Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

Оно уже битком набито жаждущими, как и я, вырваться поскорее в свои Светлые, Снежные, Прибрежные и иные посёлки. Эти обитатели Ноева ковчега сегодня уже обещали показать богам кузькину мать. Если угроза дойдёт по адресу, можешь смело писать мне на Дальний.

Пока.

17.10.1963 года

Михаил

Славгород

На первое твоё письмо с дороги, Данусь, я отреагировал спокойно — оно целиком в твоём духе. Второе, насчёт «продифференцируем, проинтегрируем», если и встревожило меня, то лишь слегка. Но что я могу сказать теперь? Мне хочется тебя выпороть. Немедленно. И крепко. Что я и собираюсь сделать. Ты уж прости, всё будет не по порядку, мне не до этого.

«Почему человек должен бояться человека?» Я всегда удивлялся твоей несерьёзности в практических вопросах, а сейчас только развожу руками, как можешь ты, человек мыслящий, наблюдательный, городить такую ахинею? Логика феноменальная, если только можно назвать логикой всякое её отсутствие. Следуя ей, надо снять замки с магазинов, расформировать милицию, ликвидировать тюрьмы. Да что там тюрьмы? К чёрту любые наказания и прочие назидательные акты! Почему, собственно, человек должен не доверять человеку? Глубокой ночью ты гуляешь по берегу бухты и не задумываешься, почему там, на выступе пристроилась вышка с часовым. Да-а, с тобой не соскучишься, Данусь!

Ну вот, воспитательный акт завершен, и как обычно в таких случаях, сам наказывающий удручён больше, чем тот, кому предназначен урок. Ведь бесполезность этих экзекуций заранее известна. Право, чтобы я ни говорил тебе, всё это так, для собственного успокоения. К твоим знаниям прибавится что-нибудь, вряд ли. А если и прибавится, знать и понимать, увы, не одно и тоже. Очень многое начинаешь понимать только после того, как испытаешь на собственной шкуре. Да и хочу ли я, чтобы ты смотрела на мир моими глазами? Нет. Впрочем, это пустой жест. Если бы я даже захотел этого, то потерпел бы полное фиаско. Об одном прошу тебя: не забывай, что ты не в облаках витаешь, а живёшь на грешной насквозь земле, где «старый лагерный коршун» — уж, наверное, не самый отъявленный злодей.

Я сожалею, Данусь, что моя склонность к разглагольствованиям завела меня в дебри (это ли дебри?!) сложностей сексуальной проблемы. В этом нет нужды. Придёт время, и всё станет ясно само собой. Могу лишь сказать, что мне было бы в тысячу раз спокойнее, если бы ты действительно прошла огонь и воды, и медные трубы.

Ладно, Данусь, чувствую, что ничего дельного сказать я не в состоянии. Полагаю, что ты, наконец, добралась до своей земли обетованной, и рукопашный бой мечты с реальностью уже начался. Особенно не храбрись и не задирайся. Береги себя, то есть одевайся потеплее, и ни в коем случае не вступай в споры с начальством. Скоро получишь посылку — мама под воздействием неотразимого Приветика принялась вязать тебе чулки, такие толстые, что, по-моему, в них можно будет ходить по снегу без валенок.

Пиши!

Твой всегда.

_ _ _

17.11.1963 года

Михаил

Пригород

Данусь!

Так жить невозможно

Месяц прошёл с тех пор, как от тебя пришло последнее письмо.

Зная, как затягивает водоворот новизны, как мгновенно и неожиданно ослабевают старые связи, я не обвиняю тебя и не упрекаю тебя. Но представляешь ли ты себе, что за мука следить за тобой издали, гадать, что ты можешь выкинуть, с чем можешь столкнуться. Временами мне удаётся успокоить себя мыслью, что крещение это полезно для тебя, оно поможет тебе закалиться, твёрдо встать на ноги. А порой я испытываю почти физическую боль, предвидя, что тебе предстоит вынести. Кризис назревает и надвигается неумолимо, как неизбежный эффект столкновения с действительностью. Самое страшное для меня то, что я ничем не могу тебе помочь. Как спасительная соломина, меня удерживает на плаву мысль о том, что ты умеешь быть счастливой, Данусь. Я давно заметил в тебе этот редкий дар и верю, что как бы ни швыряла тебя жизнь, ты всё равно окажешься на ногах.

А может быть, ты меня не слышишь? Может быть, почта не доходит до того края материка?

Выгляни из-за туч, моё Светило!

_ _ _

27.11.1963 года

Дана

пос. Дальний

Наше вам с кисточкой!

Можно ли писать письма, вращаясь со скоростью волчка? Можно ли знать, как будет выглядеть орнамент, пока не остановилась трубка калейдоскопа?

Вот теперь, переведя дух и оглядевшись, я к вашим услугам, сэр. И даже могу поделиться впечатлениями о том месте, куда меня занесло. Я бы сказала, что оно в точности такое, каким я его себе представляла, если бы не было как раз наоборот.

Разве я могла вообразить этот маленький грязный посёлок с нелепыми деревянными бараками на сваях и горами мусора? Вокруг — голые сопки и серая, однообразная, безжизненная тундра, кое-где прикрытая снегом. Всё это проявляется как на передержанной фотоплёнке в короткие световые часы, а потом быстро погружается в темень, сгущающуюся на глазах до сажевой черноты. Ветер дует беспрерывно, словно старается развеять остатки того ожидания чуда, которое жило во мне.

Первое время меня преследовало странное ощущение нереальности происходящего. К вечеру сильно болела голова, а по ночам снились гигантские воронки, которые стремительно меня затягивали. Просыпаясь с ощущением ужаса, я вспоминала Толю Батистова из Северогорска — мсьё Анатоль, как его называют коллеги за французскую галантность. Мсьё Анатоль уговаривал меня остаться в Северогорске. Уверял, что это последний рубеж цивилизации, что севернее — сплошная дыра и делать там нечего. «Вы слышали про чёрные дыры? — спрашивал он меня. — Они засасывают материю. И вас засосёт. Пить будете точно. А чем там ещё заниматься? Работать для людей? Вы что, серьёзно? Тогда мне вас искренне жаль. Вы кончите неврастенией и язвой желудка — в лучшем случае. Неужели вы этого хотите? Пока не поздно, постарайтесь усвоить элементарную истину: человек должен делать то, что доставляет ему удовольствие. Я не имею в виду, конечно, пошлых наслаждений …». Такой симпатичный долговязый флегматик — обаятельная улыбка, толстые стёкла очков, кинокамера через плечо. Спорить с ним было глупо и бесполезно, и я просто смеялась над ним, когда он, снимая меня на фоне северогорских достопримечательностей, причитал о моей пропащей жизни. Но здесь мне то и дело вспоминались его пророчества. Я как будто оказалась на другой планете. Отдалилось всё, чем я жила, даже ты. Думалось, этому не будет конца.

Но однажды я обнаружила, что если привыкнуть к звёздному свету, к отблескам от застрявшего между кочками снега, а ещё не обращать внимания на, кажется, никогда не утихающий ветер, то можно совершать вечерние прогулки по тундре, простирающейся прямо за нашим общежитием. У подножия сопки я открыла несколько ожерелий маленьких, причудливой формы озёр. Одни из них гладкие, как зеркала, другие топорщатся ледяной щетиной, но каждое переливается, как жемчужина на изодранном ветрами снежном одеянии тундры. Стоять, а тем более сидеть там невозможно — околеешь, но если бегать вприпрыжку по тундре или кататься по звонкой поверхности льда, удаётся не только разогреться, но даже поболтать с тобой — отвести душу.

Не думай, что я забыла твою взбучку. Если хочешь знать, это письмо я люблю перечитывать больше других. Приятно, когда тебе головомойку. Но к моему полигону радости это отношения не имеет. Здесь точный математический расчёт. На тысячекилометровых пространствах тундры по теории вероятности не найдётся ни одной, кроме меня, особи гомо сапиенс (или даже не очень сапиенс, а просто гомо), не только шастающей в ночное время по озёрам, но в принципе допускающей такую возможность. И потом, веришь ли, эти прогулки стали для меня первым родником живой водицы. Я как будто набиралась энергии от звёзд, от тундры, от морозного воздуха. Тяжёлые мысли уносились прочь, прекратились головные боли.

А вскоре в моей комнате появилось восьмое чудо света, живое солнышко с именем, очень похожим на моё: Даша. Её привела в одно совершенно немыслимо холодное утро комендантша Нонна. Всем известно, что Нонна — выдра, но, поди ж ты, и она способна совершить прекрасный поступок.

Дарью нельзя назвать красивой или эффектной, но от неё трудно отвести взгляд. Необыкновенной её делает спокойствие, которым она переполнена. Мы привыкли к мысли, что всё относительно. Дарья опровергает этот постулат нашей беспомощной науки — её спокойствие абсолютно. Ни одного лишнего движения. Ни суеты, ни тревоги во взгляде. Она не спешит улыбнуться, не спешит заговорить. Внутренний штиль уравновешивает все её движения, все поступки. Всё, что она делает, кажется не только правильным, но единственно возможным. Любая фальшь разбивается об это спокойствие, как о скалу, и я не представляю себе, чтобы кто-нибудь кривлялся в её присутствии. Какой-то избыток, шквал, водопад женственности во всём её облике — и в пушистых завитках волос на затылке, в грациозном повороте шеи, тонких кистях рук, но более всего — в улыбке. Лицо у Дарьи немного грустное, но в улыбке эта лёгкая печаль, таящая в тёмных глазах и в изломе бровей, исчезает, растворяется бесследно, как исчезают тени в лучах полуденного солнца. Каждому, кого коснётся свет этой улыбки, немедленно начинает казаться, что именно он — тот человек, с которым Дарье легко и интересно. Но самое удивительное в Дарье то, что при всём её спокойствии в ней — громадный запас энергии и веселья.

От Севера Дарья ничего особенного не ждала и смотрит на него без всякого ужаса, скорее с весёлым любопытством. Её не смущают дощатые тротуары, не шокирует местное такси — нечто среднее между трактором и танком, не удручает вой бесконечной пурги. Деятельная и неутомимая, она сразу принялась благоустраивать наше жильё. Реня, который появился в посёлке почти одновременно с Дарьей (его задержала смерть отца), притащил ведро извести, и Дарья затеяла побелку. Я тоже белила, и моя стена получилась, естественно, лучше, чем у Дарьи — вместо унылой белой глади на ней живописные разводы, полосы, круги. На побелке Дарья не остановилась. Она стала «вдохновителем и организатором» параллельного решения двух проблем: экологической и дизайна. Втроём — (святая троица, как уже окрестили нас в общежитии) мы собирали на помойках ящики и сооружали из них мебель. Уверена, что ни один человек в мире не осмелился бы оспаривать утверждение, что мебель получилась уникальная. Реня даже предложил бросить геологию и открыть спецфирму. Чтобы не возникало сомнений относительного отечественного происхождения шедевров, на каждом предмете Реня собственноручно начертал: Сделано в СССР. Особенно ему удался уголок для гостей у входа (чтобы можно было не снимать унты). Столик и кресло с такой точностью подогнаны под длинноногую фигуру конструктора и так редко без неё пустуют, что я начинаю сомневаться в бескорыстии Рениных забот. Уж не собирается ли он увести у меня Дарью?

Знаешь, как-то так получилось, что у меня не было подруг. В Малгородке вначале мне хватало родителей. Потом появился Антон, потом я жила у тётки, где всех и всё заменяло море. Когда я вернулась, всё моё время поглощали чтение и дороги. В университетском общежитии девчонки, к которым я тянулась, и которые много значили для меня, считали меня малявкой, без конца воспитывали и не очень-то допускали меня в свою «взрослую» жизнь. Может, поэтому я так привязалась, прямо-таки прилипла к Дарье.