Миграции

3

НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА. СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Ладони постоянно кровоточат. По шесть часов в день я вяжу канаты. Мне этим велено заниматься, пока я не освою десять самых распространенных морских узлов так, чтобы вязать их вслепую и во сне. С каждым нужно свести задушевное знакомство, а еще запомнить, какой узел для чего используется. Я уже несколько дней назад решила, что все выучила, но Аник заставил меня вязать дальше. Сперва образовались волдыри, потом прорвались, и из них хлынула кровь; каждую ночь они слегка затягиваются, а утром прорываются и опять кровоточат. Мазки крови остаются и на мне, и на всем, до чего я дотрагиваюсь.

Вязать узлы пусть и больно, но довольно несложно в сравнении с другими заданиями. Дважды в день я мою палубу из шланга. Драю ее от начала до конца, убираю такелаж, перетаскиваю тяжелые механизмы и канистры с бензином. Мою иллюминаторы, стираю соль и грязь с обеих сторон каждого стекла. Убираю внутри: прохожу с пылесосом по полу всех кают, подметаю и отскребаю кухню, протираю все мыслимые поверхности и убеждаюсь, что нигде не осталось ни капли воды, особенно там, где намерзает. Неубранная вода — проклятие любого корабля. Под ней все ржавеет. От ржавчины все ломается.

Первые несколько дней плавания ушли на то, чтобы распаковать и разложить припасы. Еды тут на целую армию: ее должно хватить на несколько месяцев. Вчера я начала осваивать сети. «Сагани» — кошельковый сейнер, сеть длиной в полтора километра, так что команда тратит кучу времени на поддержание в рабочем состоянии этой сети, грузил, тросов и огромной лебедки, которая мне представляется системой шкивов — она вздымается в небо, точно стрела подъемного крана. В действии я ее пока не видела, потому что мы пробираемся по опасным водам в поисках косяка сельди, которого, возможно, вообще не существует. По одной стороне сетей навешаны «пробки» — ярко-желтые буйки, их нужно укладывать в круг, чтобы они не спутались. И от этого тоже вскрываются мозоли на руках, но я укладывала и укладывала восемь часов подряд — тренировалась, чтобы, когда сеть пойдет в дело, выполнить все быстро и оперативно. А потом отправилась снова драить уже надраенное.

Похоже, они пытаются меня сломать.

Команде я здесь не нужна. Они обалдели, когда услышали про новый план, новый маршрут. Они боятся ходить по незнакомым водам, новым для шкипера. За это у них на меня зуб.

О чем они не догадываются — как мне по душе каждый миг этих изнурительных восемнадцатичасовых дней. Никогда я еще так не выматывалась, и это именно то, что нужно. В смысле, потом я могу заснуть.

«Сагани» медленно проталкивается сквозь толстый лед у берегов Гренландии, разламывая его на огромные льдины, которые отодвигает с нашего пути. Я в жизни еще не слышала такого звука. Громкий треск, который раскалывает небо, жуткий шорох и постоянный совместный рокот моря и двигателя.

Я поплотнее запахиваю куртку: даже в трех слоях теплой одежды мне все равно холодно, но это хорошо. Ледяной ветер кусает щеки и губы, высушивая, растрескивая их. Мне — какая редкость — дали небольшой перерыв, чтобы я посмотрела, как мы продвигаемся. На мостике стоит Эннис, аккуратно ведет свое судно через опасные льды. Я вижу его сквозь постоянно просаленное стекло, под злыми серыми небесами, вижу одну лишь густую черную бороду. Рядом с ним стоит, в ярко-оранжевом, Самуэль, следит за приборами. Остальные то и дело перемещаются с носа на корму, наблюдают, засекают крупные льдины, способные повредить корпус. Перекликаются на языке, который для меня звучит как иностранный — как и все, о чем говорят на борту. Всякие там «на траверзе», «форпик», «заводи!».

Крачки пока не покинули Гренландию. Я одержимо вглядываюсь в красные точки на экране ноутбука, зная: уже скоро. Пока они там, мы останемся на привычной для «Сагани» территории, уповая на удачу.

Маршрут выбирает Эннис; это он находит рыбьи косяки, так что благополучие экипажа полностью зависит от его способности ориентироваться в бескрайнем океане. С тех пор как я поднялась на борт, мы с ним не говорили ни разу. Вижу я его редко, только на расстоянии, за штурвалом. Он с нами не ест. Бэзил говорит, дело обычное, наверное, рассматривает лоции, прогноз погоды и сонары — на него давит груз ответственности.

— Он у нас в сердце охоты, — пояснил мне Аник в первый день, так, будто мне и самой полагалось бы знать. — Поэтому в сторонке. Он другой.

— Он просто делает все, чтобы мы не погибли, за что спасибо Господу, — пробормотал Самуэль, прикуривая две сигареты разом и протягивая вторую Анику.

Вот так я и знакомлюсь с капитаном «Сагани» — издалека, в обрывках разговоров его экипажа. У него капитанская каюта, остальные живут по двое, все каюты примыкают к маленькой кают-компании и камбузу. Меня подселили к Лее, она не привыкла делить комнату с соседкой — и это еще мягко сказано. Она со мной не разговаривает, разве что рявкает приказания, в каюте едва умещается две койки. Терпеть такую тесноту получается благодаря лишь тому, что я слишком устаю, чтобы лежать без сна в тяжелой тьме и воображать, что я в гробу.

— Фрэнни, с дороги! — орет Дэш, проносясь мимо. Я едва успеваю отскочить, прежде чем он выпаливает: — Айсберг два градуса по левому!

Я перевешиваюсь через леер, чтобы понять, о чем он. Посреди плоского ледяного поля торчит вершина айсберга, а мы движемся прямо на него. Судя по форме, он низко сидит под водой, тоща как остальные куски льда в основном торчат над поверхностью. Айсберг не расколоть даже ледоколу. С виду он невелик и вроде бы безвреден — но так, полагаю, думали и на «Титанике». Судя по тому, как расшумелась команда, мы, похоже, влипли.

— Готовьсь к столкновению!

Бэзил впечатывает меня себе в грудь, грубо притискивает к палубе. От столкновения мы катимся кубарем, плечо со всего маху въезжает в стену. Я морщусь, судно выпрямляется. Если бы Бэзил меня не повалил, я могла бы вылететь за борт. А он уже бежит на корму. Я с трудом встаю, крепко держусь за леер. Айсберг мы миновали, уклонились в сторону — видимо, зацепили край. Впереди я вижу воду, свободную ото льда, и колотящееся сердце не понимает, что ему теперь сделать, ускориться или замедлиться.

Не то чтобы мне очень хотелось утонуть, но момент был захватывающий.

— Чисто! — рявкает Эннис со своего насеста, когда мы выходим на свободную ото льда воду.

— Класс, шкипер! — откликается Лея.

— Молодцом! — подхватывает Мал.

Эннис спускается по трапу, я вижу, как он идет к тому месту, которым мы задели айсберг, выбрасывает за борт тяжелый веревочный трап. Нагибаюсь, смотрю, как он спускается, осматривает повреждения — совершенно невозмутимый. Тело его окутывают брызги, однако он лезет еще ниже, дотрагивается до длинной царапины, оценивает ее глубину. Удовлетворившись, поднимается, перепрыгивает на палубу, при приземлении в сапогах громко хлюпает.

— Косметика, — объявляет он выжидающему экипажу, и все с облегчением матерятся.

— Ты, лапа, в порядке? — спрашивает он меня — первые его слова с ночи нашего знакомства.

— На лицо ее посмотри, — говорит Мал, и они следят за моим лицом; не знаю, какое оно там, но все покатываются от смеха. Даже Лея хихикает, а вот Аник лишь закатывает глаза.

Эннис улыбается и, проходя мимо, хлопает меня по плечу:

— Ну, похоже, втянулась.

— Эй, Фрэнни, просыпайся. Ни за что.

— Давай.

Кто-то стягивает меня с койки. Не может быть, что уже рассвело. Я мутно моргаю и вижу Дэша.

— Ты чего? Дай поспать.

— Ужинать пора.

— Я слишком устала.

— Не будешь есть — не выживешь.

Понимая, что он не отстанет, я кое-как встаю и тащусь в кают-компанию. Малахай подвигается, освобождая мне место на углу стола. Скамейка липкая, коричневая кожа на ней полопалась, и когда мы втискиваемся туда всемером, места явно не хватает. На стене над головами подвешен небольшой ящик — телевизор, и всем приходится выгибать шею, чтобы посмотреть один из четырех имеющихся на борту дивиди: нынче это «Крепкий орешек», текст которого они все могут, без преувеличения, повторить слово в слово. Я опускаю голову на спинку скамьи и дремлю.

— Ты там чего, блин? — орет в какой-то момент Дэш, выдергивая меня из дремы.

— Который час? — спрашиваю я сонно.

— Час ночи! — орет Дэш, причем не мне.

— Терпение! — доносится из соседнего камбуза голос Бэзила.

— Можно, пожалуйста, я пойду спать? — прошу я.

Малу и Дэшу очень смешно, что я такая соня.

— Притомилась, принцесска? — холодным голосом осведомляется Лея.

Я сползаю ниже и всех их игнорирую.

Самуэль тяжело усаживается, ставит передо мной рюмку:

— Держи, девуля, поможет.

Спорить не по силам, рюмку я опрокидываю. Напиток такой жгучий, что половину я выплевываю на стол, а потом кашляю до слез. От этого они хохочут только громче. Я подозрительно смотрю на Самуэля:

— Это что, месть?

Он ухмыляется.

— Я человек мирный. Если око за око — мир ослепнет до срока.

И наливает остальным.

— Я эту хрень тоже не выношу, — сочувствует мне Малахай, поднося рюмку к губам.

— Удачи вам, — бормочу я.

Кто-то поперхнулся.

— Putain de cretin! — рявкает Лея.

— Чего?

— Про удачу не говори, дура!

— А чего?

— Это к неудаче.

Все таращатся на меня. Я раскидываю руки:

— Откуда, мать вашу, мне знать?

— Да ты вообще ни хрена не знаешь, — шипит Лея.

— Ну так объясни.

— Первый урок, — возвещает Самуэль.

— Никогда не ступать на борт с левой ноги, — произносит Лея, содрогнувшись от ужаса.

— Не выходить из порта в пятницу, — говорит Дэш.

— Не открывать консервную банку изнутри, — говорит Самуэль.

— Никаких бананов, — говорит Лея. — И не свистеть.

— Никаких женщин на борту, — говорит Бэзил, появляясь из камбуза — в каждой руке по тарелке. Он подмигивает Лее: — Не переживай, мы на «Сагани» любим опасность.

Самуэль и Дэш таращатся в тарелки, которые перед ними поставили. Я их понимаю. Там крошечная плеть спагетти, уложенная буквой S, искусно раскрашенная мазками красного и белого соусов, а в качестве финального штриха — кусочки вроде как пармезана, так аккуратно всунутые между макаронинами, что те встали торчком. Я, если честно, удивлена, что на борту столько свежей еды, но мы только вышли в рейс, — по словам Дэша, со временем кормржка будет все паршивее.

— Что… — Мал даже закончить не может. Он, похоже, пытается проглотить крик — или у него инсульт.

— И что это такое? — осведомляется Самуэль.

— Спаггети «Болоньезе», — сообщает Бэзил и выносит еще тарелки. — Говорил, что хочешь нормальной еды, — вот, получи.

— Но… как…

— Оно деконструировано.

— А это… нельзя его реконструировать?

Не сдержаться. Я прикрываю рот и хихикаю.

Дэш сгребает макароны, которые у Бэзила не пошли в дело, и накладывает на тарелки нормальные порции, а Бэзил ворчит по поводу склонности американцев к перееданию. Мне выдают миску одних только макарон: все наконец-то запомнили, что я вегетарианка.

— Даже рыбу не ешь? — осведомился Бэзил, когда узнал об этом.

— И рыбу тоже.

Эти сведения были встречены с крайней подозрительностью.