Орлиное сердце

ЩЕДРОЕ СЕРДЦЕ

В воскресенье на выгоне возле криницы играла музыка. Сельский дударь дед Панько свистел на свирели, шутник Филипп, известный на все Ометинцы, бренчал на цимбалах, а подросток Гордийко бил в бубен — тройная музыка. Дивчата водили хоровод, играли в подоля-ночки. Посмотришь со стороны — будто весь выгон маком зацвел. Которая из дивчат побогаче, на той монисто в пять-шесть рядков, вышитый корсет, вся спина лентами покрыта, на ногах черевички или сапожки поскрипывают. Но таких очень мало. А то все бедняцкие дочки: две-три ленточки в косах, вышитая праздничная сорочка из полотна, передник из дешевенькой материи, ноги босые. Бедные, но и они в воскресенье хотят повеселиться. Молодая душа!

А парубки все топчутся возле криницы. Кто сидит на желобе, выдолбленном в толстом дубовом стволе, кто стоит. Сынки богачей, в каракулевых шапках, добротных свитках да сапогах, лузгают семечки из подсолнуха. Но их и не видно среди бедноты. Бедных парубков больше — куда там! Кто в плохонькой свитке, а кто лишь в одной сорочке, кто в постолах, а кто и босой. Зато уж на танцы, на песни, на шутки да на разные затеи — ого! — эти хлопцы мастаки…

В Ивановой хате слышно, как выводит свирель на выгоне, как выбухивает бубен. Петр — он тогда жил у Ивана — только что побрился на ощупь возле окна, умылся во дворе холодной водой — лицо даже горело — и зашел в хату.

Иван сидел возле стола, положив на грубые доски большие натруженные руки. Вошел Петр, вытерся жестким полотняным полотенцем.

— А почему ты, Петро, на музыки не идешь? — спросил Иван. — Скоро и свечереет, хлопцы и дивчата начнут расходиться.

— Я как раз и собираюсь, — причесал чуб Петр. — Танцор из меня, правда, плохой, а так пойду посмотреть да поговорить с хлопцами…

— Не только с хлопцами, а и с дивчатами, — усмехнулся Иван. — Наталка там уже, наверное, все глаза высмотрела…

Лицо Петра мгновенно вспыхнуло, а Иван, словно не заметив этого, продолжал:

— Дивчина хорошая. И работящая. А поет как птичка… Где-то там в сундуке лежит моя паруботская свитка да шапка — надевай да иди повеселись, — предложил он Петру. — Достань, Оксана, из сундука мое паруботство.

Петр возразил:

— Да что вы, дядьку Иван! Где это видано, чтобы я в чужой одежде в люди появлялся? Пойду лучше в своей, флотской. Привык к ней… Да и дорога она мне…

— Как знаешь, — не стал настаивать Иван.

Петр снял с гвоздя мундир с крестами, оделся, вышел на улицу и зашагал на выгон.

— «Матрос идет! — зашумели радостно хлопцы, увидев Петра. Все уважали героя, а кое-кто и побаивался.

Петр считался в селе уже старым парубком. Несмотря на это, многие дивчины заглядывались из-за тына, когда он проходил по улице, стройный, широкоплечий, приветливый. Ох, что и говорить, многие матери хотели бы в свою хату такого зятя, хотя и нет у него ничего за душой, кроме мундира матросского да крестов на груди. Зато даже волостной старшина за руку здоровается с ним и шапку первый снимает при встрече.

Но Петр не волочится за девками. Ходит лишь к одной Наталке. Топчет туда дорожку и Гнатко, сын Кирилла Скыбы. Кто его знает, правда или нет, а прошел по селу слух, что старый Скыба будто бы панскому управляющему Грунеру носил что-то, просил написать пану в Петербург, чтобы тот дал разрешение женить Гнатка на Касьяненковой Наталке. Да и девушка стоит того, чтобы только так добиваться, хоть и бедная. Скыба, чертяка, богатый. На пасху девушки в веснянках даже пели Наталке с Гнатком. А это уже кое-что значит…

Но Микола сказал, что не отдаст дочку за Скыбу, пусть тот хоть на дыбы становится. А тут и Петр начал захаживать. Видели все, как он несколько вечеров сидел с Наталкой. Скыбы, если бы могли, то съели бы Петра с костями, в ложке воды утопили. Эге, да ее матроса небось и в целом море не утопишь…

Идет Петр на выгон, дивчата с интересом поглядывают на него, а Наталка спряталась за чужие спины, как будто и не замечает, хотя очи нет-нет да и взглянут поверх голов подруг. Уже он подошел к хлопцам, поздоровался; те сразу же обступили его, расспрашивают о чем-то, смеются, а дед Панько, бывший солдат, вытер об рукав свирель да и выкрикнул:

— Для нашего егорьевского кавалера — дробную полечку!

Свирель засвистела, запищала, зазвенели цимбалы, заухал бубен, хлопцы направились к дивчатам. К каждой спешил парубок — ведь музыканты не ждут, так и танец прозеваешь. Уже приглашены были все Дивчата, за которыми пряталась Наталка, Она осталась одна — стояла на зеленой траве босыми ногами, в плохоньком переднике и держала в руках пучок чернобривцев, да и сама она такая красивая, будто расцветший чернобривец. Из гурьбы парубков вышел Гнатко, направился к Наталке, заламывая на ходу серую смушковую шапку. Дивчина с тревогой смотрела на парубка — она заметила, что с другой стороны к ней направился Петр.

Уже подошел Гнатко, приглашает на танец, но чернобровая не подает ему своей руки, не двигается с места. Она словно приросла ногами к зеленой травке. Хотя и не смотрит дивчина в сторону Петра, но слышит его шаги и сердцем чувствует, считает их… Да быстрее, Петрусю! До каких же пор я буду стоять на виду у всех? Быстрее! И уже звенят возле самой Наталки матросские медали, а она повернулась на тот серебряный звон, протянула к нему руки. Петр вмиг положил на плечо затрепетавшей девушки свою сильную ладонь, и, танцуя, они направились к завихрившемуся кругу парубков и дивчат.

А Гнатко в серой шапке и в белой свитке так и застыл на месте. Парубки, с нескрываемым интересом все это наблюдавшие, расхохотались, зашумели.

— С гарбузом тебя, Гнате! — крикнул кто-то, заглушая музыку.

Гнатко покраснел от обиды и стыда, сжал от злости кулаки, выругался и, повернувшись к толпе, вытащил горсть белых семечек.

— Не с того ли Гарбуза, что от Наталки поймал? — крикнул цимбалист Филипп. — Вот, наверное, вкусные!

Бросил Гнатко на него полный злобы взгляд, что-то ответил, да из-за музыки и шума было не разобрать.

А Наталка неслась с Петром между танцующими парами, будто на крыльях летела, Его горячая рука лежала на ее стане, и от нее по всему телу разливался ж, ар. Казалось, запылала вся девичья кровь и по жилам течет пламя. Оно бушует в сердце Наталки, бьет в виски… Музыка играет да играет, и хочется, чтобы она никогда не кончалась, чтобы рука Петра как можно дольше оставалась на ее стане, чтобы этот чудесный сладкий огонь не угасал в ее сердце, а разгорался все сильнее, обжигал, разрастался, сжигал…

Ударил последний раз бубен, и танец затих. Расходились в разные стороны хлопцы и дивчата. И в эту минуту разозленный Гнатко бросил в гурьбу молодежи грязное и оскорбительное:

— Матросская шлендра!

От неожиданности даже покачнулась Наталка. Казалось, что на ее голову, украшенную веночком полевых цветов, вылили лохань помоев. Лицо вспыхнуло, девушка упала на грудь подругам, Те успокаивают ее, утешают, как могут. Как тут утешить, когда такое несправедливое оскорбление!

Окаменел от грязных слов Гнатка и Петр. И тут же, овладев собой, решительно подошел к Гнатку, стал против него, суровый, грозный, как черная туча, которую вот-вот рассечет молния.

— Ты что сказал про дивчину?

— А тебе что? — вызывающе спросил Гнатко, отставив ногу в черном сапоге, натертом сажей.

— Зачем ты обидел Наталку? — повторил матрос, и все заметили, как у него сжались кулаки, даже пальцы побелели. Замолчала вся молодежь, только слышно было, как всхлипывала Наталка в гурьбе дивчат.

— Плевать мне на нее! — процедил сквозь зубы Гнатко.

Петр сорвал с него шапку, поднес к его лицу — Наплюй лучше в свою шапку, олух!

Парубки столпились вокруг, с насмешкой глядя на Гнатка.

— У него есть чем плюнуть, — крикнул с издевкой низенький весельчак Федько. — Губы как постолы!

Гнатко рванул из рук Петра свою шапку, натянул на голову и весь как будто ощетинился.

— Пан приказал, чтобы она за меня выходила! — выкрикнул он. — Чего же шлендается с тобой? Еще раз подойдешь к ней — я тебе все ребра переломаю!

Злость внезапно оставила Петра, он рассмеялся.

— Ой, ну и храбрый же ты, как вижу! Нужно было тебя в Севастополь взять. От такого мышонка все супротивники, наверное, поудирали бы… А ну, марш отсюда! — вдруг крикнул матрос. — Бегом!

— Если тебе нужно, то удирай, — уже не так храбро ответил Гнатко и на всякий случай отступил немного назад.

Петр схватил его своей железной рукой за воротник, повернул кругом.

— Не хочешь добром — пойдешь силой.

Гнатко упирался ногами, смешно растопыривал руки, что-то кричал и плевался, но матрос неумолимо толкал его вперед.

Сзади хохотали, улюлюкали и свистели хлопцы, а Петр все вел и вел впереди себя зазнавшегося богатейского сына. На улице остановились:

— Иди, да не оглядывайся и больше мне не попадайся! — швырнул матрос своего пленника.

Кто-то со смехом кинул вдогонку шапку:

— Возьми свое добро, а то вороны в нем гнездо совьют.

Как только Петр возвратился обратно, дед Панько снова махнул свирелью.

— Егорьевскому кавалеру — гопак! — крикнул старик и защебетал на калиновой дудочке.

Пошли впляс хлопцы, выпорхнули дивчата, будто небесная радуга рассыпалась на куски и раскатилась по выгону. С присвистом, с шумом кипела в вихре танца вся молодежь. Дивчата разбегались, потом выравнивались в рядок, крутились парами, брались за руки и обегали вокруг парубков. А хлопцы плясали между ними вприсядку с такими вывертами, с такими замысловатыми выкрутасами, что даже дух захватывало. Петр молча смотрел на этот шальной, неудержимый танец, но мыслями все время был с той, которая печально стояла в стороне с заплаканными глазами.

…Уже давно замолкла музыка, потому что дед Панько крикнул:

— Завтра ни свет ни заря будут гнать на панщину, расходитесь, танцоры! А то вот-вот налетит Махлай, и мне не миновать нагаек!

Молодежь, проклиная и пана, и панщину, и господского холуя Махлая, потянулась в село.

Солнце уже село за горой, на небе показался месяц, с полей повеял легкий ветерок, неся пьянящие запахи трав, молодых хлебов и полевых цветов. Последними с выгона шли Петр и Наталка. Объятые нежными душистыми сумерками, молодые люди молчали. Но и молча они продолжали разговор — это говорили их сердца, их руки, как бы невзначай касающиеся одна другой, их взгляды…

Не сговариваясь, повернули в лозы. Река что-то шептала у их ног, вздыхала, ворковала, а вокруг качались густые прутья лозы. Где-то на селе мычала корова, у криницы скрипел журавль, слышался далекий детский плач.

В зеленой чащобе хлопец и дивчина остановились. Он положил ей на плечи руки, а она с тихим рыданием упала ему на грудь. Казалось, слезы текли у нее не из очей, а из самого сердца. Они обжигали грудь Петра, как угли. Он успокаивал девушку:

— Чего же ты, голубка? Стоит ли из-за какого-то там шарлатана томить свое сердце да проливать слезы?

Ласки Петра были сдержанны, нерешительны, а мысленно он целовал Наталку, поднимал ее на руках, говорил ей самые нежные слова. Уже не раз, оставшись с Наталкой наедине, порывался он признаться, что любит ее всем сердцем. Хотелось сжать девушку в объятиях, прильнуть к ее устам, будто к живому источнику. Он чувствовал, как клокочет его кровь, и сердцем угадывал, что то же самое испытывала и Наталка, но при первой же мысли о своих намерениях Петр краснел и сердце его начинало биться тревожно. Ох, что ни говорите, а любовь — это не такое простое дело, не такое легкое, как то кажется вначале. Ей-богу, легче было пробраться в английские окопы средь темной ночи и привести оттуда «языка», чем объясняться в любви… Пусть уж при следующей встрече. Встреч, правда, было не так и много. Проклятущий Гавкун гоняет девушку на самую тяжелую работу, придирается. Не может, видно, забыть встречу с Петром.