Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

Ещё у нас есть две дамы, совершенно разные, но как нитка с иголкой, связанные общим делом.

У Ирины Головиной в нашем большом лабораторном помещении отгорожен угол. Она сидит там тихонько, как мышь, и мы часто о ней забываем (конечно, я не имею в виду чай) Это молодая женщина с нежным округлым лицом, не вяжущимся с её плоской фигурой, широким шагом и нарочито развязными манерами. Этот диссонанс вызывает невольную жалость и тревожное ощущение какой-то внутренней драмы. У меня часто возникает желание погладить её по голове и сказать: «Ну что ты хорохоришься, ежишко?» После нескольких неудач в любви она решила «плюнуть с высокой башни» на сильную половину человечества и пустилась вплавь через океан знаний. «История государства Российского», восточные сказки, сонеты Шекспира, астрономические выкладки, физические и математические формулы, трактаты древних мудрецов, последние данные Римского клуба, специальные термины, непереводимые английские выражения …. Иногда думаешь: есть ли такое, чего она не знает и почему всё, что она знает, не помогает ей быть счастливой? В обыденной жизни она чувствует себя неуютно, всё получается у неё как-то неловко, резко, бывает, глуповато. Такое впечатление, что она задыхается, как русалка, вынужденная жить на берегу. Кроме геохимических методов, Ирина занимается увязыванием всех лабораторных данных — Углов придумал для неё должность координатора. Но главное и как мне кажется, для неё самое интересное — работа, которую она выполняет вдвоём с Ольгой Русановой с ведома Углова, но почти подпольно. Ты только представь, чем они занимаются — ищут математические закономерности распределения полезных ископаемых в земной коре. Бред, сказал бы любой, кто не знаком с Ольгой Русановой. У неё, как утверждает её бородатый увалень-муж, внутри — маленький атомный реактор. Мне кажется, что это не гипербола. Здесь все работают много или очень много, но это как-то на них отражается. Одни сникают. Другие жалуются, что у них трещит котелок. Третьим надо взбодриться стаканчиком кофе или чего-нибудь покрепче. Четвёртых поддерживает спортивная разминка. Ольге не нужно ничего. Спорт она не признаёт. Над верующими во всякие панацеи вроде сыроедения, дыхательных упражнений или аутотренинга, посмеивается. Из пищи не делает проблемы — было бы что пожевать, а отдыхом считает перемену работы. Маленькая, с точёной фигуркой, гривой подстриженных чёрных волос, маслинами глаз на некрасивой чрезвычайно подвижной рожице и речью, изобличающей её потомственную, до пятого колена, интеллигентность, она генерирует не квантами, а сплошным потоком очарование полноты жизни. Может быть, именно этого не хватает Ирине, и она тянется к Ольге, как приручённый зверёк. На техсоветах они сидят рядышком, смешные и глубоко всеми уважаемые, и слушают их примерно так, как студенты — приехавшего с просветительской миссией академика.

Нельзя не упомянуть о Евгении Брезгунове. Он — прекрасный оратор, но если для Углова, Дика, Ирины и Ольги работа — это жизнь, для Евгения — это что-то вроде забавы, выступая, он как бы снисходит до внимания аудитории. Амбициозность запечатлена на всём его облике. Кажется, вот сейчас он закончит речь, аккуратно сложит в папку бумаги, стряхнёт с кончиков пальцев мел и — прямиком в министерство. Но ты прав — внешность бывает обманчива. За накрахмаленным воротничком и высокомерным выражением лица скрывается много неожиданного. Помнишь, я писала о Людмиле Крутенюк — пожирательница сердец? Мужчины — непонятный народ. Что они в ней находят? Внешность броская, но широко поставленные тёмно-коричневые глаза, большой рот и всегда растрёпанная копна рыжих волос — отнюдь не эталон красоты. В выборе одежды и косметики она нередко перешагивает черту между приверженностью моде и вульгарностью. Поведение её манерно, мысленно я называю её кривлякой. Хоть она играет на фортепиано и читает романы Голсуорси на английском языке. И всё же она — львица, с этим не поспоришь. Чуть ли не половина мужского народа экспедиции — её жертвы или подранки. Сила её магического притяжения такова, что поклонники сами выстраиваются в очередь, чтобы, угодив в её коготочки, стать если не первым её блюдом, то хотя бы закуской или гарниром. Людмила не отталкивает их, к каждому у неё свой подход. Например, с Колей Шуруповым — розовощёким мальчиком с плаката, аккуратным и покладистым комсомольским секретарём, она разговаривает мягким, почти материнским тоном, гладит его по головке, угощает сигаретами и намёками на то, что может быть когда-нибудь… «Залежалого», по выражению Тони, холостяка Евгения Брезгунова Людмила держит в режиме платонического общения. Возможно, потому, что Удальцов всё меньше балует её своим вниманием, она, не желая, как советует Тоня, «плюнуть на этого жеребца», демонстративно позволяет Евгению сопровождать её в музыкальную школу и в магазин, плачется ему в жилетку по поводу неудавшейся любви. Евгений — Удальцову не чета, но зато он потенциальный жених, и это его главное оружие. Невысокого роста, подтянутый, с белой кожей и ухоженными руками, Евгений держится обособленно, не смешиваясь с толпой ни в будни, ни в праздники. Ум у него едкий и насмешливый. С поразительной проницательностью он находит в человеке слабые стороны и при случае безошибочно наносит укол, не очень острый, но достаточный, чтобы никому не хотелось с ним связываться. В лабораторию он приходит подчёркнуто официально, говорит только о делах, связанных с поисками редких элементов, не догадываясь, конечно, что Людмила иногда читает нам его записки, неожиданные, как будто написанные другим человеком.

«Сейчас я слушал двадцатую сонату Гайдна и вспоминал, как я приходил в музучилище и видел Вас, совершенно иную, чем на работе. Вы играли, погружаясь в музыку и всё-таки ни на миг не забывая, что рядом сидит и смотрит на Вас до безумия влюблённый в Вас человек. Я был нужен Вашему тщеславию. А Вы так нужны были мне! В этом — суть наших взаимоотношений. Вам нужно быть блистательной, всех удивлять, тогда Вы чувствуете себя счастливой. Вы от многого можете отказаться, со многим смириться — только бы быть кумиром. Я даже боюсь иногда, что Вы согласитесь выйти замуж за какого-нибудь одноклеточного вроде Шурупова или позаритесь на импозантную груду мышц, а потом всю жизнь будете сожалеть об этом.

Мне смешно и грустно думать, скольких Вы водите за нос не со зла, а просто потому, что Вам жаль расстаться с поклонением хотя бы одного из нас. Но я знаю, придёт время, когда нам обоим придётся набраться храбрости, чтобы разрубить этот гордиев узел…»

— Как пишет! — шепчет Людмила. — Как всё понимает! Что же мне с ним делать?

Раз уж мы опять перебрались в лабораторию, было бы странно не остановить взгляд на Катеньке — непробиваемой твердокаменной Кэт. Кто видел её хоть раз, навсегда сохранит в памяти её образ. Улыбка никогда не оживляет её бесстрастного невозмутимого лица. Правда, если того требует какая-нибудь из ряда вон выходящая ситуация, Кэт смеётся, но одними губами. Говорит она скрипучим размеренным голосом и при этом постоянно морщит узенький лобик. Её механическая походка не меняется ни при каких обстоятельствах. В общем, «мумиё», как говорит Юра Ничипоренко. Мы экспериментировали неоднократно: рассказывали истории, которые рассмешили бы мёртвого, — глаза Кэт оставались ледяными; пытались расшевелить её, чтобы она хотя бы ускорила шаг — безуспешно; провоцировали её сдать рубчик на общественное мероприятие — куда там!

— Рублик к рублику, — говорит Катенька, и в голосе её при этом появляется что-то, похожее на теплоту, — получаются сотенки.

Иногда к ней приходит её подруга Агнесса из месткома.

— Что-то ты редко заглядываешь, — говорит Катенька Агнессе, — Ну, конечно, ты теперь — большой человек, начальник. Ещё и музыкой увлеклась. Мы тебе — не ровня.

— Мне просто некогда, — оправдывается Агнесса. Вот вечерами я бываю свободна. Приходи, я сыграю тебе.

— Хорошо, — обещает Катенька. — Обязательно приду. А как же? Интересно послушать.

— Да-а, передовая женщина, — продолжает Катенька, когда за Агнессой закрывается дверь. — Никогда ничему не училась и жила, как человек. А тут петух её в задницу клюнул — решила музыкантшей стать. Иди её слушай! Как же, спешу, делать мне больше нечего. Наверное, только и умеет, что чижик-пыжик одним пальцем играть. Без мужа-то совсем рехнулась, — резюмирует Катенька.

У неё самой муж в наличии и не какой-нибудь, а главный бухгалтер Гаврилов. За устрашающую внешность и грубый нрав его прозвали Гориллой, но Кэт очень гордится им, называя не иначе, как мой, и неприкрыто ревнует к бухгалтерше Гуляевой, которая, несмотря на свои сорок пять, для всех — просто Нинка. Нинка — феномен по части бракосочетаний. Она «ходила замуж» двенадцать раз и всегда всерьёз. Сейчас у неё очередное межсезонье, но с Гориллой, вопреки опасениям Кэт, её вряд ли связывают амурные отношения — чуть ли не каждый день мы слышим через стенку, как в бухгалтерии бушует Горилла, пытаясь Нинку перевоспитать. Дело в том, что у неё, как говорит Ничипоренко, часто происходит короткое замыкание между мозгом и языком, в результате чего рождаются словосочетания, от которых Горилла приходит в бешенство. Он не раз пытался избавиться от «вредной бабёнки», однако Ложкевич Нинку в обиду не даёт.

Для полноты впечатления следует упомянуть, что есть в экспедиции всякий мелкий народец — «вшивота», по выражению Юры Ничипоренко. В котельных ошиваются, дожидаясь полевого сезона, алкаши-работяги. Даже среди техников попадаются бичеватые личности — чудовищная смесь фальшивой галантности и сквернословия. В соседней комнате они могут говорить такие вещи, что мы с Дарьей спешим включить на полную мощность радиоприёмник, но, заходя к нам, они демонстрируют чудеса воспитанности:

— Простите, пожалуйста, не будете ли вы так великодушны и любезны, не одолжите ли вы нам на пару минут веничек, если, конечно, вам не трудно.

Дальше веничка в разговорах с ними мы стараемся не заходить, да никто к нам и не привязывается, зная, что у нас есть мощная защита в виде Рени.

Ну вот, работа в общих чертах закончена. Надеюсь, ты живо и в красках представляешь себе моё окружение.

События я уже не тороплю. Теперь я одержима другой мыслью и другой надеждой. Я вижу, как ты спускаешься с трапа, огромный, заросший, и сгребаешь меня в охапку. Потом ходишь по посёлку, всматриваясь в кажущиеся знакомыми детали и лица и, в конце концов, говоришь: пожалуй, Данусь, ты права. Мне так приятно думать об этом, но особенно мне нравится, что это тайна. Никто, никто ни о чём не догадывается. Правда, улыбаюсь я иногда не к месту, взгляд становится отсутствующим, и тогда в лаборатории начинается обсуждение вопроса, в кого это Даша влюблена. Смешно, до чего нелепые высказываются предположения.

Родителям я написала, что мы собираемся пожениться, и следуя твоему совету, сообщила им о мебели в Пригородном доме, сделанной полностью твоими руками. Мамуля написала мне, что отец прослезился, читая эти строки. Он считает, что настоящий мужчина должен уметь всё делать своими руками. В общем, отец тебя уже принял, а мамуля — и подавно.