Кое-что о птичках

Так что, в каком-то смысле, система ценностей в семье фотографане была нарушена, и его это вполне устраивало.

А сам он к этому времени уже был погружён в совсем другую игру. Да, в ту самую игру, которая, помните, называлась «Сейчас вылетит птичка!»

Как пришла однажды в голову фотографа идея взять с собой на работу клетку с говорящим попугаем — не вполне понятно. Но, раз уж пришла, то пришлось ему с этой идеей и с попугаем изрядно повозиться, чтобы сделать из пьющего, пожившего и не стесняющегося в выражениях попугая ту самую «птичку-на-вы-лет», о которой здесь идёт речь.

Все взаимные обиды давно были забыты. Как собутыльники — они уважали друг друга. А совести у обоих было немного. Скорее, совесть им заменяло по-советски затёртое слово «надо». Надо просыпаться, надо идти на работу, надо идти в магазин, надо выпить…

Но, была в них какая-то стеснительность, что ли. Она их и роднила. А ещё — постоянное ощущение какой-то вины перед женой и хозяйкой. И это чувство вины оба, по-видимому, принимали за любовь к ней.

И вот, однажды, стеснительному фотографу надоело по многу раз в день обманывать доверчивых детей, которых родители привели к нему фотографироваться, говоря:

— Вот, сейчас оттуда вылетит птичка! Смотри туда!..

Ведь у него дома была настоящая птичка, которая могла бы действительно вылетать, и ему не приходилось бы каждый раз прикрывать отсутствие птички нелепыми оправданиями под ехидные взгляды родителей.

А стеснительному попугаю было трудно отказать другу-фотографу, да и обыкновенное любопытство ещё не вполне покинуло его. Ведь впереди могло ждать знакомство, пусть и мимолётное, со многими интересными людьми…

Он согласился быть у фотографа птичкой-на-вылет, хотя и не совсем понимал, зачем нужно было пугать детей своим внезапным появлением.

Фотографу пришлось изрядно усовершенствовать старый фотоаппарат в деревянном корпусе со вставляемыми в него стеклянными фотопластинами и тёмным гофрированным конусом, на конце которого зияла загадочной чернотой та самая круглая дырочка, своими размерами напоминавшая дырочку в скворечнике, из которой, собственно, и должна была появляться по команде фотографа загадочная птичка.

Дырочкой в конусе фотоаппарата, конечно, был объектив — стеклянная круглая линза средних размеров. Естественно, что через неё ничто не могло пролететь ни в каком направлении, кроме света и теней.

Но, как известно, «голь на выдумку хитра», и наш фотограф придумал, откуда действительно могла бы вылетать затаившаяся до поры до времени мудрая птичка.

Сбоку от основного ящика фотоаппарата он прикрепил к нему ещё один ящик с дырочкой и верхней крышкой.

Идея была проста: перед тем, как сделать фотоснимок, в аппарат вставлялась, как обычно, фотопластина, а в ящик сбоку помещался попугай. Там он сидел до тех пор, пока фотограф не нажимал на кнопку. Тогда щёлкал затвор фотоаппарата, производя снимок, а в тёмном ящике с попугаем загоралась красная лампочка, и он, как парашютист из самолета, должен был выпрыгивать через круглое отверстие спереди.

Наш попугай довольно быстро понял, что от него хотят, и на первых порах принялся рьяно исполнять свои «служебные» обязанности в качестве ассистента фотографа. Ему явно нравилось осознавать, что теперь у него есть постоянная работа, к которой он стал относиться со всей серьёзностью.

Казалось, что всё его напускное пьянство и словесная распущенность происходили исключительно из прежнего внутриклеточного и внутрикомнатного безделья и томительности ежедневного существования.

Правда, фотографу пришлось попросить попугая вылетать из дырочки строго по определенной траектории, чтобы не попасть в кадр. А попугаю пришлось попросить фотографа убрать нервировавшую его красную лампу из «скворечника». Договорились, что он будет вылетать строго после того, как услышит команду фотографа: «А сейчас вылетит птичка…», и услышит щелчок затвора.

После недолгих уговоров попугай согласился даже вылетать молча и не приставать к детям.

А дети после его эффектного появления бывали растеряны и слегка побаивались странного «фотографического существа». Родители детей бывали удивлены находчивостью фотографа и поражены «простотой идеи» и «качеством его дрессировки».

Благодаря попугаю фотографии получались выразительные и наполненные детскими удивлёнными глазами.

Постепенно слава об удивительном фотографе стала распространяться по городу. Записываться в очередь к нему приходилось теперь за несколько дней и даже недель. Фотоателье регулярно перевыполняло месячный, квартальный и годовой планы. Фотограф получал премии, на которые угощал попугая исключительно после работы.

Жена фотографа сначала воспротивилась межвидовому сотрудничеству двух особей мужского пола. Но, когда увидела, что дети на приносимых мужем домой негативах стали получаться «как живые», с широко распахнутыми глазами, через которые она могла «закачивать» в них свою неистребимую любовь с ещё большей силой, согласилась с тем, что муж утром забирал на работу клетку с попугаем, а вечером приносил её домой.

Когда фотографировали взрослых, попугаю приходилось дожидаться своей очереди вне клетки. Народ приходил разный. И, ожидая, когда придут дети, наш попугай принялся было забавляться тем, что стал давать вслух меткие характеристики всем, пожелавшим запечатлеть себя на фотобумаге.

Причём делал он это по старой традиции — бескомпромиссно. Например, полковнику, пришедшему фотографироваться в парадном мундире, попугай сказал:

— Смирррна! Равняйсь!.. А тебе, генерррал, хрррен за воротник! — видимо, вспомнил что-то из времён своей службы в Анголе.

К девушкам у него тоже было особое отношение:

— У-ух, шалавы! ~ говорил он, и крутил головой из стороны всторону. А дамам бальзаковского возраста он говорил такое, после чего тем хотелось немедленно покинуть фотоателье с криками:

— Хам! Я буду жаловаться на вас!.. Я подам в суд на вас!..

И только под угрозой немедленного «увольнения» попугай согласился молча ожидать своего триумфального выхода. На всякий случай фотограф выносил клетку с попугаем от греха подальше — в тёмную проявочную, где попугай на время погружался в подобие сна.

Фотографу завидовали. Некоторые другие фотографы пытались последовать его примеру и тоже завести у себя в ателье птичку-на-вылет. Но у них ничего не получалось — уж больно специфическая птичка для этого требовалась.

Наконец, слухи о необыкновенном успехе районного фотографа докатились до его начальства, которое потребовало немедленно прекратить глупый и идеологически неоправданный эксперимент.

Но фотограф уже и сам стал задумываться над тем чтобы свернуть свой аттракцион. По разным причинам. Во-первых, все это оказалось довольно хлопотным делом: приходилось ежедневно тратить немало сил на очистку деревянного ящика, который напрочь загадил пернатый обитатель в ожидании своих феноменальных «выступлений»; во-вторых, видимо, сам попугай никак не мог смириться со своей бессловесной ролью, и бросивший было пьянствовать птичий экземпляр всё чаще стал появляться во время обеденного перерыва на бутылочно-стаканных задворках фотоателье в безотчётных поисках постоянно интересовавшей его жидкости.

Были и другие причины: фотограф не хотел излишней известности и усиливавшегося пристального внимания к подробностям своей личной жизни со стороны некоторых клиенток, предложений с их стороны устроить эротические фотосессии с продолжением, а также неприятные случаи с другими клиентами и усиление антисанитарного состояния во всем фотоателье и, даже, на подступах к нему.

Однако вскоре произошёл случай, который помог прекратить карьеру птичье-фотографического тандема раз и навсегда.

Дело в том, что скучающая личность принудительно молчащего попугая, не получившая должного общения с клиентами фотоателье, однажды заинтересовалась химическими реактивами, стоявшими в темноте на столике в проявочной комнате фотоателье. И получилось так, что он хватанул чего-то со спиртовым запахом: то ли жидкость для протирки объективов, то ли что-то из винной карты проявителей и фиксажей. Отравился.

Но не умер.

Болел примерно неделю, практически не выходя из клетки. Все перья выпали, и оголилась его непропорционально маленькая тушка по отношению к огромному говорящему клюву. Он долго кряхтел и ругался, но выжил.

Во время болезни жена фотографа окружила его беспрецедентной заботой и вниманием. Поила и кормила с рук, читала в слух детские сказки и книжки детских писателей до тех пор, пока он не встал на ноги и не заявил, что «Иван-царрревич — дурр-рак!» и что «По щучьему велению и его собственному хотению он больше не пойдет на ррработу…»

И, поскольку теперь попугай потерял оперение, практически перестал являться птичкой, и не мог летать, то был «уволен» по собственному желанию без записи в трудовой книжке.

Так фотоателье потеряло свою птичку-на-вылет, а коммунальная квартира обрадовалась возвращению блудного попугая, пусть и в новом обличии.

Теперь его крохотное тельце бойко семенило по всей квартире на двух проворных лапках, умело уворачиваясь от ног неуклюжих обитателей коммуналки. Новое оперение тоже постепенно начало расти.

Но без последствий для личности попугая отравление ипоследующий процесс выздоровления не прошли.

У него изменился характер. Куда-то делись его хулиганская весёлость и желание со всеми заигрывать. Он стал более сосредоточенна самом себе, более сдержан в высказываниях и ещё более философичен.

Например, заходя по привычке в еврейскую комнату Абрама Борисовича, полупернатый попугай, казалось, теперь не выпрашивает, а разговаривает сам с собой: — О чём это я хотел спррросить вас?..Так… На это вы всё ррравно мне не ответите… От этого вы стрррадаете так же, как и я… Это — вас не интеррресует, как и меня… Об этом — вы тоже ничего не знаете… Об этом я и сам догадался… В общем, спасссибо за общение!

И, уже выходя из комнаты в коридор, так и не добившись ничего от старого Абрама, говорил как бы для самого себя:

— А над этим ещё стоит подумать!..

Заходя за кусочком шоколада в комнату к работнице «Мосгорсправки», он уже говорил по-простому:

— Мадам, я вам очень сочувствую! — при этом голос его ужесовсем не напоминал голос уверенного в себе военного.

Обеспокоенная его состоянием квартира по-прежнему старалась его подкармливать, опасаясь, что крайне восприимчивый попугай что-нибудь не так поймёт и впоследствии припомнит всем недостаточно участвовавшим в его выздоровлении. Его пайка была увеличена. И он много ел в задумчивости. Много ел и много думал. Но теперь, всё чаще огромное количество поглощённой пищи вступало в химическую реакцию с его богатым внутренним миром и героически рвалось наружу, ослабляя сфинктер… Да, случались незапланированные конфузы прямо в коридоре, которые приходилось старательно ликвидировать жене фотографа.