Как было — не будет

КАК ВАМ ПОЕТСЯ

Что делать, если хочется петь?

Надо петь.

Но попробуй запой, если нет ни слуха, ни голоса. Жена расстроится, поглядит с мольбой: «Опять?» Сын опустит голову, и на макушке его будет написано, что ему стыдно: «У всех отцы как отцы, а мой поет». Сыну двенадцать. Отец в его глазах уже не великан, но еще и не обычных размеров человек. Когда он был великаном, сын любил его песни. Они тогда пели вдвоем. Брались за руки, выходили на середину комнаты и начинали: «Ой, цветет калина в поле у ручья…»

Пели громко и старательно, смущая кошку Улю, которая в такие минуты цепенела и ощетинивалась.

Потом сын перестал петь. Кто-то ему объяснил, что нет у него ни голоса, ни слуха. И Сергей Сергеевич не стал выходить на середину комнаты, а пел один где придется. Пел так года три, пока жена не взмолилась: «Сил нет. Нервы лопаются. Прекрати».

Если человек что-то хочет делать, а ему не дают, он становится несчастливым. Утром, когда он брился, из зеркала смотрели на него глаза несчастливого человека. Когда он шел к трамвайной остановке, спина и походка тоже выдавали его несчастливость. Только на работе он становился другим: погружался в колонки цифр, крутил ручку арифмометра, и глаза его и спина в эти часы были полны достоинства и красоты, как у всякого мужчины, поглощенного работой. Но на работе нельзя было петь, поэтому вполне счастливым он все-таки не был.

Иногда он пел мысленно, шел и беззвучно пел песню. Или сидел дома в кресле, глядел в одну точку и пел. Жена ничего не замечала, а сын, догадываясь, чем он занимается, подсовывал ему на подпись дневник с двойками.

Сергей Сергеевич прерывал песню, писал свою фамилию и спрашивал:

— Что из тебя будет?

— Не знаю, — отвечал сын, выхватывая у него из рук дневник.

Сергей Сергеевич шел к жене на кухню.

— Из него ничего не будет, — говорил он печально, — меня огорчает, что из него ничего не будет.

Жена пугалась, потом, подумав, успокаивалась и отвечала:

— Оставь ребенка в покое. Почини лучше телевизор, а то живем, как в гробу.

Сергей Сергеевич ничего не понимал в телевизорах. Он вздыхал и возвращался в кресло.

Сергей Сергеевич женился пятнадцать лет назад. Это было так давно, что теперь он даже не помнит, в каком платье была в загсе его жена. Свадьбы у них не было. И квартиры не было. Каждый жил в своем общежитии. У них были разные крыши над головой и разная общая жизнь с другими людьми, а своя, семейная, проходила на улице. Он брал жену под руку — тогда за руку ходили только дети, — и они бродили по улицам и переулкам дотемна, а иногда и до поздней ночи.

На старых улицах с деревянными домами они заглядывали в окна. Там была безмолвная жизнь, как в немом кино: люди сидели за столом, ели или читали журналы, дети учили уроки, кошки спали на диванах. Когда же появился у них свой дом — маленькая комната в коммунальной квартире, — они не сразу привыкли к ней. Жена говорила: «Пошли побродим», повязывала розовой косынкой в белый горошек колпак электрической лампочки, и они уходили, не гася свет. И когда возвращались, окно встречало их радостью: в розовом, как заря, пламени качались горошины белых снежинок. Это было самое красивое окно во всем доме.

Потом ему надоело бродить по улицам, и жена уходила одна. Повязывала стеклянный колпак лампочки косынкой, и розовая заря с белыми горошинами теперь уже была видна с улицы ей одной.

Потом родился сын. Он рос славным мальчуганом, любил петь, любил ходить с матерью на вечерние прогулки, а потом разлюбил и то, и другое. А Сергей Сергеевич по вечерам стал ловить себя на мысли, что хотел бы пожить какое-то время без жены и сына, один.

И вот мечта его сбылась. Он остался один. Он и до этого иногда сиживал дома один, но это было временное одиночество. А все временное, как известно, не приносит человеку покоя, наоборот, оно его волнует, будоражит, пугает разными предчувствиями. И Сергей Сергеевич в такие одинокие часы тяготился своей свободой и мечтал, чтобы скорей явилась жена или сын, или хоть кто-нибудь.

В этот раз одиночество должно было стать затяжным — жена и сын с чемоданом и кошкой Улей в кошелке уехали на месяц в деревню. Сергей Сергеевич сидел в кресле и с удовольствием думал, что может сейчас в любую минуту выйти на середину комнаты и спеть песню.

Он не спешил: если счастье рядом, только руку протяни, человек обычно не спешит. Сергей Сергеевич сварил себе кофе и, радуясь, что может его пить вечером, и ночью, и всегда, когда вздумается, стал глядеть на портрет сына, который висел на стене. На портрете сыну было два года. Два круглых, похожих на ягоды крыжовника глаза глядели широко и проницательно. Казалось, что эти два глаза, как маленькие магниты, втягивают в себя весь мир: небо, землю, деревья и людей. «Из него мог бы вырасти очень умный и добрый человек, — подумал Сергей Сергеевич, — но не вырастет». Он глотнул кофе и задумался: «Почему же не вырастет?» Почему глаза, которые в начале жизни были такими всевидящими, потом стали различать только ближние предметы. К тому же эти предметы были не велики по своим размерам: портфель, собака на улице, футбольный мяч, который надо настичь и пнуть носком ботинка. С каких-то пор сын перестал видеть и его целиком. Иногда он видел лицо отца, иногда часть пиджака, иногда ноги. На отдалении Сергей Сергеевич не попадал в фокус сыновьего взгляда: расплывался, мерцал и не был похож на себя. От такого миражного отца и слова доносились как сигналы с затерявшегося в океане корабля: «Я пошел…», «Скажи маме…», «Ты опаздываешь…».

Сергей Сергеевич отпил еще глоток кофе и вдруг понял, что никогда не любил этот коричневый, непонятного вкуса напиток. То, что в других вызывало физическую бодрость, в нем рождало беспокойство и смятение духа. Но он зачем-то упорно пил его по утрам и огорчался, когда жена запрещала ему это делать в другие часы.

Он отставил чашку и вышел на середину комнаты, одернул на боках свитер и запел:

Живет моя отрада
В высоком терему,
А в терем тот высокий…

Он давно не пел, песня ударила ему в голову, как вино. Он допел ее до конца и начал другую, ту, которую пел когда-то дуэтом с сыном: про калину, что цветет у ручья.

Он живет, не знает
Ничего о том,
Что одна дивчина
Думает о нем…

Телефонный звонок оборвал песню. Сергей Сергеевич подошел к телефону и обиженно сказал в трубку:

— Да, я слушаю.

— Можно Сергея Сергеевича?

— Можно, — ответил Сергеи Сергеевич, — это я.

— Ну, зачем же так? — Женский голос произнес это укоризненно. — Я прошу позвать Сергея Сергеевича Прошкина.

— Я не Прошкин, но тоже Сергей Сергеевич. — Это показалось ему удивительным, и он засмеялся.

— Почему вы смеетесь? — спросил голос.

— Потому что мне смешно, — ответил он, — вдруг понял, что я не один на свете Сергей Сергеевич.

Женщина тоже засмеялась.

Ее смех понравился Сергею Сергеевичу.

— Знаете что, — сказал он, — давайте немножко поговорим.

— Давайте, — согласилась она.

— Вы любите петь?

Она опять засмеялась коротко и легко, и он сразу понял — любит.

И тогда он спросил:

— У вас есть голос?

— Есть.

— А слух?

— И слух.

— Вы счастливая, — сказал Сергей Сергеевич, — вы можете петь и не озлоблять своим пением людей. Спойте что-нибудь.

— Хорошо.

И она запела: «Ой, цветет калина в поле у ручья…»

Сергей Сергеевич замер. Нет, его поразило не то, что она запела ту же песню, которую он только что пел. Его сразило совсем другое — у певшей незнакомой женщины не было ни слуха, ни голоса.

— Это хорошая песня, — сказал он, когда она замолчала, — и вы ее очень хорошо спели.

— А теперь вы, — сказала она, — теперь вы что-нибудь спойте.

Сергей Сергеевич понял, что это невыполнимо, и признался:

— Я пою только один.

— Вы одиноки?

— Нет. У меня есть жена и сын. А у вас?

— Муж, сын и дочка. И еще — картины. Ни у кого нет столько картин. Наверное, их штук восемьдесят или сто. Я не считала.

— Сто картин! — изумился Сергей Сергеевич. — Откуда у вас столько картин? И зачем столько?

— Их рисует мой муж, — ответила женщина, — мы женаты уже одиннадцать лет, поэтому их так много. У нас все стены увешаны картинами. А одну мы прибили на потолке. Это в той комнате, где спят дети.

— Картина на потолке?! — Сергею Сергеевичу показалось, что она дурачит его. — Зачем на потолке? И вообще зачем одной семье восемьдесят или сто картин? Вы могли бы их дарить друзьям.

— Это не такие картины, которые дарят, — объяснила она, — я же вам сказала: их рисует мой муж.

Сергей Сергеевич никак не мог ее понять и сердился на себя за это.

— Зачем? — спросил он. — Зачем он рисует картины, которые никому не нужны?

— Не знаю, — сказала она, — он любит рисовать, и потом, он думает, что его картины нужны мне.

— Ничего не понимаю, — расстроился Сергей Сергеевич. — А они вам нужны?

Женщина ничего не ответила, в трубке попискивал сигнал «занято».

«Странная женщина, — думал он, отхлебывая из чашки холодный кофе, — и муж у нее странный». И вдруг он подумал о том, что если бы кто-нибудь увидел, как он поет, то тоже назвал бы его странным. Если бы все люди без слуха и голоса выходили на середину комнаты и пели, тогда бы это не было странным. Так же, как если бы все люди, не умеющие рисовать, рисовали картины. Но из всех безголосых людей, которых знал Сергей Сергеевич, пел только он один. И поэтому все остальные считали его странным. Даже жена.

А когда-то ее не возмущали его песни. Это было давно, у них тогда еще не было своего дома. Они бродили в темноте по улицам и переулкам, и она ему подпевала. Он вспомнил об этом и удивился: да, да, она пела вместе с ним…

С тех далеких дней в ней несколько лет держалась странная привычка — уходить по вечерам из дома. Он не понимал ее: зачем уходить в темень, бродить под чужими окнами, когда есть наконец свой дом. Потом он стал думать, что ей невмоготу слушать его песни и она уходит, чтобы побыть одной.

Сергей Сергеевич с ненавистью посмотрел на чашку с кофе. Оно, как всегда, вызвало в нем смятение духа. «Так дальше нельзя, — сказал он себе, — пойду поброжу по улицам, успокоюсь». Он поднялся, надел плащ и съехал в лифте вниз.

Во дворе он задержался, задрал голову и не нашел своих окон. Свет был погашен, поэтому он и не нашел.

«Это объяснимо, — успокоил он себя, — дом большой, окон много, и ничего удивительного в том, что я не вижу своих. Вот если бы я забыл номер квартиры — это было бы страшно». Он пошел по двору и вышел на улицу. Навстречу ему попадались люди — мужчины и женщины. Иногда с ними были маленькие дети — мальчики и девочки. Дети тонкими голосами задавали вопросы, а взрослые им отвечали. Те, что были без детей, разговаривали друг с другом. Потом люди перестали попадаться навстречу, он вышел на окраину города и пошел по тихой улице с деревянными домами. У последнего дома остановился. Дальше идти было некуда. Он стал ждать. Если человек куда-то шел и никуда не пришел, он должен остановиться и подождать, и тогда что-нибудь случится. Ждал он долго, и терпение не обмануло его. Вдруг в одном из окон вспыхнул свет. Ярко-розовый, как зарево. Этот свет ударил ему в лицо, и он закрыл глаза. А когда открыл, то увидел, что в розовом мареве плавают большие белые горошины.