Хорея

Мой личный дневник пропал в Сыктывкаре. Когда я решила его перечитать в поисках ответов на вопросы о папиной болезни, то не смогла найти.

— Мы не могли его выкинуть, — уверенным тоном сказала мама. — Когда-нибудь он отыщется. Даже если кто-то и выкинул его, это была не я.

Я начала вести дневник в две тысячи втором. Мне было тринадцать. Все, что осталось от дневника, — одна страница, переснятая мной, уже взрослой, на камеру для фотопроекта. «Жизнь дома меня убивает. Папа стал какой-то нервный, и вообще, мне кажется он чем-то болеет, — написала я тогда. — Мама редко с ним разговаривает. На работу он так и не устроился. Я не знаю, как мы будем встречать Новый год. Мама предлагает нам вдвоем поехать в Воркуту к родственникам».

Текст изначально был написан карандашом, а потом обведен ручкой, словно вначале я сомневалась, стоит ли писать в дневнике то, о чем я не говорила ни с друзьями, ни с семьей. Я долго смотрела на эти строки, на первую фразу. За этой избитой метафорой, «жизнь убивает», прятались все подробности: прогрессирующая болезнь отца, алкоголизм мамы, моя подростковая тоска и отчуждение. Эта запись — разлом, попытка чистосердечного признания самой себе. В маленьком абзаце есть и важные детали — нервозность и агрессия папы, нарушение традиции совместных семейных праздников, бегство от проблем в другой город, мамино молчание.

Когда мне было тринадцать, папе исполнилось сорок семь, его болезнь уже пять лет как проявила себя. В том же году мои родители развелись.

«Я поставила ему ультиматум, — сказаламама, — когда он избил меня до полусмерти. Либо идешь лечиться, либо мы разводимся. И лечиться он отказался».

Мои родители развелись, но еще двенадцать лет жили в одной квартире. В ней хватало комнат, чтобы разойтись по разным углам.

В нашей квартире, куда мы привезли Саву, была всего одна комната, тринадцать метров, и кухня — еще семь. Тут было не разойтись, но мы и не хотели расходиться. Мы сразу положили Саву спать вместе с нами на большую кровать, хотя рядом стояла его личная, детская кроватка. Я вспомнила, что мама рассказывала мне, как долго они втроем — папа, мама и Олеся — спали на одной полуторной кровати и жили в одной комнате. Близость от тесноты. Это было до переселения в просторную четырехкомнатную квартиру — до меня.

Через неделю после выписки, 15 января 2020 года, я сделала первую запись в дневнике Савы. Она была о том, что он писает всегда в тот момент, когда я снимаю памперс, и застает меня врасплох. На следующий день я написала про первые слезы и работу слезных желез, а потом про первую погремушку, которая его заинтересовала. Это был его дневник, а не мой. И о многих вещах, как оказалось, в нем нельзя было написать.

Я не стала писать о том, что уже неделю не могла покакать даже с клизмой. Я всегда думала, что геморрой — это болезнь стариков. Форумы утверждали, что это частая проблема после родов. Сестра рассказала мне о специальных маленьких клизмах, мы купили их в аптеке, но они не помогли. Я не написала о том, что по ночам просыпалась по десять раз покормить грудью, укачать и просто потому, что Сава беспокойно шевелился рядом, вертелся туда-сюда.

Я не написала о том, что во время первой прогулки с коляской ушла далеко от дома и вдруг в мою промежность разом воткнули сотню толстых игл, так, что я не могла ступить ни шагу, стояла и опиралась на коляску, как на ходунки. Никто не предупредил меня, что после родов я буду еще несколько лет восстанавливаться, и даже потом иногда моя вагина будет болеть просто так, словно у нее сохранится память о той родовой боли.

Я не написала про навязчивые мысли о болезни папы.

— Я собираюсь сделать генетический тест, — сказала я сестре вечером перед ее отъездом в Сыктывкар.

— Ого, — сказала она. — Но ты же еще точно не знаешь, что это именно та болезнь?

— Уверена почти на все сто, слишком много совпадений. И ты же меня знаешь, я не могу не думать об этом. Лучше перестраховаться.

— Ну тогда да, конечно. Хуже не будет.