Канахкон

После завтрака мы обошли весь дом. Мне казалось, что я забыл все, но каждая комната выплескивала на меня шквал воспоминаний. Конечно, первым делом я отправился на нашу с Анри веранду и увидел, что бабушка сохранила ее в неизменном виде. Три из четырех стен по-прежнему представляли собой панорамное окно на Озеро, прикрытое невесомыми занавесками. Дощатый, выскобленный до белизны пол. Наши кровати у окна и большой стол, за которым мы с Анри когда-то читали, рисовали, лепили из пластилина и играли в настольные игры. Теперь этот стол больше смахивал на архив, где были собраны наши старые игрушки, рисунки, поделки и масса фотографий в рамках. Я не стеснялся слез, разглядывая эти фотографии. Вот Анри в национальном индейском костюме с самодельным деревянным посохом и петушиным пером за ухом. Вот папа и мама в купальных костюмах на берегу. Они щурятся на яркое солнце и счастливо смеются. Оказывается, у папы были усы! Наверное, поэтому мне его образ запомнился таким расплывчатым. Вот я сам, такой маленький и испуганный, на огромном гнедом жеребце. Грива коня заплетена в косы, и за одну косу его держит… изрядно помолодевший Ватер. Мои черные кудри тоже заплетены в растрепанные косички и украшены маленькими перышками. А вот мы с Анри в компании индейской детворы у костра – у каждого в руках истекающий соком и уже порядком покусанный кусок жареного мяса. Было множество и других бесценных фотографий, которые я решил внимательно изучить позже и в одиночестве.

Прадедушкина библиотека – высоченные стеллажи, наполненные книгами, огромный неподъемный стол с зеленой лампой. Я даже и не подозревал, что помнил прадеда, пока не увидел это помещение. Сейчас стол был абсолютно пуст, за исключением той самой лампы, но во времена моего детства он был завален толстыми тетрадями и книгами, а сам прадед – кряжистый, смуглый и строгий – нависал над ним, сидя в широком кресле. Я улыбнулся внезапному воспоминанию: мы с Анри врываемся в его обитель с водяными пистолетами, а он кричит нам: «Если замечу хоть каплю на книгах, обоих утоплю, как котят!». Нам вовсе не страшно. С шумом и гамом мы носимся вокруг его стола, пока он прикрывает его широкими лапами, а потом бежим дальше.

Спальня родителей. Здесь я задержался надолго, глядя на пушистое покрывало, устилающее двуспальную кровать. Каждое утро в детстве я прибегал сюда, зарывался в него и чувствовал на голове и теле ласковые мамины руки и папины мозолистые щекочущие пальцы. Смех, планы на предстоящий день и теплые шутливые разговоры ни о чем.

Скверные мысли и подозрения, которые зародились во мне во время завтрака, совершенно позабылись, пока шла экскурсия по дому. Но по приходу в гостиную, тревожное чувство вернулось. Причиной тому была картина, занимающая целиком одну из стен. Я помнил ее, ведь в детстве я просиживал перед ней часами, фантазируя. Сейчас атмосфера полотна вновь полностью поглотила меня. Древние индейские воины, чьи стать и мудрость были переданы неведомым художником с невероятным мастерством, строго глядели прямо мне в душу. Суровые гордые лица, сумрачные глаза. Жесткие и гладкие, словно отполированное дерево, тела, одетые в медвежьи шкуры. Напряженные мышцы рук и ног. Воины на картине словно нетерпеливо ждали малейшего повода, чтобы кинуться на того, кто покусится на покой племени. Четыре фигуры находились в глубокой тени, окруженные буйной растительностью – заросшими мхами деревьями, пышными кустарниками, высокими папоротниками. Ноги по колено скрывались в высоких сочных травах. Но за всем этим сумраком несколькими мазками золотисто-оранжевой краски художник смог передать солнце.

- Бабушка, - произнес я пересохшими губами, - кто это?

- Разве ты не помнишь? Это твои предки, сыночек, - послышался ее странно далекий голос. Я оглянулся и с удивлением увидел, что она, тяжело опираясь на ходунки, ковыляет прочь по широкому коридору.

- Расскажи, что случилось с отцом и Анри…

- Мне нехорошо, крошка Пьерри, - невнятно ответила она, не оборачиваясь, - мне надо немного передохнуть. Я уже не такая шустрая, как бывало… Вечером я тебе все расскажу, детка. И про наших предков, и про твоих папу и брата…

Как бы мне ни хотелось, я не стал тревожить ее расспросами. Успеется. Вместо этого я проводил ее до дверей спальни и вернулся в нашу с Анри комнату. Распахнув одну из створок окна, я высунулся по пояс наружу и огляделся. Стоял чудесный летний день – яркий, как картинка. Озеро лежало передо мной – круглое, сияющее, тихое и знакомое. Совершенно не похожее на то, что было в тот последний день. У деревни я разглядел какое-то сборище. Индейцы притащили на берег здоровенный древесный ствол и теперь в несколько пар рук деловито его обстругивали и обтесывали. Женщины и дети радостно несли хворост и сооружали высокий костер. Кто-то пел, кто-то плясал, кто-то вел за рога упирающегося жирного пёстрого козла. Я улыбнулся довольный, что мое дурацкое утреннее вторжение не оставило и щербинки на безмятежном укладе жизни. Впрочем, желания заявиться туда вторично не возникло.

Я оставил окно открытым и принялся разглядывать фотографии. Некоторые хватали за душу, другие оставляли равнодушным. Долго я глядел на фотографию мамы, держащей в руках полную ежевики соломенную шляпу. Это мне снилось перед отъездом. Такой маму я не знал. Или не помнил. Первое, что я сознательно о ней помнил, это заливающий лобовое запотевшее стекло ливень. И ее лицо, подсвеченное огоньками приборной панели и словно копирующее стекло – безучастное на вид, и при этом залитое слезами.

Я провел ревизию прикроватных тумбочек, но не нашел ничего интересного. Бесконечные фотографии озера, снятые с разных ракурсов, и наши старые игрушки – в основном выцветшие пластмассовые фигурки индейцев и зверей. Я заглянул в платяной шкаф. Из одежды там висел только чей-то новенький индейский костюм, остальное пространство было заполнено обувными коробками, битком набитыми маленькими кассетами от старой видеокамеры. В одной из коробок обнаружилась и сама камера.

Виситасьон я нашел на кухне, разделывающей большой кусок ягнятины, и кашлянул, привлекая ее внимание.

- Мне надо посмотреть кое-какие записи, - произнес я, указывая на камеру, которую вертел в руках.

- Дом. Нет. Электричество, - отрывисто произнесла она, глядя на меня с угрюмой враждебностью. Очень мне не понравился этот взгляд, одновременно опасливый и жалостливый. Словно она глядела на какое-то смертельно ядовитое пресмыкающееся, испускающее последний дух – уже не представляющее опасности, но по-прежнему противное. Люди на берегу смотрели на меня в точности так же. Раздраженный этим взглядом я ответил жестче, чем хотел бы:

- Я не слепой. Вижу, что ты моешь посуду в тазу, а воду греешь на дровяной плите! Батарейки! Мне нужны ба-та-рей-ки!

Женщина несколько секунд молча глядела на меня. Я уже уверился, что следующим ее заявлением будет «Дом. Нет. Батарейка», но вместо этого она нехотя кивнула в сторону дальнего шкафа и отвернулась обратно к разделочной доске. Сунув нос в шкаф, я облегченно улыбнулся, найдя несколько упаковок с разнокалиберными батарейками, а через десять минут уже сидел в старом бабушкином кресле-качалке и просматривал записи. Их было очень много, и большая часть касалась наблюдений за племенем. Ритуалы, свадьбы, похороны, охота, рыбалка, разделка туш и рукоделие. Комментирующий голос за кадром своей манерой повествования старательно подражал Дэвиду Аттенборо, и я пришел к выводу, что записи делал какой-то историк. Из тех, что когда-то в избытке квартировались на вилле и собирали материалы для диссертаций или документальных видео про жизнь первобытных американских народов.

Впрочем, эти записи мне скоро приелись, и я стал методично отыскивать наши семейные хроники. К счастью, таких тоже было немало. Вот мама снимает и комментирует, а папа учит меня плавать – держит на вытянутых руках и направляет мое суматошное барахтанье. Я и не подозревал, что умею плавать, пока не посмотрел эту запись! Или вот я сижу на табурете в освещенной лишь несколькими свечами хижине, а Анри и Ватер заплетают мне косы. За кадром раздается мамин смех и папино ворчание: «Вы на него еще юбку наденьте и дайте в руки куклу!».

- Люди Кремня плетут косы, – спокойно отвечает Ватер, вплетая мне в волосы маленькие перышки.

- Мои пацаны – не люди кремня, - шутливо возмущается отец, но Ватер лишь сухо улыбается.

- Зато посмотри, какой из Пьера получился хорошенький Гайавата! – хохочет на заднем плане мама.

Я провел рукой по моей роскошной гриве. С тех пор, как мы остались вдвоем, и вплоть до моего совершеннолетия, мама отметала любые мои возражения и стригла меня очень коротко. Отпустить, наконец, волосы я смог только лишь когда она заболела. Удивительно, что когда-то она так легко относилась к моему желанию иметь длинные волосы!

Я поставил видео на паузу, подошел к небольшому зеркалу в углу комнаты и стянул с волос резинку. Черные, как вороново крыло, блестящие кудри рассыпались по плечам. Я внимательно изучал свое лицо, пытаясь найти в нем черты местных жителей – скошенный лоб, без запинки переходящий в крупный нос, глубоко посаженные глаза или массивный выпирающий подбородок. Ничего такого. Из зеркала на меня глядел средний европеец – вытянутое лицо, светлая кожа, светлые глаза. Разве что черные волосы, да и то с натяжкой – мои мелкие кудряшки (папино наследство) совершенно не походили на прямые гладкие индейские космы.

Я вернулся к просмотру и просидел за этим занятием до самого вечера. Конные прогулки, долгие походы, мастер-класс по разделке горного козла от Ватера, уютные семейные вечера на террасе и шумные многолюдные застолья. Несколько раз подряд я посмотрел видео с празднования Рождества. Если верить подписи на кассете, это было наше последнее Рождество на озере. Ярко освещенная множеством гирлянд столовая, огромная пушистая елка в углу, за синеющим окном - почти киношный снегопад. И множество людей за огромным столом. Там был и прадедушка с бокалом шампанского, толкающий длинную и утомительную речь, и бабушка с безумным макияжем, в кокетливой шляпке с вуалью, дедушка Роберт - ее муж, и мамин старший брат – дядя Люка́, мама с папой – уже изрядно пьяненькие, но бодрые, и мы с Анри – две егозы, без конца снующие из-под стола и снова под стол. Еще какие-то дети и взрослые, которых я совершенно не помнил – то ли родня, то ли друзья, то ли просто искатели экзотики, которых радушно приняли в этом хлебосольном доме. С щемящей тоской я вспомнил наш с бабушкой завтрак на двоих – все, что осталось от некогда огромной веселой семьи. Я утер слезы, вынул кассету и уже потянулся за следующей, когда мой взгляд упал на ту, что была в камере изначально. Перед началом просмотра, заряжая в камеру батарейки, я вынул ее, обратил внимание, что никакой подписи на соответствующей бумажке сбоку нет, и отложил в сторонку – на потом.

В голову пришла неуютная тревожная мысль, что бумажка пуста, потому что кассета с момента записи так и не была извлечена – что это последняя запись. Более того, только сейчас, с нехорошим предчувствием вставляя ее в камеру, я заинтересовался, а почему это бесчисленные хроники неутомимых исследователей находятся не в архивах, например, телеканала Дискавери, а пылятся в нашем с Анри шкафу?