Брянские зорянки

Открытия деда Митрия

В прокуренном зале совхозного клуба шло заседание выездного ученого совета по распространению свежих сельхозмыслей. Члены президиума, почтенно расположившись за длинным столом, накрытым красной скатертью, молча просматривали листы рукописи, восхищенно качали головами, отхлебывали из стаканов чай. Секретари-стенографисты, стараясь сберечь для науки каждое слово и даже вскрикивание ученого, лихорадочно скрипели перьями. Оппоненты и рабочие совхоза, исключая парней и девушек, любезничающих на задних скамейках, затаив дыхание, слушали.

На рыжей фанерной трибуне стоял чисто выбритый, гладко причесанный молодой человек в галстуке бабочкой и накрахмаленном стоячем воротничке времен французского нашествия. В мягкой тишине, как ручей в знойный полдень, текла его речь:

— Биологические процессы, происходящие в эмансипации от пропашных культур и эпидермы весьма сложны. Ракурс эволюции чрезмерно велик. Но тем не менее мне удалось в результате эмбриологических исследований глубоко проникнуть через эпиблему в эндодерму и открыть панацею для многих монокультур. Мною научно доказано, что, во-первых, всякое хлебозлачное — это сложный живой организм с колосом кверху и корнями книзу. Во-вторых, от внутрисемейственной гибридизации вики и овса получается вико-овсяная смесь. И, в-третьих, на данном этапе реформации следует считать минеральные удобрения омертвленным продуктом. Современная эмбриология позволяет нам сеять вместо хлеба траву. Как-то: эфемеру, канареечник, пырей, мятлик, волоснец, козлятник, крольчатник, и прочее, и прочее…

Диссертант устало вытер платком потный лоб, собрал в папку листы доклада, любезно поклонился ученому совету и под редкие хлопки сошел с трибуны.

Председатель позвонил колокольчиком:

— Слово имеет оппонент ученого Анпилог Гурьянович Соловейкин.

На трибуну семенящей походкой, кому-то кланяясь, прошел сухой облысевший старичок, подчеркнуто одетый в черный костюм с жилетом старинного образца. Он разложил трясущимися руками какие-то листки, промокнул платочком глаза и заговорил, сбиваясь, чуть не всхлипывая:

— Я… я извиняюсь. Я немного взволнован. Растроган… потрясен. И это вполне ведь закономерно, логично. Все мы… и я… и вы… и все здесь сидящие явились, так сказать, живыми свидетелями чего-то необычного, чего-то апогейно большого. Я не ошибусь, если прямо заявлю: на ниве сельскохозяйственной науки взошел новый Меркурий. Да, да, товарищи, именно Меркурий. Он как бы приоткрыл нам завесу невидимости, осветил темные пятна. До сих пор мы, в частности, не имели твердых научных обоснований врожденной способности хлебозлачных расти кверху. Мы даже не вдавались в суть этого явления. Растет рожь, и растет. А куда она растет, кверху или книзу, — мы не думали над этим. Так ли я говорю, граждане сельхозпроизводства?

— Так!

— Верно! — зашумели в зале.

— Стоило ли думать об этом?

— Вот и я про то. Мы не думали. Но появился сей молодой человек, я бы смело сказал, энтузиаст этого дела, своего рода Колумб, взглянул свежо, пытливо в эндодерму и доказал, что рожь, ячмень, овес, пшеница и прочие колосовые растут только кверху.

— А куда ж им расти? — выкрикнул кто-то.

— Куда — это особая проблема, — ответил Соловейкин. — Мы над этим еще будем трудиться не один год и не два. Важно было доказать первое. И мы его доказали. Считаю также точной аксиомой образование вико-овсяной смеси и преорему замены ее травой. Вдумайтесь, товарищи, в смысл этих слов. Что, скажем, значит заменить вико-овсяную смесь травою? Не будем сейчас спорить, от чего больше пользы. От того или другого. Подчеркнем лишь главное. Трава ионизирует воздух наших прекрасных полей, облагораживает их. Представьте себе на минуту летний вечер, малиновый закат, щебетание птичек, гудение жучков над головой. Вы идете бескрайним полем. Вокруг благоухают цветы, зеленеют травы… Вы смотрите на эту чародейную благодать, вдыхаете аромат милейшего разнотравья и, пленяясь, забываете обо всем. Ваше сердце полнится бодростью, сладострастьем и просит чего-то такого… чего-то такого!.. Ну, в общем, как это в песне поется: «Ах, сердцу хочется ласковой песни и хорошей… так сказать…» Вы понимаете меня. Мне нет особой необходимости останавливаться на всех аспектах этого вопроса. Скажу лишь одно. Меня поразила глубина взгляда молодого ученого, его широта мыслей, умение взаимно связывать сложные экспруцессы сельского хозяйства. Вот перед вами два полюса. На одном хвост простого совхозного петуха, на другом — метелка пшеницы. Казалось бы, ничто не совместимо, не сочетаемо. Но все великое просто. Мой подопечный шаг за шагом, несмотря на упреки и насмешки маловеров, упорно, эксцентрично продвигался к познанию тайны и, так же как ученые, расщепившие атом, блестяще познал ее. Я склоняю перед ним свою, увы, уже немолодую голову и покорнейше прошу глубокочтимый ученый совет воздать ему должное, присвоить ученую степень — доктора травопольных наук.

Анпилог Гурьянович обернулся к своему ученику, похлопал в ладоши и направился в зал. Председатель посовещался с членами ученого совета, встал и вопрошающими глазами глянул в гудящий зал.

— У кого, товарищи, есть вопросы, возражения, замечания, протесты?

На дальней задней скамейке взметнулась чья-то рука, зажавшая заячью шапку.

— Я объявляю протест!

— Прошу вас сюда, к столу, — позвал председатель.

— Сей момент, только кожух сниму.

Разглаживая на ходу взлохмаченную бороду и одергивая под бечевой рубаху, к сцене подошел лет семидесяти старик с тонкой жилистой шеей и вздернутым маленьким носом, похожим на морковку.

— Ваша фамилия, гражданин? — обратился председатель.

— Кузьков Митрий. Сторож совхозной бахчи.

— Очень приятно. Что у вас? Какой протест?

Дед потоптался на месте, чего-то не решаясь сказать, помял бороду:

— Мне отседа речь держать аль на трибун?

— На трибуну!

— На трибуну, дед! — зашумела молодежь.

Старик занял место докладчика, отпил из стакана глоток воды и, обращаясь к сидящим за столом, заговорил:

— Я, граждане ученые, ешо сызмальства питаю к вам дюже особливое почтение. Об этом все селяне скажут, брехать не могу. А вот с ентим ученым, что про ехемеру нам рассказывал, и с тем старичком, что дюже сладко тут канарейкою пел, у меня приключился конфликт. Обокрали оны меня, старика. Всю мою ету самую приретею загребли.

В зале раздался хохот, кто-то громко крикнул:

— Шпарь, дед! Протестуй!

— Тихо, граждане! Тихо, — поднял руку Кузьков. — Все чинно, по порядку объясню. Ту вико-овсяную смесь я с бабкою открыл. Ешшо когда я в бедняках ходил. Верьте слову. Не даст сбрехать народ. Земельки у меня тады был шмат один, и тот дрянной. Посеешь вику — не растет, а с овса проку, как с беса оброку. И вот мы стали думать, прорабатывать этот вико-овсяной експеримент. Колб и препарации у нас, знамо, не было. Мы до той учености с бабкой не дошли. А просто высыпали все в кадушку, размешали скалкой и посеяли. А потом, будь он неладен, всю зиму решетом одну мону от другой отсевали. Каюсь, граждане. Не думал я, что, сидя над кадушкою, сим делаю открытие. Ешшо прадед мой ту смесь по злой нужде практиковал. Ан вышло, что мы с бабкою открытие внесли.

— Кончайте, гражданин Кузьков, — прервал председатель. — Ближе к делу.

— Поспешаю, милок. Поспешаю. Только ради бога не дюже торопи меня. Он-то, тот ученый, мыслю свою пять лет сбирал да на бумагу заносил. А я, как говорят, с налету. С порогу на трибун.

Дед взглянул на секретаря парткома, сидевшего в первом ряду. Тот, ухватясь за живот, раскачивался от смеха. Это ободрило Митрия, и он с новой силой продолжал:

— Также заявляю всему люду, что и открытие насчет травы наше с бабкою. Я, граждане ученые, на этой вашей ехемере, траве, стало быть, болезнь себе нажил. Острую гастриту, и по причине той чуть жизни не лишился. А было это вот каким макаром. Как-то в газете «Беднота» прочел я длинную статейку про траву, канареешник этот самый. Дюже там было красиво про нее расписано. И про пагубство сорняков, и про стойкость в суховеи, и про облагораживание земли, и про медовый запах. Ну, прочел я и возгорелся раздобыть этой исцелительной травы. С трудом дождался весны, взвалил мешок с ярицей на телегу и в город на траву менять. Ну, скоро ли там, шатко, а поменял. Еще, помню, на четвертинку выгадал. Сразу вроде как бы пользу ощутил. Ну, привез эту химеру на полоску и поскорей, чтоб бабка не увидела, шугнул по пахоте. Проходит время, и что ж… Не даст бог сбрехать, такая травища вымахала, что шапка с головы летит. Хожу я, любуюсь ею, ароматы там всякие нюхаю, я у самого на душе кошки скребут. Жатва близится. Бабка все чаще про пироги из нового помола поговаривает. Собирается ярицу жать. А на полоске вместо ярицы — канареешник, химера растеть. Что делать? Стал я старуху обхаживать, так и сяк от греха отводить. Не поспела-де твоя ярица, мать. Да и что с нее проку. Не в моде, мол, ноне пироги с нее. Ну, брехал я, брехал, а ответ все же надоть держать. Прибыла старуха на делянку, глянула и остолбенела как есть. «Так вот на какую химеру ты мне намекал? А ну-ка дай сказ, куда ярицу дел? Пропил, черт старый? Прокутил?» Я Христом-богом молюсь, про благородство земли ей гутарю, про запахи, цветочки. Но где там. «Ах, хрыч! — кричит. — Травой меня вздумал кормить! Цветочками!» Налетела сзади и так тюкнула по затылку, что и по сей день шишак на голове имею.

Дед наклонил голову, ткнул пальцем в проплешину в заключил:

— Так что открытия мои с подлинным доказаны, граждане ученые. Какой за это титул мне положен, доктора вико-овсяных или травяных там наук, на вашей совести то дело. А только степень свою я вам не уступлю.

— Мать честная! — всплеснула руками пожилая женщина. — На кой ляд тебе, дед, на старости эти степени?

— А ты, Дарья, помолчи, — вспыхнул дед. — Не твоего ума то дело. Так кто я? Дед Кузьков с бахчи, я только. А то я доктор по хемере буду. Почет тебе и уважение, И опять же за степень эту деньгу дають. Копейка будет лишняя.

— Гражданин, кончайте. Никаких степеней вам не положено, — строго прервал председатель.

— Как это так не положено? Я целый год експеримент на животе держал, а степеня все вам?

— Это шантаж! — вскочил, размахивая руками, диссертант. — У вас нет под ногами никакой научной почвы!

— Ах, язви тебя! — воскликнул дед. — Это у кого нет почвы? Да я же, забодай тебя, сросся с нею. Душой с землей живу. А вот у тебя не токмо крепкой почвы, а глины нету под ногами. Тебя в болото ехемера завела.

Он сошел со сцены и уже из зала крикнул:

— Нахлебник окаянный! На канареешник тебя бы посадить.