Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

Знаешь, что любопытно? Даже те, кто ругает Север и якобы дожидается конца своей «ссылки», если и уезжает, то ненадолго. Видимо, есть в здешних местах что-то такое, что перевешивает все блага цивилизации и что вопреки твоим утверждениям невозможно в других широтах.

Мы не на острове, но все говорят: «улетел на материк», и это подчёркивает отдельность, обособленность Севера от остального мира, которую не поймёшь умозрительно — её надо ощутить. Сама же экспедиция обособлена вдвойне, значительностью своей роли. Расположение школы, больницы, разных контор и учреждений вдоль улицы, спускающейся к порту, подчёркивает их второстепенность, подчинённость. Сколько завезут грузов, каким будет население посёлка, нужно ли ещё строить дома зависит от того, как поработают мои коллеги. Здесь сосредоточена вся их жизнь, и каждый настолько на виду у других, что камуфляж не просто не нужен, а невозможен.

Может быть, Реня прав, и здесь, в условиях естественного отбора суровым климатом, отсутствием театров и ресторанов, практически ненормированным трудом, формируется новая многонациональная народность, к которой не очень- то применимы твои точные неоспоримые рассуждения.

А может быть, мой взгляд, слишком поверхностный, не замечает того, что тебе кажется очевидным.

Так или иначе, спорить с тобой не стану: Нонна, с её вечной сигареткой в зубах, слегка завуалированным сквернословием и тягой к спиртному, так же, как муж её Стасик, промышляющий сбором бутылок на помойках (говорят, зарабатывает большие деньги) и отстрелом бродячих собак, и кое-кто ещё кажутся мне исключением, поддерживающим видовое разнообразие северян. А в основном люди Севера настолько колоритны, что на месте художников, которые, по рассказам старожилов, слетаются сюда по весне, чтобы рисовать пейзажи, — на их месте я занималась бы портретной живописью и создала бы целую галерею. Жаль, что мне удаются только наброски, да и то по настроению. Зато я не могу нарадоваться тому, что отец научил меня чувствовать Слово. Если б ты знал, как я люблю писать тебе письма! Даже если на это уходит ночь, я не устаю. Но раз уж ты не в восторге от моих коллег, вернее, от того, как я их тебе представляю, я постараюсь максимально сузить круг персонажей. Не отказываться же совсем от их описания! Как я могу обойти вниманием Круглова, Собакина, Звонова, Ложкевича? Это не серьёзно. Придётся тебе с ними познакомиться.

Начнём с того, который понравится тебе меньше всех — ты скажешь, что он слишком правильный, и будешь прав. Но неправильного в Круглове я не нахожу ничего.

В нём нет несообразностей, шероховатостей, диспропорций. Даже его пшеничные усы имеют замечательно правильную форму. У него ясное лицо, но эта ясность не от недомыслия. У него лёгкий характер, но лёгкость эта — не от пустоты. Он всегда подтянут, но это не пижонство, а отражение его внутренней собранности. Он любит подтрунивать над коллегами, но его юмор замешан на столь очевидном доброжелательстве, что он не злит, а укрощает. Он строг, но его требовательность никогда не переходит в грубость. Главный, конечно, корифей, есть вопросы, которые кроме него, никто решить не может, но дым у него в кабинете — хоть топор вешай, закурить же у Круглова считается дурным тоном. Он не засиживается на работе до полуночи, но не оттого, что опасается перетрудиться, а оттого, что рабочий день его продуман и насыщен. В обеденный перерыв он сражается у теннисного стола, с улыбкой обыгрывая самых заядлых рыцарей ракетки и бередя душу жене Углова Заре Михайловне — нервозной даме, при виде которой мне почему-то мерещатся горы невымытой посуды. О слабости Зари Михайловны к Круглову знает вся экспедиция, за исключением самого Углова, которому недосуг примечать такие мелочи. Возможно, Заря Михайловна была когда-то неплохой теннисисткой, но она так сильно суетится, так много вкладывает в движение нервной энергии, что смотреть на неё жалко. Выйти из десятки ей никогда не удаётся даже при самой спокойной, сверхвежливой игре партнёра. Вообще Круглов, у которого милейшая жена Тоня и три маленьких дочери, относится к заигрываниям Зари Михайловны — постоянным визитам в его кабинет, завариванию для него чая по особым рецептам и другим знакам внимания — с добродушно-безразличным ехидством, которое не нарушает мира и не даёт повода никаким двусмысленным толкованиям. «Зря, Михайловна!» — шутят экспедиционные острословы.

Начальник экспедиции Ложкевич Игорь Аполлоныч — тоже колоритная фигура, хоть

рядом с Главным и Кругловым на нём как бы слегка проступает пошловатый налёт. Я слышала, как он от души смеялся над анекдотом, в котором за нагромождением сальностей невозможно было рассмотреть и тени остроумия. При случае он любит ввернуть в свою речь учёное словечко, в его среднем образовании ошибиться невозможно. «Мужик, что надо», — сказали мне о нём, когда я впервые появилась в экспедиции. Широта и радушие, даже, может быть, панибратство — вот стиль его отношения к любому работнику экспедиции, независимо от должности. Всех он знает по имени-отчеству, вникает в семейные обстоятельства. Приветлив, улыбчив, отчего лицо его покрыто сеточкой морщин и имеет несколько плутоватое выражение. Его любимое обращение к коллегам: «Дорогой мой человек!». Он не курит, но рюмочку перед обедом пропускает в обязательном порядке «для аппетита». «Я сама ему наливаю, — говорит его жена мама Клава. — Может быть, хоть мясом обрастёт. Какое может быть уважение к скелету? Начальнику нужен животик».

Клавдия Петровна, которую все зовут мамой Клавой за привычку каждый день обходить всю камералку и спрашивать «ну, как вы тут, дети мои?», заведует секретным отделом. Она знает решительно все сплетни, мирит поссорившихся мужей и жён, сватает холостяков, к месту и не к месту рассказывает анекдоты, вставляя по мере повествования матерные словечки. Высокая, полная, она не курит и не пьёт, но постоянно грызёт семечки, сплёвывая шелуху прямо на пол. По-видимому, все давно решили, что бороться с ней бесполезно, и замечаний ей никто не делает, но кабинет Круглова она предпочитает обходить. «С ним не интересно» — говорит она.

Шестикомнатный дом Ложкевичей, в котором мы с Дарьей успели побывать по поводу сорокалетнего юбилея мамы Клавы, на весь посёлок славится гостеприимством. В огромном холле есть специальный стол, на котором для гостей и зашедших случайно или по делу коллег всегда стоят на выбор разнообразные напитки — морсы, настои. Наливки. Вина, марочные коньяки…. Два потрясающих пуделя, обширность и роскошь апартаментов, обилие великолепных коллекционных образцов аметиста и хрусталя вначале ошарашивает, но благодаря сердечности хозяев уже через несколько минут осваиваешься и чувствуешь себя, как дома. Приехали б мы с Дарьей чуть-чуть пораньше, когда строительство общежития ещё не было закончено, может, мы бы и нашли приют в этой «избе», как называют свой дом Ложкевичи. По крайней мере, экономистку Машу Чунцову — попросту Чуню — они пригрели. Живёт она, как у бога за пазухой, в её комнату даже есть отдельный вход с улицы. А мама Клава так к ней привязалась, что не отпускает её и усиленно подыскивает жениха.

Формально второе лицо в экспедиции после Ложкевича — главный инженер Аскольд Собакин. Главным, однако, все называют только Углова, об Аскольде же иначе не говорят, как Собакин, с лёгким таким нажимом. Я даже думала вначале, что это прозвище — документы он подписывает благозвучным Наумов, но оказалось, что Собакин — его «девичья» фамилия, искоренить которую не удаётся ни уговорами, ни запретами, хоть женат он уже несколько лет. Из этого я делаю вывод, что симпатий народа он не снискал. Внешне ему, правда, оказывается почтение с элементами подобострастия, возможно, потому, что для решения большинства вопросов нужна «собакина виза» и потому, что как парторг он имеет право вмешиваться во все дела. Это редкой красоты мужчина, словно сошедший со страниц рекламного издания, стройный, с антрацитовыми глазами и модной бородкой, переходящей в художественно оформленные усы. Если бы не некоторая надменность во взгляде и манерах, по привлекательности он мог бы сравниться с самим Удальцовым. Женщины к нему «неровно дышат», но, по мнению мамы Клавы, они Аскольда не волнуют. О том, что именно его волнует, мама Клава не знает либо умалчивает. Отбывая с железной пунктуальностью рабочий день за двойной дверью своего кабинета. Он никогда не выходит покурить с коллегами. Он не играет в теннис. Абсолютно не пьёт! «Боится проболтаться» — говорит техник Юра Ничипоренко. Мне Аскольд нравится своей неизменной корректностью, обязательностью, которую признают за ним все, но мне жутко интересно, что внутри этого чёрного ящика. На техсоветах Сибакин сидит рядом с Главным и почти всегда молчит. Ложкевич, с его демократическими манерами, иногда рявкнет на Аскольда, но, уезжая, оставляет экспедицию только на него. Вот такая вещь в себе. Не хочешь разгадать?

Полную противоположность Аскольду являет собой геофизик Жора Звонов. Он весь совершенно очевиден — не только снаружи, но и изнутри, поскольку основной род его занятий — выворачивать себя наизнанку. Это такое природное устройство, в котором не держатся слова. Молчит Жора только в присутствии начальства и по-настоящему умных людей. И даже это стоит ему огромных усилий. С «чернью» он держит себя величественно и нагловато, безудержно извлекая нечто «поучительное» и раздражаясь оттого, что ему не внимают должным образом. Плечи у него сутулые и покатые. Волосы от центра на макушке спускаются пышными прядями на круглое розовое лицо. Походка семенящая, с пробежками. Кажется, что он вот-вот встанет на цыпочки и закричит:

— Ку-ка-ре-ку-у!

Как истинный трибун, Жора не упускает случая выйти в эфир или на страницы местной прессы под псевдонимом З. Георгиев. В число своих святых обязанностей Жора включил речи на всех собраниях, заседаниях, при любых скоплениях народа, который воспринимает его выступления как неизбежное зло и либо вообще на них не реагирует, либо в минуты особого Жориного вдохновения развлекается, как во время аттракциона в цирке.

Вообще по части дисциплины у северян туговато — без шушуканья, смешков, язвительных реплик не обходятся даже техсоветы. Тех, кто способен удерживать общее внимание и без всяких усилий добиваться полной тишины — раз два и обчёлся. Как это делает Углов — просто фантастика. Он бубнит что-то себе под нос, на аудиторию не смотрит и без конца шуршит картами и графиками, но если бы на Севере водились мухи, многим бы не понравилось их жужжание. «Мешают тут всякие!» — наверно, подумали бы эти многие. Понимаешь, никто не двигает стульями, не подкашливает, не пытается потихоньку улизнуть. Может быть, через пару лет я разгадаю этот феномен, а пока — удивляюсь. А вот насчёт Дика я удивилась бы, если бы было наоборот. Говорит он тихо и как только произносит первое слово, все замирают. Речь его лаконична, ни одного лишнего слова — только по существу. В конце — резюме: «верно» или «геофизикой не подтверждается», или «требуются дополнительные исследования». Я прихожу к выводу, что ты мог бы здесь быть очень важным человеком, тем более с твоим пристрастием к железкам.