кухонными столиками, с немыслимым количеством кастрюль и сковородок, изрядно захмелевший попугай непременно снимал пробу с приготавливаемых там блюд. Это допускалось только потому, что считалось практически неизбежным. Ибо в противном случае недопущенный к дегустации гурман мог впоследствии испортить любое блюдо.

Никогда не исчезающие запахи жареного лука и чего-то кислого одновременно вызывали отвращение и аппетит. У кого-то сначала отвращение, потом аппетит. А у кого-то наоборот: сначала аппетит, потом — отвращение.

Женщины в распашных халатах, сиськи — в борще, ноги — в целлюлите. Накачанные кислым воздухом, жёсткие пятнадцать с половиной метров общей кухни обычно возбуждали. Что-то шипело и булькало, вокруг завистники — нередко забегавшие под надуманным предлогом на кухню мужчины, нетерпению которых обычно давался яростный отпор. В их животах жалобно умирали только что проглоченные слюни неудовлетворённого аппетита. И, вернувшись в свои захламлённые чертоги, разновозрастные мужчины через остатки низкокачественного пива восходили к тихим голодным матюгам.

— Апять инстрррюмент поррртить будишь… Как мальчишькакакой, как камсамолис… — буднично дразнил наш попугай молодого татарина Рашида, который выходил из своей комнаты на кухню под предлогом поточить столовый нож, который из-за мягкости металла быстро затуплялся и даже местами ржавел. Советская бытовая сталь была недолговечна, а молодые девушки обычно расплачивались с ним неясностью отношений. Поэтому выражение его лица всегда было насторожённо-угрюмым.

Что-то пробормотав, татарин картинно замахивался на птицу с ножом и тут же доставал из кармана горсть жареных семечек. Попугай не боялся и тут же пикировал на эту горсть.

Рашид работал в ателье по ремонту одежды и обуви. И было у него какое-то особое, трепетное отношение к остроте ножей и других режущеколющих предметов, и плохо скрываемое стремление мление к поддержанию мусульманских традиций, наверное, всё-таки основанных на пристрастии к острым предметам. Так что, в случае чего…

Наконец, из комнаты фотографа раздался голос жены фотографа:

— Жакошка! Кончай базар, кушать подано!

И, в общем-то, уже вполне сытый и вполне нетрезвый Жакошка несётся по коридору к жене фотографа с единственной целью: очередной раз признаться в любви к ней.

Любил он её не только из благодарности за своё спасение в первый день пребывания в квартире. Взаимная симпатия была очевидна. При ней попугай ограничивал свой репертуар исключительно цензурными выражениями и высоконравственными предложениями.

— К «своей» полетел! — смеялись женщины на кухне.

— Иду, моя прррелесть! — кричал попугай на весь коридор. Едва влетев в комнату, он с порога обещал:

— Дорррогая, хочешь, я помолчу? Поверррь, я никому этого ещё не пррредлагал…

— Нет, ну что ты! — смущалась жена фотографа. — Поешь кашки…И будем ложиться спать

— Я с тобой! — кричал попугай, всё-таки послушно залетая в свою клетку.

— И я с тобой, — говорила жена фотографа, закрывая клетку. Затем она ставила её на шкаф и накрывает большим махровым полотенцем.

— Без меня вам нельзззя… А со мной у вас ничего не выйдет!.. — почему-то предостерегали из-под полотенца сонным голосом. И ещё более сонным голосом — Умственный тррруд вррреден… вррреден… Всем спа-ать!

Чтобы понять, о чём он говорил, надо было напрягаться изо всех сил, а у жены фотографа их в последнее время не было и не ожидалось. Ноги не держали. Она боялась, что упадёт и умрёт, а пока ещё хотелось плакать и жить…

Скоро придёт фотограф с работы, неохотно поужинает и час или два будет гладить её по голой и одинокой спине, будет мять её за попу и грудь, будет дышать ей в лицо слабым перегаром и наполнять её волосы запахом табака и ощущением напрасно прожитой жизни.

А она, очень жалостливая, голая, тёплая и комфортная, снова разрешит ему пользоваться своим замужним телом, спрятав где-то глубоко под рёбрами всю свою боль и тоску, снова станет обнимать и целовать его, мудро предотвращая истерику мужчины среднего возраста.

И всё это потому, что она никак не могла перестать быть его женой. Его плохой женой…

Рядом всё так же текла жизнь, такими же траекториями ходили по городу люди, прохожие, и почти не думали о той жизни, которую они привыкли терпеть, и по этой привычке всего несколько метров не доходя до чужого горя…

У неё не было детей. Ни своих, ни приёмных. Своих родитьне получалось, а приёмных иметь не разрешали органы опеки.

Так получилось.

И в то же время, у неё были дети. Много детей…

Альбомы с их фотографиями бережно хранились на открытых полках, которыми, казалось, было увешано всё свободное пространство на стенах, и в многочисленных коробках под кроватью.

По вечерам, перед приходом мужа с работы, она любила просматривать эти альбомы и вклеивать новые фотографии, которые он принёс накануне.

На каждого из детей заботливой рукой был заведён большой красивый альбом или маленький альбомчик. На альбомах были названия: «Алёшенька», «Павлик», «Машуня»…

Как такое могло быть? А всё очень просто. Советская сеть бытовых услуг строилась по территориальному принципу и была довольно разрежённой, что предполагало очереди и, даже, давку среди желавших получить эти бытовые услуги.

Поэтому фотографические услуги в то время оказывались считанными фотоателье, которые были загружены с раннего утра до позднего вечера. Одни и те же люди приходили туда целыми семьями, чтобы сделать снимок своего новорождённого ребёнка, потом сделать снимок годовалого чада, потом — когда это чадо пошло в детский садик, потом — когда ребёнок стал первоклассником, потом — октябрёнком, пионером, комсомольцем, выпускником школы, свадебные фотографии… И всем нужны были фотографии на комсомольский билет, на паспорт, на разные документы…

Фотографы не успевали проявлять фотоплёнки и пластины за один день, брали работу на дом. Ждать готовые фотографии приходилось подолгу.

Вот и у нашего фотографа дома была своя фотопроявочная и печатная лаборатория. В углу комнаты, за шкафом и плотными занавесками, висел красный фонарь, а на столе стоял фотоувеличитель. Рядом были всякие ванночки для проявителя и фиксажа. По полкам были разложены баночки с реактивами, стопки фотобумагии готовые фотографии.

Вот из этих-то фотографий и складывались целые альбомы. Жена фотографа смотрела и легко узнавала среди детских фотографий знакомые лица. Видела, как эти лица взрослели с каждым годом. Каждую новую фотографию знакомого лица она просила фотографа напечатать ещё раз — для неё. Или просто отрезала для себя одну, если на листе фотобумаги их было напечатано несколько — для паспорта и других документов обычно печатались по нескольку штук сразу — с запасом.

Иногда жена фотографа узнавала эти лица на yлицe или втранспорте. И тогда, затаив дыхание, она старалась незаметно наблюдать за ними, узнавая, как их зовут, их привычки и увлечения.

О! Она много знала о них. А они о ней ничего.

Фотограф не препятствовал увлечению своей бездетной жены. Для него это была просто какая-то игра. Поначалу он недоверчиво пожимал плечами, когда жена принималась рассказывать потом, что сегодня встретила кого-то из тех, кого он недавно запечатлел на фотоснимке. Потом он молча стал делать все, о чем его просила женщина: печатал дополнительные фото, увеличивали ретушировал их.

А началось всё с фотографии одного очень красивого мальчика, случайно попавшей на глаза жене фотографа в его домашней лаборатории…

Мальчик был именно таким, каким уже несколько лет она представляла себе своего собственного так и не рождённого сына. Он стоял перед её глазами и снился ночами. Он приходил к ней в её мечтах. Она думала о нём почти всегда. Она назвала его Алёшенька, хотя и узнала потом, что настоящего мальчика с фотографии зовут по-другому. Для неё он — всё равно был Алёшенька…Её Алешенка. Во сне он приходил к ней знакомиться и называл её мамой.

С тех пор жена фотографа внимательно просматривала все фотографии, которые распечатывал муж. И когда она находила Его фотографии, то вклеивала их в альбом, который специально завела для этого.

Часто она разговаривала с этими фотографиями, целовала их, придумывала истории про своего Алёшеньку. Конечно, она любила его. Любила той самой материнской любовью, которая не помещалась в её придуманную жизнь и которую не могла подарить своему так и не рождённому ребёнку.

Но любовь её была столь большой, что одного ребёнка для этой любви было мало.

И тогда появились фотографии других понравившихся ей детей. И — другие альбомы…

Самое удивительное, что в этой схеме отношений в семье мужу отводилась роль мужчины — дети у жены фотографа, как в нормальной семье, появлялись через него, от него и при его невольном участии! И далее мужчина принимал минимальное участие во взрослении детей. Ведь советские мужчины — это были, прежде всего, «люди работы», даже можно сказать, «люди с работы», и очень мало — «люди семьи».