Как было — не будет

— Галка, — говорит она, — разве я виновата, что мне их не жалко?

Галка не отвечает.

— Галка, если они любили друг друга, то почему не поженились?

Галка еще немного молчит, потом отвечает:

— Чем умней люди, тем сложней жизнь. У дураков все просто.

Вика поднимает брови и снимает халат. Потом говорит:

— А я считаю, что наоборот.

— Что наоборот?

— У дураков все сложно. Этот физик из картины — дурак. У него на полу шкура белого медведя.

— При чем здесь шкура?

— Он же не охотник. Шкура на полу должна быть или у охотника, или у дурака.

Галка щурится и смотрит на Вику внимательно.

— А ты умеешь наблюдать. Ты это верно подметила. Шкура белого медведя должна быть у охотника.

Вике хочется спросить, как Галка стала режиссером, какой у нее в детстве был профиль, но Галка потушила свет и сказала в темноте:

— Спи, подросток.

Утром Вика увидела из окна Толика. Он шел по двору с рюкзаком в руке. Ремни рюкзака тащились по асфальту, ворот рубашки расстегнут, и даже издали видно, как он загорел и похудел. Вика открыла окно и крикнула:

— Толик, у тебя уже кончилась практика?

Толик остановился, задрал голову и помахал рукой:

— Привет соседям.

Вика подождала, пока он взберется на свой этаж, и позвонила по телефону:

— Толика можно?

— Толик только что приехал, дайте ему время стряхнуть с себя пыль.

И тут же голос Толика, громкий, тревожный:

— Кто говорит?

— Вика.

— А, Мадонна… — В голосе Толика послышалась досада: — Ну, что новенького?

— Ты новенький.

— Ну, ладно, я через полчасика загляну.

Он не заглянул, прошагал по двору в нейлоновой, сверкающей на солнце рубашке; Вика видела, что волосы у него мокрые после душа.

Вечером она опять ему звонила. Соседка брала трубку и, подвывая, как сирена, тянула: «Я слу-у-у-шаю». Вика басом останавливала ее: «Зоомагазин?» Потом ей надоело звонить этому бездарному, с затертым лицом Толику, и она позвонила Красильниковым:

— Добрый вечер…

— Добрый вечер, Вика, — ответила мадам.

У Вики был план: «Добрый вечер. Не беспокоят ли вас мышки? Наше бюро добрых услуг выдает на прокат смелых и находчивых котов». Но мадам спутала все планы.

— А мы, Вика, только что говорили о тебе.

— Обо мне… — Вика не знала, что говорить, в голове крутились всякие подлые словечки «по-испански?». «Вы говорили обо мне, надеюсь, по-испански».

— Если ты ничем особенно не занята, может быть, ты придешь к нам?

— Я приду, — ответила Вика.

В большой комнате Красильниковых было темно. Светился большой экран телевизора. Когда Вика вошла, Сергей Платонович зажег свет и выключил телевизор. Вика присела на кончик стула и посмотрела на мадам.

— Если разговор этот будет тебе неприятен, — сказала мадам, — ты сразу скажи. Главное мое правило — ничего не навязывать людям.

— Я скажу, — с достоинством ответила Вика. Она посмотрела на Сергея Платоновича и увидела, что тот сидит втянув голову в плечи, изредка, из-под бровей, поглядывая то на Вику, то на жену. Мадам сидела прямая и значительная, смотрела поверх Викиной головы.

— Нам, Вика, не нравится твой образ жизни… — Мадам замолчала, словно напоминая Вике о ее праве прекратить разговор. Вика поджалась, в глазах блеснула обида, но смолчала. — Мне и Сергею Платоновичу непонятно, как человек в таком цветущем, комсомольском возрасте может так бесплодно проводить дни своей жизни.

Мадам говорила торжественно, голова Сергея Платоновича все глубже уходила в плечи. Голос мадам вызывал у Вики протест, но она держалась.

— У меня каникулы, — сказала она холодно, когда мадам закончила свою тираду, — законный отдых после учебного года.

Сергей Платонович постучал пальцами по ручкам кресла и, виновато озираясь, сказал:

— Ты не отдыхаешь, а бездельничаешь.

— Это разные вещи — отдых и безделье, — объяснила мадам.

Вика посмотрела на Мавра, который сидел под стулом, и заплакала. Она заплакала не оттого, что она бездельница, просто эти чопорные, смешные Красильниковы не имели права говорить с ней так. Какое им дело, как она живет?

Мягкая, теплая рука коснулась ее. Мадам гладила ее голову, и голос ее звучал растерянно:

— Вика, ты должна нас понять… Мы желаем тебе только добра.

Вика замотала головой, освобождаясь от руки, и подумала, что больше никогда не придет к Красильниковым. Пусть сейчас говорят что хотят, она выслушает и уйдет от них навсегда.

Когда пришла Галка, Вика сидела возле телефона с печальным, отрешенным лицом.

— Знаешь, — сказала она вошедшей Галке, — я только что разговаривала с Толиком. Он пригласил меня на свадьбу. Ты думаешь, он влюбился?

— Ты ненормальная, — сердито сказала Галка, — конечно же он влюбился.

— А вот те, в кино, любили друг друга и не женились. А потом она сгорела в самолете. У Толика такой любви быть не может.

— И слава богу, что у него будет другая любовь.

— Он ее приведет к себе. Она некрасивая, с большими ушами. Соседи включат ее в список дежурств по местам общего пользования.

— Перестань болтать. — Галка пошла на кухню, но вдруг повернулась и пристально посмотрела на Вику. — А почему у тебя такое лицо? У Толика есть глаз — сейчас и я вижу, что ты похожа на мадонну.

— Я плакала, — ответила Вика, — я была у Красильниковых и там плакала. А потом позвонила Толику.

— Тебе обидно, что Толик женится?

Вика пожала плечами:

— Мне все равно.

Потом, когда Галка пила на кухне чай с докторской колбасой, Вика сидела напротив и рассказывала о Красильниковых.

— Представляешь, эта мадам вздумала наставлять меня. А этот молчун Сергей Платонович тоже, оказывается, озабочен моим образом жизни. Они решили меня сделать сказочно богатой: «Ты поработаешь месяц табельщицей на стройке и вместе с прогрессивкой получишь сто рублей». Галка, я спрашиваю тебя, какое им до меня дело? Галка, какое это все-таки счастье, что он тогда перепутал и пришел к другому магазину…

Галка подавилась колбасой. Чай прыснул у нее изо рта, на глазах выступили слезы. Вика вскочила, стала бить своей крепкой ладошкой по худенькой Галкиной спине. Галка откашлялась, пошла в комнату и легла. Вика стояла над ней и размахивала руками:

— Я, конечно, как последняя дура расплакалась. А потом, когда пришла в себя, подумала: а у самой мадам какой образ? Вышла замуж за дурака и счастлива.

Вика остановилась и увидела, что глаза у Галки чужие, а на щеках, под глазами, два красных пятна.

— Тебе плохо, Галка?

— Мне плохо. Уйди от меня. Мне плохо от тебя.

Вика отошла, ничего не понимая. Потом сказала:

— Ну и пусть. Ты думаешь, что у меня жестокий возраст, а на самом деле — несчастный. Никто со мной не считается. И тебе я неинтересна.

— Ты мне отвратительна, — сказала Галка, перевернулась на спину и стала смотреть в потолок.

Вика ушла на кухню, сидела там и думала: никто не любит правды. А она все равно будет говорить правду. Это, наверное, ее профиль. Она станет судьей или журналистом. Галка тогда скажет: «Ты еще подростком не терпела вранья».

Она тихонько вернулась в комнату; думала, что Галка уже спит, но та по-прежнему лежала на спине и курила.

— Галка, не сердись на меня, — мирно сказала Вика, — я наконец нашла свой профиль.

Она думала, что Галка спросит какой, но Галка, не глядя на Вику, сказала:

— Я ночую у тебя, Красильниковы кормят. А зачем ты нам нужна?

— Не злись, Галка, — Вике очень хотелось помириться.

— Мы это делаем, потому что любим твоих родителей. А ты пользуешься, и никакой доброты…

— Я добрая! — Вику напугали ее слова.

— Я в этом не уверена. У тебя каменное сердце.

— Ты меня просто не понимаешь. У меня совсем не каменное сердце. Я в папу. Мы с юмором.

— Один прикрывает юмором доброту, а другой — пустоту.

— Я доброту, — твердила Вика, — я доброту прикрываю. Неужели, Галка, добрые люди не имеют права говорить правду?

— Какую правду?

— Ну, вот я сказала про мадам, что она вышла замуж за…

— Замолчи! — Галка крикнула и обессиленно прикрыла лицо ладонями. — Что ты знаешь про мадам? Что ты знаешь…

Через час они опять сидели на кухне, пили чай, и Галка говорила:

— Сердце словами обучить нельзя. Голову можно, а сердце нельзя. Сердце само все должно знать. Оно должно знать, что доброта рождается из благодарности.

— И любовь иногда рождается из благодарности, — говорила Галка. — Может быть, поэтому Сережа и женился на мадам.

Вике хотелось спросить: «А ты почему одна? Никто не любил? Или не захотела из благодарности?» Хотела спросить и могла бы, но уже понимала — нельзя.