Дневник Сони Колесниковой

IV

Запись сделана 10 сентября 1986 года.

Среда, 16:20

Порой в нашей размеренной, и даже в чём-то скучноватой жизни, случаются такие моменты, и происходит это, как правило, совершенно случайно, которые способны выбить тебя из натоптанной колеи, и вот ты уже не идёшь, а катишься кубарем куда-то под откос. Именно это и приключилось сегодня со мной — я схлопотала заслуженную пару по физике, а ведь с утра ничто не предвещало беды.

Ольга Викторовна, женщина преклонного возраста, с волосами, собранными высоко на голове в несуразный пучок, который больше напоминает стог сеня, по цвету кстати тоже, вызвала меня решать задачу, где требовалось определить скорость движения лодки относительно берега реки, и всё бы ничего, да вот только с физикой мы не дружим ещё с шестого класса. Как-то не задалось у нас изначально. Записав на доске все имевшиеся по условию задачи данные, я вцепилась руками в кусок мела и застыла на месте, словно каменное изваяние. Все-все до единой мысли (предатели несчастные!) покинули голову, оставив меня один на один с той злополучной лодкой, которая куда-то, и совершенно не понятно для чего, двигалась.

— Колесникова, ты долго молчать будешь? — окинув меня нетерпеливым взглядом, поинтересовалась Ольга Викторовна, и её уродливый пучок качнулся из стороны в сторону. — Урок не резиновый!

Повернувшись лицом к классу, я увидела, что некоторые ребята смотрят на меня с сожалением, некоторые — с явным облегчением от того, что у доски стою я, а не они. Но ни те, ни другие не испытывали особой радости, видя мои мучения. Разумеется, кроме двух макак со второго ряда — Смирновой и Чебаковой, губы которых растянулись в премерзких ухмылках.

Колька Апраксин со своего места пытался мне подсказать, жестикулирую руками и губами, но всё напрасно. С каким-то тупым отчаянием я не могла ничего разобрать, как бы он не старался. Нахмурившись, я уже махнула головой, чтобы он прекратил, но Колька всё не унимался, мастеря из пальцев какие-то знаки, и чтобы не замечать его, я сместила взгляд чуть левее, туда, где сидела Лена. В её каре-зелёных глазах, издали мне показалось, что они сделались чуточку темнее, будто кто-то разбавил их цвет густой багряной краской, застыл ртутный блеск, заставивший меня внимательней приглядеться к ней. Было в её образе что-то необычайное. Нет, скорее неправильное. Или непривычное, что ли. Впервые с момента нашего знакомства на её шее был повязан выглаженный пионерский галстук, а свои коротко стриженые волосы Лена не растрепала, как делала это обычно, а зачесала назад, придав им аккуратный вид.

— Садись, Колесникова! — усталый голос Ольги Викторовны вывел меня из состояния задумчивости. — И дневник мне неси! Да, с такими оценками тебе комсомола не видать, голубушка!

Рука физички не дрогнула, когда она ставила в журнал напротив моей фамилии жирную двойку.

Покраснев, как помидор, я вернулась на своё место.

— Да ладно, Сонь, ну подумаешь — пара! Исправишь, легкотня же! — горячо зашептал мне в затылок Колька, а спустя секунду я ощутила болезненный тычок ручкой в спину.

А вот Юрке сегодня определённо было не до меня, и моих злосчастных оценок. Не успев занять своё место, он побледнел, как мел, что лежал у доски, да так и просидел на всех уроках, вцепившись ладонью в грудь. До меня доносилось его шумное дыхание и звуки учащённого сердцебиения, а сам он то и дело ёрзал на стуле, как будто у него шило в одном месте. Странный он всё-таки. Как только прозвенел звонок с урока, Юрка выскочил из-за парты и бросился на выход, словно куда-то опаздывал.

Погода оказалась под стать моему настроению – такая же хмурая и унылая. От вчерашнего солнца не осталось и следа, пронзительно голубое небо побледнело, будто его успели перекрасить за одну ночь, и теперь приобрело неприятный грязно-серый оттенок. Задул порывистый, по-осеннему прохладный ветер, разбрасывая сухие листья по всей земле, так что старания Константина Викторовича пропали даром. Его самого я не заметила в школьном дворе, Тишку тоже.

Но это, конечно, ни шло не в какое сравнение с бурей, разразившейся дома. Мама кричала так, что наверняка все соседи слышали. Сашка, сжимая в руках учебник математики, стоял в коридоре, и с ошарашенным видом наблюдал за гневной тирадой Натальи Степановны, которая не прекращалась битый час. И это ещё папа не знает про двойку, а как узнает, мне и от него здорово влетит!

Стало так тоскливо, что я решила написать Таньке. Рука как-то сама собой потянулась к тетрадке, с намерением вырвать оттуда листок, но прошедшая мимо комнаты мама одним своим взглядом напомнила мне о пресловутой физике. Тяжело вздохнув, я отодвинула тетрадь в сторону.

Сажусь за ненавистную физику — двойка сама себя не исправит.

Запись сделана 11 сентября 1986 года.

Четверг, 21:50

Уже поздно, но только сейчас появилась возможность взяться за дневник. Почти до половины десятого под присмотром папы зубрила физику. Но сегодня в школе произошёл один странный, даже немного пугающий случай, и пока он не стёрся из памяти, запишу.

Дело было так.

На последнем уроке, а им оказалась литература, Антонина Петровна, смахнув невидимые пылинки со своей вельветовой юбки, чуть ниже колен, произнесла:

— Ребята! Со следующего урока начинаем изучать "Преступление и наказание" Достоевского, и тем, кто не удосужился прочитать книгу летом, нужно будет сделать это за выходные. В понедельник чтобы я ни от кого не слышала: "А я не знал!"

По классу пронёсся тихий неодобрительный ропот, громче всех возмущался, конечно же, Колька Апраксин с последней парты, но Антонина Петровна быстро пресекла "бунт недовольных" одним лишь взглядом.

У меня с этим проблем не наблюдалось — с самого детства я любила читать и не считала чтением чем-то зазорным, и, ещё будучи в Волгограде, успела насладиться трудами Фёдора Михайловича, а вот освежить знания, как говорит папа, никогда не помешает.

Разумеется, после уроков я, преисполненная надежды одной из первых прихватить книжку, направилась прямиком в школьную библиотеку, разместившуюся на первом этаже, в небольшом закутке у одной из лестниц. К входу в библиотеку вёл коридор, узкий и плохо освещённый. Миновав его, я оказалась в библиотеке — просторной комнате, скрывающейся за тяжёлой бледно-коричневой дверью. Внутри оказалось почти так же темно, как и в том коридоре, из которого я попала сюда. Лампа в самом центре потолка светила слабо, отбрасывая от себя рассеянный желтоватый свет. Высокие, почти под самый потолок стеллажи, снизу доверху заставленные стройными рядами книг, закрывали собой единственное имеющееся здесь окно, и свет солнца едва-едва пробивался меж щелей.

Здесь было пусто и тихо, видимо, в этой школе библиотека не пользовалась особой популярностью среди учеников. А жаль. Я прошла к стойке библиотекаря, обнаружив, что та пустовала, и в ожидании Ларисы Семёновны, дородной женщины чуть за сорок, направилась вдоль длинных рядов, попутно рассматривая книги, что теснились на полках. В глаза бросилась карточка, на которой виднелась старательно выведенная по трафарету жирным красным фломастером буква "Т", а на корешках книг можно было прочесть: Толстой, Тургенев, Тютчев…

Внезапно в просветах между книгами мелькнули чьи-то белые банты, но спустя миг исчезли. Я даже дёрнулась от неожиданности, потому что была абсолютно уверенна, что здесь кроме меня никого нет — такая тишина царила в библиотеке, и кто бы там не находился за стеллажами, он не издавал ни единого звука.

Я обогнула стеллаж, и уже собиралась заглянуть между рядами, как навстречу мне вышла… белокурая Лидочка. Та самая Лидочка, юная натуралистка и отличница, за одной партой с которой сидит мой Сашка. В руках она держала тоненькую книженцию, крепко прижимая ту к себе. Лидочка бесшумно вышла в проход. Остановилась между стеллажами. Постояла там пару секунд, а затем повернула голову в мою сторону. Сделала она это резко и неожиданно, и было что-то птичье в этом её движении.

Какое-то неосознанное чувство заставило меня отступить на шаг назад, и я сразу же наткнулась спиной на стеллаж, который даже не шелохнулся под тяжестью моего веса. Лидочка смотрела на меня своими внимательными блестящими глазами, в глубине которых мне виделось какое-то багровое марево. Затем она улыбнулась, показав ряд белых зубов, и, размеренно шагая по желтоватому линолеуму, прошла к выходу. Её шаги звучали всё тише и тише, пока, наконец, двери за её спиной не закрылись, погружая библиотеку в звенящую тишину.

Я так и стояла, вжавшись в высоченный стеллаж, а жёсткие уголки книг впивались мне в спину, но отчего-то я боялась шелохнуться. Лицо Лидочки, её улыбка, взгляд…

Было что-то жуткое во всём этом. Даже сейчас мурашки побежали по рукам и ногам. С этой Лидочкой явно что-то не так. И как только Сашка с ней сидит? Нужно непременно поинтересоваться у него об этом, но уже завтра, а сейчас — спать.

Запись сделана 12 сентября 1986 года.

Пятница, 17:10.

Удивительное и непонятное вокруг меня всё продолжает происходить, и я уже начинаю воображать, будто школа построена рядом с какой-то аномальной зоной, странным образом влияющей на людей, что находятся вблизи этой самой зоны. Ну а как тут не поверить в аномальное, когда наш Колька Апраксин состриг свои русые волосы. Во так, просто взял и состриг, выставив на обозрение свои уши, которые, как оказалось, топорщились, придавая Кольке забавный вид.

Лёшка Дудкин, заметив его новую стрижку, запыхтел как самовар. Его-то кучерявый причесон остался на месте, и Денис Романович в очередной раз напомнил ему об этом. А вот Кольку, того, напротив, похвалил. Да и Лена удостоилась одобрительного взгляда военрука за то, что оказалась надлежащим образом одета. Глядя на них, я лишь поражённо хлопала своими серыми глазами. Просто образцовые пионеры! Свой модный пластмассовый значок Колька сменил на пионерский, с надписью "Всегда готов!", который он то и дело трогал кончиками пальцев, будто проверял, что тот всё ещё на месте. Я не имела ничего против этих атрибутов, но вот как-то совершенно не вязались у меня пионерские лозунги с образом Кольки и Лены. Где серпы, молоты, и вся пионерия вместе взятая, а где Апраксин и Евстафьева? Да они же ещё недавно уроки прогуливали, а мимо пионерской комнаты чуть ли не на цыпочках проходили!

Кажется, от Юрки тоже не укрылось их радикальное преображение в истовых пионеров, и мне даже показалось, что он, стремясь увеличить расстояние между собой и ними, продвинул нашу парту немного вперёд, к Лёшке Дудкину, будто боялся, что их примерное поведение передастся нам как грипп — по воздуху.

Странный он всё-таки. Хотя нет, всё чаще и чаще меня посещает мысль, что в этой школе все с большим приветом. Может, по ошибке я попала в коррекционный класс? А что? Ничуть не удивлюсь этому! Вон, Юрка же чем-то болеет, и, если честно, его нездоровый вид и чересчур взвинченное состояние меня настораживают и даже пугают. Так может, и Лена с Колей подцепили какую-то простуду?

После уроков, Апраксин с Евстафьевой, как обычно, вместе покинули школьный двор, а я ещё долго смотрела им вслед, пытаясь понять, что же с ними произошло? Оба они будто сошли с заводского конвейера, растеряв свою индивидуальность. Куда девалось всё то, что делало их самими собой? Куда девались те бунтари, которые на всё имели своё мнение и не боялись его высказывать? Признаться честно, мне их недоставало.