Орлиное сердце

ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Медали и кресты Петра лежали в жестяной коробочке на деревянной полке. Раньше он ежегодно перед каждым праздником начищал их до блеска, вытирал суконной тряпкой, а теперь словно о них забыл. Нужда, заботы все больше и больше наседали на него, гнули к земле. Теперь, когда рядом была старость, часто напоминали о себе севастопольские раны. Вечерами Наталка грела Петру то бок, то ноги. Немного утихнет боль, выйдет Петр на улицу, а потом снова на палку опирается, снова ковыляет…

Тяжелое и неспокойное время. Будто и панщина уже забылась, словно ее и не было, а на самом деле наступила новая панщина, хитрее старой. Когда-то Махлай нагайкой выгонял работать на пана, а теперь люди сами идут, снимают перед панским управляющим шапку и просят, чтобы разрешил им эту панщину отработать. А не пойдешь — пропадешь с голоду. Вот какое наступило время.

В селе безземелье душит крестьян. Земля-то есть, но у кого? У пана да у нескольких сельских богатеев-шкуродеров. Некоторые покидают Ометинцы, выезжают на заработки в Винницу, Тульчин, Одессу и даже Киев…

Петр тоже подался бы странствовать, может, какой грош и заработал бы где-нибудь, хоть немного бы этих податей оплатил. Но как пойдешь? Силы уже не те…

Ежедневно сотские да старосты, как псы, гавкают под окнами: неси, давай, а то… Что — а то? Что вы возьмете у Петра? Старого Бровка потянете с привязи? Или, может, кресты да медали на подати заберете? Когда-то волостное начальство с уважением смотрело на эти награды, а теперь… В прошлом году нацепил на пасху их, а старшина увидел и закричал:

— Снимай эти побрякушки! О войне уже все забыли, а после того царя, от какого медали, уже третий царствует во славу господню…

А Петр не вытерпел, ибо не покинула его на старости лет матросская запальчивость, гордость:

— Кресты эти за то, что я русскую землю от врага защищал… За храбрость! А царский род был один — один и есть… Не болтай лишнего, старшина, а то за такие слова…

— Ну, ну, замолчи! — погрозил тот пальцем. — Я теперь больше царю служу, чем ты ему служил…

Как-то приехал из Винницы племянник Тымка Голоты Антон. Он в кузнице у горна работает. Интересно же, лихо его матери, рассказывал… Говорит, приходил к ним один человек, в очках, в чистой одежде, с виду будто и пан, а сам вел разговоры против панов: как рабочий люд живет и как он должен жить. И, упаси бог, не скажите только нигде — против царя говорил!..

Против панов — это правда, пусть бы все они треснули за один раз. Рабочий люд, мужик дожил до того, что хоть торбу через плечи да иди по свету… Оно все так… Но против царя? Против царя-батюшки? Это что-то не то. Что-то не туда, видно, гнет тот в очках. Петр так и сказал тогда Антону.

— Ге, — усмехнулся он. — Ты в царя веришь, как мой дед в бога… Царь тоже пан, только в тысячу раз больший, чем все другие…

Тяжело разобраться в этом уже старому Петру. Да и некогда… Сразу после возвращения в Ометинцы прицепилась к нему нищета, никак не отгонит ее. Сначала по чужим хатам скитался, а как женился, то перешел в хату, доставшуюся от покойного тестя. То и дело приходилось подпирать палками, а то бы упала. Много труда положил, чтобы хоть какой-то кусок черного хлеба был на столе. А потом уже и сын вырос, женил его…

Прядет, бывало, Наталка вечером кудель, а Петр в это время что-то мастерит на скамейке.

— Сколько ты воевал того турка или какого-то там чужинца, кровь свою проливал за царя, крестов вон сколько за это имеешь, а живем как нищие… — заводит один и тот же разговор жена. — Разве же царь не может подумать о тех, что…

— Замолчи, Наталья! — стучит молотком по скамейке Петр. — Не твоего это ума дело! Царь царем, а русская земля — землею.

— Много ты завоевал себе той земли: на кладбище три аршина…

Клонит седую голову в тяжелых думах Петр Кошка, бесстрашный герой севастопольских бастионов, георгиевский кавалер… Что же делать? Куда кинуться, чтобы как-то избавиться от нищеты? А что, если к самому царю-батюшке податься? Явиться пред его светлые очи со всеми наградами? Царь все может — на то он и царь…

Добраться бы Петру к его величеству, тогда бы он все рассказал и о себе, и о Гавриле, и о Степане, и о Тымке, и о Миколе — обо всем их бедствующем, горемычном селе, обо всех замученных крестьянах; ударил бы челом: заступись, защити, батюшка!

Однажды Петр прибежал домой веселый, возбужденный.

— Новый царь короноваться будет, велено во всех церквах звонить в колокола! — с порога крикнул он жене. — Только с кем бы посоветоваться, чтобы кто из грамотных людей разъяснил…

— Пойди, Петро, к отцу Афанасию. Он, наверное, знает, что к чему…

— Не люблю я этих бесовых попов, — сплюнул Петр. — Ненасытное и лживое отродье.

— Да уж про царя, может, не соврет. Греха побоится.

— Поп и самого черта с рогами не побоится, не то что греха…

Но все-таки пошел.

Отец Афанасий жил возле церкви в просторном доме под зеленой железной крышей. На стук Петра поп вышел в коридор. В длинной черной рясе, растрепанный, он небрежно благословил Петра и подставил руку для поцелуя, но старый матрос сделал вид, что не понял этого жеста.

О нет, пусть поп хоть треснет, Петр не будет целовать его руку. К лицу ли севастопольскому матросу, который не кланялся английским ядрам и французским пулям, унижаться перед ометинским попом?

Священник стоял, сложив на широком животе руки. Петр коротко изложил свое дело: правду ли гутарят люди о короновании нового царя? Если правду, то когда оно будет?

— А зачем тебе об этом знать, раб божий? — недовольно пробурчал поп.

— Хочу на это коронование поехать. К царю пробиться попробую…

— В твоем ли рубище появляться перед коронованным главою? — презрительно спросил святой отец.

— А это уж дело мое, а не ваше, — отрубил старый матрос. — Вы отвечайте то, о чем спрашиваю.

— Венчание на царствие августейшего Николая второго будет в первопрестольной столице Москве мая восемнадцатого дня в Успенском соборе. Праздник из праздников и…

— Спасибо! — не дал докончить попу Петр. — Будьте здоровы! — И быстро направился к двери.

Уже открыв их, вдруг обернулся:

— Батюшка, а вы, часом, денег на дорогу не одолжите?

— Иди, иди, для богохульников у меня денег нет! — крикнул поп.

— Да я и не взял бы. Это я так спросил… Уж лучше пешком идти, чем на поповские деньги ехать, — добавил Петр уже за дверью.

Вечером пришел Степан Касьяненко, брат Наталки. Он тоже поддержал Петра:

— В самые руки вручи царю бумагу. Пусть он прочитает, как бедный мужик мучается, свету божьего не видит… Может, какой новый закон царь издаст.

— Так-то так, но где же взять денег на дорогу? — горевал Петр. — До Москвы — это тебе не до Брацлава или до Тульчина. Хотя бы десять рублей иметь…

Степан был моложе Петра лет на пятнадцать. У него такие же черные глаза, как у Наталки, руки большие, огрубевшие от бесконечной работы.

— А что, если поехать в Остолоповский лес за дровами? Продадим, а на те деньги и поедешь. Черт того пана не возьмет… От одной арбы дров не обеднеет, — посмотрев в окно, тихо предложил Степан.

— А на чем же ты поедешь? Верхом на палочке? — недоверчиво спрашивает Петр, но в душе уже радуется: «В самом деле, так можно раздобыть деньжат, чего там жалеть панское добро. Этот лес весь бы раздать крестьянам, пусть топят в печах да хаты строят…»

— Я возьму у Олексы Максимового коня, — говорит Степан. — Один раз привезем себе, а другой раз ему, за лошадей. Он даст, я же в прошлом году возле лошадей работал до самого снега. Хороший кровопивец, колики ему в печенку!..

— Бери лошадей! — согласился Петр. — Поедем, Попрошу еще Гаврилку, чтобы поехал помочь.

Апрель был теплый. На деревьях уже пробивались липкие зеленые листочки. Высохли на полях дороги, паровала, томилась земля. Печально клонились к самой воде вербы. Вечерами, возвращаясь с чужбины, курлыкали в небе журавли.

Когда стемнело, Петр, Степан и Гаврила выехали из села. Гаврила из маленького, худенького мальчонки давно превратился в усатого, широкого в плечах мужчину, с сильными узловатыми руками, но в Ометинцах по-прежнему все называли его Гаврилкой, как и в детстве.

На мягкой полевой дороге воз постукивал глухо, добрые кони бежали рысцой. Степан крепко держал вожжи и кнут, ежеминутно посвистывая им в воздухе. Ехали молча. С юга дул мягкий, легкий ветерок, неся запахи терпкой молодой зелени, сладкого березового сока, перепревших листьев. Одна за другой над головой загорелись редкие, как свечки на бедняцких похоронах, звездочки.

Не доезжая до леса, все трое слезли с воза, пошли рядом. А вот и лес. Он стоит высокой черной стеной, шумит враждебно и грозно, поскрипывая стволами, потрескивая голыми ветвями. Въезд в лес перегорожен толстой полосатой палкой, заложенной между двумя столбами. От столбов по обе стороны тянется глубокая, заросшая густой растительностью канава. Подвода остановилась у этих ворот. Степан хотел вытащить палку но она была примкнута к столбам замками.

— Вот собаки! — выругался он полушепотом. — Закрыли на замок и лес от людей. Если бы могли, то и солнце отгородили бы…

На краю леса, у просеки, чернели дрова, сложенные в штабеля.

— Ну, хлопцы, берите, кто какое может, — сказал глуховато Степан. — Придется сюда выносить на плечах.

Степан и Гаврила взяли на плечи по два полена. Петр тоже хотел два, но не осилил и поднял одно. В лесу было темно, и матрос поминутно цеплялся за какие-то пеньки, ветки. Эх, не те годы у тебя, Петро, не та сила в ногах и руках! Под Севастополем версты две нес на себе связанного пленного англичанина — и ничего, не задыхался… А теперь…

Молча отнесли дрова раз, другой, третий… Иногда остановится кто-нибудь на миг, чтобы рукавом вытереть со лба пот. Возле перекладины, позвякивая сбруей, фыркают лошади, глухо топают о землю копытами. И вдруг конь заржал. Звонко, пронзительно. Далеко покатилось через голый лес эхо, ударяясь о деревья, пугая ночных птиц.

— А, чтоб ты треснул, бешеный! — прошипел Гаврила, взваливая на плечо толстое бревно.

— Еще два-три раза принести — арба будет полна с верхом. Гаврила и Степан направились уже к возу, а Петр еще нащупывал, какой бы чурбан подхватить поудобнее, как вдруг из леса кто-то крикнул:

— Стой, ни с места! Застрелю! — Это был голос остолоповского лесника. Его хорошо знал Петр. В ночном сумраке матрос видел, как приближается лесник: идет здоровый как медведь, сопит, сухие ветки трещат у него под ногами. Петр стоит, ожидая, и думает: а ну, ну, что же будет дальше?

— Попался, ворюга! — крикнул лесник и схватил Петра за плечо.

— А ну, не протягивай рук! — зло произнес Петр и оторвал от себя холодную руку лесника.

— А-а, не матрос ли часом? — злорадно и вместе с тем как-то удивленно спросил панский прислужник. — За лесом приехал? Уже весна, а тебе все еще холодно? А ты знаешь, что есть царский указ сажать в тюрьму за кражу панского леса?

— Врешь! — выкрикнул Петр. — Не может царь таких законов писать.

— Э! Сам своими глазами видел. Вот я тебе скручу руки назад — да к приставу! А там тебе и прочитают царский закон.

Закипел гнев в сердце Петра, и где только сила взялась в старых руках. Как когда-то, в те боевые годы, ловко рванул матрос из рук лесника холодное ружье и швырнул его в лесную темноту, а сам ударил плечом лесника в грудь, и тот полетел через ногу Петра. И в эту же минуту старый матрос бросился к возу. Навстречу бежали Степан и Гаврила.