Орлиное сердце

СЕРЕБРЯНАЯ ЧАША

Третий день тянется чумацкий обоз. За Уманью поредели сады, пошли уже не леса, а перелески, даже солнце здесь припекало горячее. Во главе длинного обоза — Тымко Голота, атаман чумацкого товарищества. Он шагает размеренно, в такт с круторогими. На нем соломенная шляпа с широкими полями, почерневшая от жгучего солнца, да и сам Тымко тоже весь почернел, опаленный солнцем да горем. Старая полотняная сорочка, пропитанная потом, распахнута. Грудь Тымка темная, загоревшая, на ней поблескивает медный крестик. Издали кажется, что из середины его груди вырываются лучики какого-то огня. Босые ноги все время цепляются за сухие комья земли, за камни, но Тымко уже не чувствует боли, потому что пальцы на ногах задубели, как воловьи копыта. Хотя и тяжело идти и в спине такая боль, словно приложил кто-то докрасна раскаленный железный аршин, но Тымко все шагает и шагает: он же атаман обоза, голова всей чумацкой ватаги…

Рядом с другим возом идет Петр. Легкий степной ветерок приятно щекочет спину, надувает пузырем солевую от пота сорочку, лохматит Петру чуб. Вокруг зеленеет степь, а в голубом июньском небе неугомонно вызванивают жаворонки, как кузнецы в панской кузнице.

Уже четвертый день идет чумацкий обоз. Миновали Гайсин, Умань, приближаются к Голте. Там будет полдороги — целый день отдыха. Не людям, нет, а скотине. Скотина не человек, не может все вытерпеть.

Петр впервые нанялся в обоз. Направляются за солью в Одессу. И будут проезжать Вознесенское. Там остановятся поить волов. Петр пойдет на кладбище навестить могилы своих друзей, поклониться боевым товарищам. Все уже с голоду померли. Эх, жизнь наша, пусть бы она была трижды проклята!.. Если бы не родная земля под ногами, если бы не вот эти милые сердцу степи, то, наверное, и жить не хотелось бы…

Меряет севастопольский матрос дорогу, а думы его камнем ложатся на душу, гнетут. Не может смириться с неправдой Петр, не склоняется перед нею его упрямая голова… Шагает он медленно, скрипят деревянные колеса, покачивают рогами волы, а думы матроса летят, как орлята быстрокрылые… Уже витают они где-то впереди за десять, за двадцать, а может, и пятьдесят или сто лет…

Неужто и в те грядущие дни будет так же скрипеть ярмо на наших шеях? Снова, уже в который раз, вспоминаются слова о топоре, о воле, сказанные однажды ометинским учителем Андреем Васильевичем. Нет его уже в селе, забрали в прошлом году жандармы. Ох, дожить бы! Какими же тогда будут вот эти степи?..

— Агей! — гикнул впереди Тымко на своих волов, прервав думы Петра.

Обоз спешился. Все поспешили к Тымку: остановился атаман — идут на его знак.

Тымко вытирает запыленным рукавом худощавое лицо, достает с возу из-под грубого рядна круглый обливной кувшин, заткнутый паклей, медленно пьет из него воду; струйки теплой жидкости стекают ему за пазуху, холодят грудь. Он протягивает глиняную посудину другим, но никто не берет ее в руки: у каждого на возу тоже плещется такая же вода в кувшине, набранная еще в Уманских криницах.

— А что, братья-товарищи, — спрашивает Тымко, вытирая увлажненные усы, — не устали ли ваши чумацкие ноги? Не колет ли в спинах?

— Чумак не вол, не устанет, — отозвался Микола Касьяненко.

— А коль не устали, то давайте запоем, — улыбается Тымко. — Чтобы нашим врагам с коликами икнулось да чтобы сила прибавилась в наших белых ноженьках, — смотрит он на черные, растрескавшиеся, как земля, ноги своих товарищей.

— Агей! — кричит он волам и взмахивает кнутом. Длинный обоз снова заскрипел во дороге.

Петр Кошка стал рядом с Тымком и затянул высоким, каким-то металлическим голосом:

Ох, чумак, чумак,
Живешь хуже собак…

И вся гурьба сильными мужскими голосами подхватывает, повторяя дважды:

Гей, гей, моя доля,
Где ж ты залита водой?
Петр звонко выводит дальше:
Или залита водой,
Или заросла травой?

Чумаки поют, и кажется, что в ноги и в самом деле влилась какая-то новая сила, расправились плечи, вольнее стало дышать. Этой песней каждый в полную грудь говорил о своем горе, нужде… И на душе от этого становилось легче и злее.

Навстречу обозу вынесся богатый рыдван, запряженный шестеркой лихих вороных коней. Кучер взмахнул кнутом, не своим голосом закричал «Посторонись!» В окошке мелькнуло жирное, выхоленное лицо с пышными бакенбардами.

— А бей тебя сила божья! — крикнул из тучи пыли Андрей Зозуля. — Едва не затоптал меня, черт, своими жеребцами…

— Грома да тучи нет на тебя, ирод! — выкрикнул вслед панскому рыдвану еще кто-то из чумаков, также чуть не растоптанный бешеными жеребцами.

Шагает Петр рядом с Тымком и запевает грустную песню о горькой доле чумака, который схоронил в далекой дороге своего родного брата… Песня отлетает с ветром назад, на родину, к далеким Ометинцам… И почему-то сразу вспомнился Севастополь… Целая буря занялась в сердце… Смолкла песнь Петра, воспоминания охватили его пороховым дымом, оглушили выстрелами, боями застелили перед ним дорогу. Он видит, как падают в битве его товарищи, как летит несокрушимая железная лавина русских воинов на английские окопы, слышит звон оружия, крики. Отступают супротивники — не выдержали русского штыкового удара… Эх, Петр, будет о чем внукам рассказывать… А где же те внуки, когда и детей-то нет! До сих пор еще не женат. Вот, может, этим чумакованием заработает денег на хлеб да осенью и свадьбу сыграет.

Перед его глазами встали тонкие черные брови, глубокие карие очи, в которых, словно на ночном небе, светятся маленькие золотые звездочки. А голос у нее! Как запоет вечером, во всех садах замолкают соловьи!.. Вот какая его Наталка! Дай боже, дожить до осени да пожениться…

— Чего задумался, Петро? — кладет ему на плечо руку Микола Касьяненко. — Пой, чтобы у нас дома не печалились.

Он говорит «у нас», подчеркивая этим, что у них уже общий дом. Хорошего, честного тестя будет иметь Петр!

На дороге все еще льется песня, грустная, заунывная, как завывание осеннего ветра:

Как по берегу крутому
Шел чумак с одним кнутом.
Гей, гей.
О Дона до дому, гей.

И Петр вливает в этот песенный гром свой высокий и звонкий голос:

За плечами мешок,
Свитка с латками в вершок.
Отчумаковался, гей…

— Эге, хлопцы, уже и Голту видно! — воскликнул радостно Тымко. — Скоро и передохнем!

Заговорили чумаки бодрее, громче, расселись по своим возам, и уже кое-кто стал выбивать пыль из сорочки и расчесывать пятерней взлохмаченный чуб, вытирать мешком лицо.

…Большой постоялый двор в Голте!

Просторная корчма. Наверное, все ометинские мужики могли бы уместиться в ней за один раз. Трое дебелых половых стоят за прилавком, наливают горилку. Два молодчика, ловкие да проворные, как бесы, выкладывают на прилавок закуску. Эге-ге, людоньки, чего тут только нет! Насмотришься, наглотаешься слюны — да и сыт уже по самую завязку. Тут лежали румяные, поджаренные пампушки, душистые гречаники, пар шел от свежих пирогов с капустой, с картошкой, с печенкой да еще бес его знает с чем. Приятно шипела на сале яичница, стояли высокие полумиски с холодцом, залитым застывшим смальцем. Отдельно горкой лежали колечки тонкой колбасы. А кто хотел галушек, то молодка и их выносила… А в бутылях и калгановка, и перцовка, в которой на дне плавали три красных стручка перцу, и красноватая вишневка, и розоватая березовка, и бледно-зеленая полыневка, и запеканка — ну какое твоей душе питье угодно, такое тут и есть. Ешь, пей, лишь бы деньги платил! А где же их к бесу возьмешь, тех денег, когда в мошне лежит одно старое огниво, да немного сечки из стебля табака?

А людно же в той Голте! Возле корчмы целая ярмарка: жуют жвачку волы, ржут кони, стучат возы, везде шум, крик… Одни стоят, другие едут, кому нужно на Умань, кому на Вознесенск…

На площади Тымко разместил свой обоз полукругом. Назначил пятерых сторожевых: ведь это не свой дом — чужбина, Тут и оглянуться не успеешь, как вола украдут, тогда сам лезь в ярмо. У каждого из сторожевых в руках толстая и увесистая вишневая палка; если ударить ею какого-нибудь ворюгу, так он и на ноги уже не встанет.

Половина чумаков погнала поить волов к Синюхе, а кашевары за возами на пустыре уже разожгли костер из сухих стеблей, подвесили казаны, начали варить кулеш, эту неизменную чумацкую еду.

Тымко, Петр и Микола пошли в корчму. Надо разузнать от людей, в какой цене соль, рыба, хорошая ли дорога в Одессу, да и вообще мало ли чего расскажут подорожные! Возле корчмы сидели и стояли люди, да и в корчме за длинными столами тоже было полно всякого народу: были и оборванцы-сероштанники, а были и такие, что названивали медяками и даже серебром. Разные у людей карманы: у одних звенят пятаки или гривенники, а у других сквозь дыры только ветер свищет. Откуда взяться деньгам, скажем, у такого крепостного, как Тымко или Микола? Бей поклоны хоть с утра до вечера, и то ничего не выбьешь.

Поглядывают чумаки на перцовку в бутылях — не помешало бы к кулешу по чарке, а Петр заметил эти взгляды и улыбнулся про себя: не грустите, братья-товарищи, я вас попотчую, пусть только кулеш доварится.

Тымко пристал к какой-то гурьбе оборванцев, завел разговор: откуда едете, куда, какая дорога? Оказывается, это панские крепостные из-под Чигирина. Они ездили за солью и уже возвращаются домой с полными возами. До самой Одессы не доехали: в Вознесенском столько той соли наперли, что бери хоть на тысячу возов — и то не заберешь. Да и нет перевоза через Буг, совсем мостик завалился.

Петр сбегал к своему возу, принес что-то в мешочке.

— Айда, хлопцы, в шинок, запеканкой угощу! — зовет он Тымка и Миколу.

За какие же это деньги? — удивляется Микола. — Разве ты где-нибудь на дороге нашел?

— Так точно, нашел, — усмехается матрос и решительно заходит в шинок. Оба чумака послушно следуют за ним.

Петр направляется к самому толстому шинкарю, свысока кивает ему и подает большую чашу. Синеватым отблеском мелькнуло серебро.

— Трижды наливай запеканки! — не просит, а приказывает матрос.

— На вынос, значит? — переспрашивает тот.

— А тебе что, не все равно, где мы будем пить?

— Деньги вперед, — заявляет шинкарь.

— Какие деньги? Тебе повылазило, не видишь, что написано на чарке? — возмущается Петр. — В эту чарку наливается задаром.

Шинкарь удивленно смотрит на Петра — обыкновенный чумачина, опаленный солнцем, в распахнутой домотканой сорочке, — потом берет в руки бокал Петра, отмечает про себя: ба, чистое серебро, тяжеленька чарчина!

— «Герою и кавалеру…» — вслух читает шинкарь.

— Наливай, наливай! — подгонял Петр.

— Ты что? Украл у героя бокал, а теперь хочешь за него выпить? — закричал шинкарь. — Позовите хозяина! Да быстро, а то этот мошенник удерет! — обратился он к одной из молодичек, и та метнулась в заднюю дверь.

— Да вы что, пан шинкарь, одурели? — вмешался Тымко. — Как это — украл? Это же ему в подарок дала сама императрица. Царица, значит.

— Расскажешь своему деду! — оборвал его шинкарь.

— Мы о герое Кошке знаем. Слышали! То был богатырь из имущего рода, а не такой голодранец! Вот придет хозяин — разберется! — кричал шинкарь, а бокал зажал в руке.