Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

Твои рассуждения, почему ты должна ехать на Север и никуда больше, убедили меня лишь в том, что мы с тобой упрямый и дотошный народ. А когда я читал о твоей большой мечте, в душу закрадывалось подозрение, не явилась ли ты, Данусь, из других миров. Слишком лихо ты оперируешь высокими материями, которые, по моим предположениям, большинству обитателей нашей планеты показались бы чудовищной дребеденью. Боюсь, в житейских бурях они будут помехой — недаром в штормовую погоду на парусниках рубят мачты. Земная жизнь, Данусь, в основных её проявлениях проста и груба до чрезвычайности. Рассчитывать можно только на твою удачу. Вот с чем ты действительно родилась. Как иначе можно объяснить тот факт, что ты годами разъезжала одна по дальним дорогам, и с тобой ничего не стряслось. Надеюсь, удача не изменит тебе в твоих поисках, которые — сила твоя и слабость. Сила потому, что можно только позавидовать той одержимости, с какой ты идёшь по жизни, несмотря на её сложность и жестокость. Слабость потому, что ты не видишь, какие сюрпризы и разочарования сулит тебе эта дорога. Ощущения детства питают твою веру в то, что есть счастье, но искать его формулу — это, прости меня, Данусь, так бесплотно, так банально, так неосуществимо, что сами рассуждения на эту тему представляются излишними. Да и что такое счастье? Всяк трактует его по-своему, но толком, пожалуй, никто не знает, что это за штука. Одно можно сказать почти наверняка: на каждый золотой сон детства приходится какой-нибудь взрыв. Есть некое, разлитое во всём сущем сопротивление гармонии, которому человечество не в силах сопротивляться даже в преддверии Апокалипсиса. Напротив, иногда кажется, что колесо антиразума, антисогласия только набирает разбег. Какая сила может его остановить, не говоря уже о том, чтобы развернуть его в другую сторону? Ты верно подметила, что представление о неизбежности войн въелось в человеческое сознание, но ведь мысль, Данусь, просто фиксирует положение вещей, выявляет саму неизбежность противостояний. Подумай, какая формула может изменить наше сознание, если его не в силах изменить сама война? Альберт Эйнштейн после самой страшной в мировой истории бойни сказал: «Разбуженная сила атома изменила всё, за исключением нашего мышления, поэтому мы идём к катастрофе, не имеющих себе равных в истории. Мы нуждаемся в существенно новом мышлении, если хотим выжить». Заметь, он сказал «нуждаемся», но не сделал даже намёка на возможный выход. А ведь это был Эйнштейн! В обыденной жизни человек редко рассуждает о войне, нутром чувствуя бессмысленность и тщетность своих умственных усилий. Он относится к войне, как к стихийному бедствию, от которого не убежишь и не убережёшься. Но если бы даже ему была известна причина наших несчастий — непонимание друг друга, — что бы это изменило, Данусь? Ведь человек и не стремится, и не желает понять другого, его внимание слишком сосредоточено на самом себе. Сплошь и рядом можно наблюдать, как вытягивается и тускнеет физиономия собеседника, стоит заговорить о собственных, а не его проблемах. Ибо как говорил Монтень: «… вместо того, чтобы стремиться узнать других, мы хлопочем только о том, как бы выставить себя напоказ, и наши заботы скорее направлены на то, чтобы не дать залежаться своему товару, чем приобрести для себя новый…». Или вот, скажем, Борода — он представляется тебе эдаким редкостным экземпляром, на самом же деле подавляющее большинство в опасной ситуации будет озабочено, прежде всего, спасением собственной персоны. Инстинкт самосохранения или что-нибудь другое так крепко привязывает человека к самому себе, но боюсь, твоя мама недооценивает этого обстоятельства и переоценивает твои силы. Тебя скорее нужно не поощрять, а сдерживать, готовить к тому, что конструкции, которые ты возводишь так искусно и старательно, начнут рушиться очень скоро. Отсутствие опыта делает фундамент слишком неустойчивым, а полученные тобой знания об окружающем мире — право, не уверен, что на них можно опереться в твоих поисках.

Перечитал я свою писанину, Данусь, и ужаснулся. Нет, не выходят у нас звучания в унисон. Я всё ворчу и ною, как старый рассохшийся контрабас. Но, может быть, в этом и заключается моя роль, Данусь? В том, чтобы оттенять твой чистый свирельный голос, быть тёмной оправой для твоего незамутнённого оптимизма, оселком, на котором ты будешь оттачивать свой победоносный клинок.

Никак не могу привыкнуть к тому, что твоя комната в общежитии — уже не твоя. Каждый раз поднимаю глаза на твои окна, а как вспомню, в какой дали ты от меня, хочется заскулить.

Полевики съезжаются, факультет гудит. Вернулись Белов и Ко. Белов так сильно меня хвалил, что я понял: не к добру. И не ошибся: опять он подвалил работёнки.

От мамы большой привет. Она передаёт всегда, но я забываю.

Твой, если ты этого хочешь.

И если ты этого не хочешь, всё равно всегда твой.

_ _ _

22.09.1963 года.

Дана

Скорый поезд дальнего следования.

Любимый!

Вот я мчусь от всего, что было, к тому, что ждёт меня. Я уже не южанка и ещё не северянка. Я просто пассажир. Засыпаю — поезд бесшабашно врезается в синюю тьму Старых гор, просыпаюсь — утро расправляет свои прозрачные крылья над бескрайней берёзовой стихией. Выпью чай, подойду к окну — и не узнаю только что затуманенного, влажного и тихого спросонок леса. Всё вокруг уже пронизано солнцем, будто оно пролилось на землю и, напоив золотистым сиянием воздух, стекло жёлтыми бликами по стволам берёз, запуталось в ветвях, превратилось в тонкие трепетные пластинки листьев, расплылось внизу тёмными пятнами на траве…

Остановится поезд на полустанке — выскочу из вагона, обниму берёзу или соберу осенний букет. И снова поезд, как песня, летит вперёд. Всё напоено праздничным торжеством — и бескрайняя сквозная чистота леса, и ровный уверенный стук колёс, и протяжный гудок паровоза, легко, без натуги прорезающий гулкое небо:

— Эге-ей! Это я иду-у-у! Это я иду-у-у!

Не верь агентствам Аэрофлота! Не летай самолётом! Мчись по Земле в вагоне поезда! А ещё лучше — ходи по ней пешком!

_ _ _

30.09.1963 года

Дана

Северогорск

Единственный мой!

На этот раз ты прав. Удача мне и впрямь не изменяет. Всё идёт превосходно. За исключением, разумеется, того, что абсолютно летит кувырком. Эн тысяч километров по железной дороге. Неделя изматывающей сутолоки в Промежуточном аэропорту. Долгожданный вылет. Две вынужденные посадки ввиду, мягко говоря, неустойчивой погоды. И вот я у окошечка северогорского почтамта. Двумя глотками я выпиваю содержимое твоего сумбурного письма и теперь счастливо улыбаюсь. Твоим философским рассуждениям о добродетели, соблазне и грехе. Серьёзности, с какой ты обсуждаешь со мной слабости человеческой — видно, ты убеждён, что я прошла огонь и воды, и медные трубы. Улыбаюсь последовательности, с какой ты вначале доказываешь теорему о людском непостоянстве, а затем утверждаешь, что я буду жить в мельчайших твоих частицах. Улыбаюсь потому, что узнаю тебя. И сожалею только об одном: что нельзя скользнуть по географической параллели, как по канату, и оказаться на песчаных дорожках Пригородного парка, или на берегу Чистого ручья, над которым осины быстро и неразборчиво шепчут какие-то ласковые слова, роняя их в воду вместе с листьями. А на пне сидит медведь, с виду грозный и неприступный, хоть, в самом деле, необыкновенный добряк. Он печально покуривает трубку и размышляет. «Теоретически, — думает он, — нетрудно доказать немыслимость какого бы то ни было счастья, но практически…. Если бы здесь вдруг оказалась моя Данусь, и я обнял бы её так, что затрещали бы все косточки, как бы это называлось?» От усердия лоб у Миши собирается в гармошку, и очки съезжают на нос. Дым колечками уплывает в голубое небо, а ясности в мыслях у Потапыча не было, так и нет.

По правде говоря, в моей голове тоже много тумана. Но разве кто-нибудь доказал, что Истина скрывается не в тумане?

Пожалуйста, скрипи почаще, ворчи подольше! Во-первых, это приятно, во-вторых, глядишь, и зазвучит дуэт. Я превращусь в подобие радара, буду накапливать наблюдения, эмоции, интересненькие факты, а ты, фильтруя мои километровые письма скептическим взглядом, может, и выудишь что-нибудь ценное. Потом, при встрече, всё, что накопилось, мы проанализируем, продифференцируем, проинтегрируем, привлечём теории вероятности и относительности, подключим интуицию, призовём вдохновение. И посмотрим, что выйдет.

Сегодня я должна идти представляться высокому начальству. Хорошо, что ему невдомёк, какая начинка в моём котелке. Вот была бы потеха!

Чтобы искупить свою вину перед Софьей Алексеевной, я высылаю ей Приветик, который сидит в правом нижнем углу этой страницы. Если вы присмотритесь к нему хорошенько, вы обнаружите, что он живой. Таких симпатичных пушистых приветиков не сыщешь ни в Великограде, ни тем более в Пригороде. Они водятся исключительно в здешних местах, и чем дальше на Север, тем они теплее и нежнее. Поэтому ждите послания из Дальнего, куда я намереваюсь улететь завтра же.

Пока. Твоя.

_ _ _

07.10.1963 года

Дана

Северогорск

Признайся, ты уверен, что я уже любуюсь полярным сиянием и езжу на нартах. А меня всё не отпускает этот город, странный уже тем, что в нём на первый взгляд нет ничего необычного. Улицы — как улицы. Дома — как дома. Театр готовится к открытию сезона. Дворец спорта по вечерам сияет огнями. Но стоит пробыть здесь недельку, как замечаешь, что ветер такой, какого не бывает и не должно существовать в природе, — он дует во все стороны сразу. Что деревца все — как недоросли. Берёзки — щуплые, лиственнички — корявые, берущие за душу своей трогательной асимметрией. Да ещё ночью голова примерзает к подушке — встречал ли ты такое диво? Общежитие для молодых специалистов — на окраине в старом бараке. Комендант, старый лагерный коршун на культяшке, закрутил печку проволокой до начала отопительного сезона, а когда ребята пытаются протопить контрабандой, гоняется за ними с дубинкой — новый способ разогрева без дровишек. Зато днём, в управлении — благодать. Тепло, никто к тебе не привязывается, в буфете продают красную икру и прочую вкуснятину. Живи себе и радуйся, поглядывай в окошко на сиреневые сопки, покрытые чахлым лесом, и жди, когда в небе начнут урчать самолёты.

Но что-то мутит меня и будоражит. Будто меня четвертовали. Слоняется по городу, сидит в спецотделе, старательно разглядывая карты, беседует с коллегами моё бренное тело. Но где моё сердце? Где мысли? Где душа? Только вечерами, синими, прозрачными до самого неба, или пасмурными, с туманом от самых глаз в неощутимую дальнюю даль, гуляя по берегу бухты, я собираю свои части воедино. В пустынной тишине ко мне приходит всё то, что мне дорого. Приходишь ты и тихо, почти неслышно, так что голос твой сливается с шорохом прибоя, говоришь: «Здравствуй, моя Данусь!» С тобой мы танцуем вальс на песке, прыгаем по камням, а потом долго сидим на старой барже, вглядываясь в темноту. Мне не хочется от тебя уходить, но поздний вечер, я по привычке говорю тебе «пока» и возвращаюсь вдоль берега в город. Море накатывается на песок, переворачивая поблёскивающие в звёздном свете промёрзшие лепёшки медуз. Неподалёку тянутся береговые обрывы с деревянными домиками. Вышка часового на выступе кажется башенкой старинного терема. Ни души. И всё же неожиданно встающие силуэты лодок и каждый посторонний звук настораживают меня, я вздрагиваю и поднимаю круглый гладкий камень. Но вдруг мысль «почему человек должен бояться человека?» осеняет меня, и сразу приходит спокойствие. Я забрасываю камень далеко в море, а потом, высоко подняв голову, шагаю к общежитию.