Орлиное сердце

В РОДНОМ СЕЛЕ

На длинном зеленом стебле подсолнуха ехал Гаврилко. Вымазанные ножонки плескались в мягкой пыли, будто в купели. На худеньком тельце болталась грязная сорочка. Глаза малыша, черные, большие, были не по-детски задумчивы. Озорные искорки появлялись в них только на миг и сразу же гасли. На широкий выпуклый лоб спадали нечесаные волосы.

Стайка таких же малышей, пришпоривая своих скакунов из подсолнуха, вылетела из боковой улочки, на широкую дорогу, помчалась дальше, за село, и лишь там, на околице, остановилась.

Прикрыв от солнца глаза ладошкой, Гаврилко внимательно смотрел на полевую дорогу. Вокруг густыми бронзовыми колосьями рябило и переливалось панское поле, над ним, будто над огнем, дрожал горячий воздух. Дорога, тянувшаяся от Ометинец, доходила до панского леса, заворачивала правее и терялась в хлебах.

— Не едут? — спросил Гаврилку маленький мальчик, остановившийся поодаль. Он чесал ногу об ногу-и часто шмыгал носом.

— Слава богу, нет никого, — серьезно, по-взрослому, ответил Гаврилко и тут же тревожно выкрикнул:

— Ой, нет!

Мальчишки при этих словах бросились за ближайший забор.

— Чего вы? — крикнул Гаврилко. — Один всего-навсего, да и то не едет, а идет. Может, это еще и не казак.

Приободрившись, дети снова собрались возле своего вожака, выжидающе всматриваясь в даль, готовые в любой момент удрать на огороды, где, словно сторожа, стояли подсолнухи в золотых шапках.

Видно было, как по дороге к селу шел человек. Вот он уже подошел совсем близко — ребята увидели, что грудь его крест-накрест перетянута широкими поясами, за спиной ноша, на голове смешной картуз без козырька.

Дети, как стайка вспугнутых воробьев, бросились в огороды, в сливовую заросль. Только один Гаврилко стоял, зажав коленями своего подсолнечного коня.

Петр, взволнованный, подошел к мальчику, схватил его под мышки и, хотя малыш вырывался, поднял над головой.

— Здорово, земляк! — усмехнулся матрос, ставя парнишку на ноги и подавая выпавший из его рук подсолнечный стебель. — Возьми своего коня, а то удерет… Как тебя звать?

— А вы не казак? — вместо ответа спросил Гаврилко. — Вы нас не будете бить?

— Да нет, друг, я не казак. Я моряк, — Петр погладил жесткую мальчишечью головку. — Своих людей я не бью, а таких, как ты, и вовсе. Да по чему же тебя бить? Одни ребрышки торчат, будто у зимнего воробья… Как же все-таки ты называешься?

— Гаврилко… А вас как звать?

— Всегда звали Петром… Петро Кошка. Слышал о таком?

Глазенки мальчика мгновенно вспыхнули радостью:

— Петро Кошка? Это вы из нашего села? Тот Кошка, что далеко на войне был?

— Тот самый.

— Ой, слышал! Слышал!.. Отец рассказывал о вас.

— А кто же твой отец?

— Да разве же вы знаете? Иван Грищенко мой отец… Они сейчас лежат на рядне за хатой, их казаки очень побили… Нагайками.

Остальные мальчишки, видя, что прибывший мирно беседует с Гаврилкой, осмелели и снова появились на улице.

— Подходи, братцы! Не бойтесь, я не граната, не взорвусь, — подбадривал матрос детвору, сбрасывая со спины ранец и садясь у дороги. Наконец, осмелев, дети окружили Петра и с интересом разглядывали его диковинную одежду. Некоторые даже пробовали коснуться ремешков его ранца.

— Что же, братцы мои, получайте гостинцы от севастопольца, — Петр вытащил целую связку бубликов, купленную в Тульчине по дороге домой.

У детей загорелись глазенки. Они побросали на дорогу палки из подсолнуха, и сразу десятка два грязных маленьких ручонок потянулись к матросу. Петр разорвал нитку и в каждую ручку клал по нескольку бубликов. Он улыбался и приговаривал:

— Шел матрос, был гол-бос, со службы царской и государской, заслужил рублики — едва хватило на бублики. Получай, братцы, от черноморского матроса… Грызи!

Мальчишки крепко зажали в руках подарки, боясь, как бы этот чудной дядька не передумал и не забрал их назад. А это ведь настоящие бублики, румяные, душистые. Их едят только панские сынки.

— Садитесь, землячки, чего стоите? — приглашал матрос. — Будьте как дома… — Он даже около себя смахнул пыль с розового чебреца.

— Рассаживайтесь и ешьте!

Но никто из детей не осмеливался начать. Каждому хотелось подольше подержать в руках эти вкусные бублики.

— А на войне страшно? — наконец нарушил молчание Гаврилко.

Петр задумчиво посмотрел на мальчишек и сказал:

— Страшно… конечно, страшно.

— Расскажите, дяденька, что вы видели, — Гаврилко сел рядом с матросом на припорошенный зеленый ковыль. Около него устроились и другие.

— Что я видел, братцы, того ни в сказке сказать, ни пером описать, — начал Кошка, сняв картуз и выбивая из него о колено пыль. — Вы того и не поймете толком.

Неожиданно на улице забухали о землю конские копыта. Дети повернули туда головы.

— Гавкун! Гавкун! — в страхе Закричал один из мальчишек. — Удирай! — И первым метнулся в огород, куда только что они все прятались от Петра.

Вслед за ним побежали остальные. Метнулся было и Гаврилко, да Петр придержал его за плечо. Парнишка сел. С ним остались еще трое самых маленьких.

— Это панский есаул, — сказал Гаврилко. — Его называют Гавкуном. Уж очень он к людям злой да лихой.

Есаул, здоровый мужик, с черной бородой, в высокой смушковой шапке, несмотря на то что на дворе было жарко, натянул поводья и остановился перед Петром.

— Что, щенки, на солнце греетесь? — крикнул он на детей. — Делать нечего? Завтра выгоню панских гусей пасти да воробьев на пшенице пугать.

Дети съежились. Один из малышей вдруг громко заплакал, за ним расплакались и другие. Петр встал, подошел к верховому, взялся рукой за повод:

— Ты чего шумишь, дурень?

Есаул от неожиданности опешил, а потом его лицо побагровело. Он поднял руку, и уже плетеная сыромятная нагайка готова была со свистом опуститься на голову матроса, но Петр ловко поддал снизу ногу Гавкуна, и тот вылетел из седла, распластавшись в дорожной пыли. Шапка есаула слетела с головы и покатилась под ноги коню. Конь шарахнулся в сторону, наступил на нее задним копытом. Даже испуганные дети вдруг рассмеялись.

— Был на коне, а теперь под конем, — усмехнулся и Петр.

Гавкун, весь в пыли, вскочил на ноги, бросился с нагайкой на матроса.

— Ты это на кого? — крикнул Петр, и его тонкие рыжие усы нервно задергались. — На мне царский мундир и кресты, нацепленные их превосходительством! Видишь? — ткнул себя в грудь пальцем Кошка. — Или тебе повылазило?

Есаул вдруг осекся, опустил руки, и нагайка скрутилась серой змейкой у его ног.

— Извините, ваше благородие, — поклонился Гавкун. — Недосмотрел, нечистый очи затуманил, свят, свят, свят! Не мог и подумать…

— Ты благородием меня не называй. Я еще до этого не дослужил, — уже спокойнее заговорил матрос. — Пока что я квартирмейстер. Флотский унтер-офицер, значит. Ясно тебе? А попросту Петр, по фамилии Кошка.

— Петро? — удивился есаул. — Петро? Да разве ж это ты?.. А я же Федот Махлай. Или не узнал? С одной улицы.

Только теперь, присмотревшись, Петр узнал панского есаула. Это в самом деле был Федот Махлай, которого он помнил еще до ухода на службу. Правда, тогда у Федота не было этой бороды, да и каракулевой шапки, и на панщину он ходил пешком, а теперь вишь ты…

— Нет, мы не с одной улицы. Я на своих людей не бросаюсь, как ты…

— Такая уж панская служба… Говорили у нас, что ты убит, а выходит…

— Как видишь… Меня ни пули, ни ядра не берут, — сказал Петр. — Я против них такое слово знаю. Знаю его и против твоей нагайки. Ну, отдавай концы… Герой!

— А ты, Петро, еще и в село не вошел, а уже на верных панских слуг руку поднимаешь, — со злостью сказал есаул. Помни: в панском дворе казаки стоят. В случае чего — не посмотрят на твои кресты…

— Передай своим казакам, что у меня есть грамота от самой императрицы Александры Федоровны. Кто посмеет тронуть меня, тому всыпят по самую завязку, будь он казак или сын казачий…

— От императрицы? — недоверчиво спросил Федот. — Неужели? — С этими словами панский холуй вскочил на коня, дернул за повод и подался в поле.

Маленькие друзья Петра, притихшие у дороги, словно перепелки во ржи при налете коршуна, очнулись от страха и теперь с еще большим уважением и доверием смотрели на своего защитника, которого даже Гавкун побоялся… Не то что ударить не посмел, а и сам слетел с коня и шлепнулся в пылюку, будто галушка.

Окруженный детьми, Петр медленно шел по сельской улице. Невеселыми думами омрачилась буйная матросская голова. Вот наконец он идет улицей родного села. Тут родился, бегал, как и эти мальчишки. Там, в огне, под вражескими ядрами, он часто вспоминал свои Ометинцы: узенькие кривые сельские улочки, сливовые и грушевые садики, вербы над прудом, а главное — свою мать, старенькую и высохшую от панской работы… Мучительные раны никогда не вызывали у Петра слез, а когда к нему в Севастополь пришла весть о смерти матери, он заплакал, по-мужски, без слез… «Один я теперь, — горько думал Петр… — Один, как палец на искалеченной руке. Была только мать, и та, нагоревавшись, отдала богу душу…»

Петр долго стоял перед плохонькой хатенкой с одним маленьким окошком, забитым крест-накрест почерневшими досками. Низенькие узенькие дверцы, вросшие в землю, были подперты колом и завязаны старой бечевкой. Соломенная крыша провалилась, стены, вконец исхлестанные дождями, порыжели.

Когда-то вокруг родной хибары была ограда — старая солома, сложенная вперемешку с мелко изрубленным хворостом, — теперь от этого не осталось и следа. Вокруг росла густая и высокая лебеда, жгучая крапива, большие лопухи, покрытые паутиной. Не снимая ранца, матрос обошел хату. К штанам цеплялся зелено-серый чертополох, из-под сапога шмыгнула ящерица.

Петр оперся на единственный почерневший кол, оставшийся от бывших ворот, еще раз посмотрел на двор, горько усмехнулся: ни кола ни двора… Кол вот есть, а двора в самом деле нет…

Гаврилко, внимательно наблюдавший за своим новым другом, понял, какой глубокой печалью охвачено сердце матроса. Он подошел к Петру и легонько коснулся его локтя:

— Пойдем к нам. У нас за хатой черешни уродили. Красные-красные, аж черные…

Петр пробудился от своих дум, махнул рукой:

— Пойдем, козаче! А уж потом подумаем об этом дворце: что с ним делать и как вообще жить на свете божьем.

…В хату Ивана Грищенко набилось много людей. На полочке, под облупленным деревянным образом, моргал маленький огонек коптилки, по стенам метались причудливые лохматые тени. Вечером Ивана внесли на рядне в хату, положили на деревянную кровать, подстелив ему свежего, душистого сена. В красном углу сидел Петр Кошка в красной сорочке, рядом на колышке висел его мундир, тускло поблескивая при свете коптилки крестами и медалями. Каждый заходивший в хату, сначала крестился неизвестно чему — коптилке ли, почерневшему ли деревянному образу, мундиру ли Петра, или, может, самому Петру, а потом тихо садился там, где видел свободное место: на старой скамейке, на пороге, а то и прямо под стеной.

Петр чуть ли не в третий раз начинал рассказывать о войне, о Севастополе, о том, как бились там русские люди за свою землю.