Брянские зорянки

Караси в сметане

Сват есть сват. И угощают его, всем понятно, не хлебом единым…

Председатель колхоза «Зеленые липки» Фома Иванович Перепелкин накрыл стол в честь приезда своего свата — председателя соседнего колхоза Игната Кузьмича, с которым мечтал породниться, — весьма нескупо. Тут были и холодец говяжий, и жареный гусь с антоновкой, и рыжики, и пироги с капустой.

Фома Иванович, одетый по-праздничному в серую с черной горошиной рубашку, подкрутив на палец прокуренные желтые усы, то и дело подсовывал свату кушанья и возбужденно теребил:

— Ешь, сваток! Ешь. Сальца вот попробуй, гусочка с хренком отведай. Нынче есть чем угостить. Год от году богатеем.

Сват Игнат молча кивал головой, охотно соглашался, но ел почему-то мало. Подцепит на вилку соленый рыжик и сидит, все больше слушает.

— Может, еще чего-нибудь сготовить? — забеспокоился Фома Иванович.

— Нет, спасибо. Не стоит беспокоиться. Вот разве кашки гречневой. Со шкваркой.

— Гречневой? Так это мы сейчас. В один момент.

Фома Иванович вылез из-за стола и прошел на кухню к жене, которая пекла пшеничные блины на коровьем масле.

— Дунюшка. Роднуша, — ласково обняв супругу, обратился он. — Сготовь-ка горшочек кашки. Гречневой. Для свата.

— Гречневой? Ты что? У нас же нет ни крупинки.

Фома Иванович не растерялся. Он сказал жене, чтоб посидела со сватом, а сам, схватив пиджак и кепку, пустился на рысях в магазин сельпо.

— Нюсенька! Цветик. Выручай, — взмолился Перепелкин, обращаясь к молоденькой продавщице. — Гречки. Хоть один совочек.

Девушка посмотрела из-за прилавка такими удивленными глазами, что Фома Иванович опешил и, не сказав ни слова, круто повернул назад.

Вломившись в колхозный амбар, он еще с порога крикнул кладовщику:

— Гей, Митрич! Есть у нас в сусеках гречка?

— Откель же быть ей? — проворчал из закрома кладовщик. — Который год не сеем.

Фома Иванович поскреб за ухом, натянул на нос кепку и побрел домой, бормоча и чертыхаясь:

— Экий привередник! И взбредет же в голову такое. Каши ему подай. Гречневой… со шкваркой. А где ее взять, эту чертову кашу? Ни в складе, ни в сельпо. И дернула же меня нелегкая вместо гречки овес посеять. А от него, окаянного, на песке ни семян, ни соломы. А какая гречка там росла! Высокая, кустистая. А каша была из нее! Ах, что за вкусная каша!

Председатель проглотил набежавшую слюну и, отдав себя во власть сладких воспоминаний, продолжал:

— А блины! Наши знаменитые гречневые блины! Сплошной мед. Аромат. Объедение. Да если макать их в масле, сметане… Однако ж, черт возьми, чего это я размечтался? Гречки-то нет. А сват сидит, ждет. Что ж мне с ним делать? Как же его отвлечь от злосчастной каши?

Не придумав ничего путного, Фома Иванович решил взять грех на душу и честно сознаться. Но, к счастью, сват Игнат уже спал, и вопрос о гречневой каше сам собою отпал.

Раздевшись у порога, Фома Иванович на цыпочках прошел на кухню, залез на печку и, довольный благополучным исходом дела, безмятежно уснул. Но и во сне ему грезилась гречиха. Он бегал по старым колхозным полям, где ее когда-то сеяли, искал запропавшую пасеку, чтобы угостить свата медом, но всюду, как назло, был тощий, рыжий овес.

Утром Фома Иванович проснулся с больной головой и красным от стыда лицом. Чтобы как-то загладить вину, он поставил на стол сразу две разные каши: пшенную, овсяную, и ячневый кисель. Однако сват опять поводил носом и, как бы между прочим, сказал:

— Говорят, что карась в сметане хорош. Да и налимчик тоже.

Фома Иванович хотел было сию минуту пообещать Игнату Кузьмичу и карасей и налимов в сметане. Но, вспомнив, что озеро утекло три года назад и заросло кустами, вовремя прикусил язык и поспешил перевести разговор на другую тему:

— Нынешний год хлеба хороши. Еще под май журавля укрыли. И травы для нагула скота ничего. Овцы на глазах жиреют.

Сват больше не вспомнил о карасях. Он молча поел киселя, надел шляпу и пошел посмотреть на поля. А Фома Иванович, проводив за околицу свата, повернул в хату к деду Агафону.

— Агафон Максимыч, мое почтение, — обратился он к старику, занятому просевом табака. — Неводок твой цел?

— А где ж ему быть? Висит вон в сенцах. Починить лишь малость.

— Висит, говоришь? Хорошо! Собирайсь-ка, пойдем.

— Куда? — поднял бороду дед.

— За карасями.

— А где они, эти самые караси?

— У нас. В колдобине на бывшем озере.

Агафон плюхнул на лавку.

— Окстись, Фома. Какие караси? Там пескарь и тот подох.

— Пескарь, может, подох. А караси, налимы черта с два. Они в илу сидят как ни в чем не бывало. И сому там раздолье. Так что живенько пошли.

Агафон хотел что-то возразить, но, увидев на лице председателя железную решимость, махнул рукой и направился в сени за бреднем.

Солнце было уже высоко, когда рыбаки пришли к густо заросшему лозняком озеру.

В большой колдобине, где раньше был омут, а теперь чернела грязь, затянутая ряской и лопухами, лениво квакали лягушки, трещали стрекозы. В обмелевшей протоке сонно булькала вода.

Раздевшись под ракитами догола, Фома Иванович и дед Агафон растянули бредень и, охватив всю лужу, двинулись за карасями.

Фома Иванович, несмотря на преклонный возраст, шел прытко. Утопая по пояс в грязи, спотыкаясь и фыркая, он часто подбадривал отставшего, увязшего в лопухах старика:

— Тяни, дедок, тяни! Чую, рыбой пахнет. Эх, и загребем сейчас!

— Шута лысого тут загребешь. Крысу водяную, — злился дед. — Напрасно грязь толчем. Тут бес затопнет. Ух ты, мать честная! Ужо в илу по самые грудки.

— Держись! Держись, Агафон! Без труда не выловишь и рыбку из пруда.

— Помолчал бы, Фома, — держась за клячу, тяжело дышал Агафон. — Тебе ли… В твоем ли обличье в этакой грязище елозить? Похож-то на кого? Мать честная!

Фома Перепелкин был в грязи с головы до пят и походил на человека, которого только что протащили сквозь трубу. Однако это его меньше всего тревожило. Сейчас он весь был поглощен одним — поймать карасей и доказать свату, у которого два озера с зеркальным карпом, что и в «Зеленых липках» не сидят без рыбы.

Напрягая все силы, ломая бурьян, он упрямо тащил спасть к заветному берегу и гадал: «Неужель ни одной? Неужель оскандалюсь?»

И вдруг, когда бредень уже подтянули к берегу, в тяжелой, раздутой от ила мотне что-то грузно ворохнулось, ударилось, высунуло в черной тине пасть и так рвануло, что дед Агафон, крикнув с перепугу, полетел вверх тормашками.

Фома Иванович тоже было оробел, но лишь на мгновенье. Он в ту же минуту откинул клячу и с криком «держи сома!» бросился на мотню, ухватись за что-то мягкое. Раздался страшный визг. С треском лопнула мотня, и из нее… — о, ужас! — пулей выскочил, неся на спине Фому Ивановича, старый колхозный кабан.

Свалившись с любителя теплой грязи, Фома Иванович бросил под ноги клок щетины, вырванной из ушей кабана, плюнул.

— Чтоб ты пропал! Нож тебе, дьяволу, под лопатку!

Он схватил камень, зло замахнулся и онемел. На берегу под ракитой стоял сват Игнат и качал головой.

— Э-э-эх, Фома, Фома. Не быть нам, как видно, сватами.

— Отчего же не быть? — тихо вымолвил Перепелкин. — Ай сын не по нраву?

— Нет, зачем же. Нравится нам твой Матвей. Но не хочу, чтоб дочка ходила к батьке за тридцать верст есть гречневую кашу и карасей в сметане.

Фома Иванович опустил глаза и молча побрел обмываться.