Современная семья

— Что со мной? — громко повторяю я. — Скажи лучше, что с тобой!

Мама долго смотрит на меня. Кажется, она хочет что-то сказать, но в конце концов просто с грохотом ставит на стол стопку грязных тарелок, которую держала в руках.

Олаф и Симен подскакивают. У Лив такой вид, будто она вот-вот расплачется. Хокон, как обычно, молчит, уставившись на стол.

— Если тебе так хочется услышать речь, можешь выступить сама, ты ведь этим зарабатываешь? — громко и резко произносит мама.

Она оглядывает остальных, словно замечает, что мы не одни за столом, и добавляет, смягчившись:

— Мне просто не хотелось бы высказать сейчас все, что я придумала для речи в Осло, перед друзьями и коллегами Сверре. К тому же вы наверняка слышали все это раньше.

Мама внезапно стала называть папу по имени, и это выглядит так же демонстративно, как если бы я вдруг назвала ее «Туриль» вместо «мама». Я закатываю глаза, чтобы показать ей, что ее риторика неуместна и никого не введет в заблуждение.

— Странно. По-твоему, папа не вынесет, если ты скажешь ему приятные слова два раза кряду? Или есть другая причина? — спрашиваю я.

Мама не отвечает, глядя на меня с таким тяжелым выражением, как будто я бросаю вызов судьбе, оспаривая ее право интересоваться только собой; и то, что теперь она находится в центре внимания, как и хотела, злит меня еще больше.

— Всю поездку ты вела себя очень странно, — я уже не в силах остановиться. — Что происходит?

Собственно, я не смогла бы описать, как именно вела себя мама, до этого момента я почти не обращала на нее внимания. Как и все остальные, я была поглощена собственными мыслями и надеждами. Но смею предположить, что права, и этого достаточно.

— Пусть на это лучше ответит Сверре, — произносит мама неожиданно спокойным тоном и поворачивается к папе: — Ты не хочешь рассказать им, в чем дело?

— Мы решили развестись, — немедленно отвечает папа, почти перебив ее, словно он только и ждал возможности выговорить эти слова.

Все молчат. Симен смотрит на меня — в этот раз он сидит на противоположной стороне стола, — и, встретившись с ним взглядом, я думаю: а ведь это мне предстояло объявить сегодня важную новость. У нас будет ребенок. Спасибо большое. Мы не хотели говорить, пока не были в этом уверены, все было непросто. И с днем рождения, папа, скоро ты снова станешь дедушкой!

— Но это вовсе не так трагично, как звучит, — говорит мама.

Она снова садится за стол, и я чувствую клокочущую во мне ярость — обращенную на нее, на папу, на всю эту абсолютно неправильную ситуацию. Да за кого они себя принимают?

— Не трагично, что вы разводитесь? — говорю я.

— Эллен, пойми, мы всячески пытались, но не нашли другого выхода.

Мне хочется закричать: «Вы даже понятия не имеете, что значит пытаться», хотя я знаю, что это не так. Я смотрю на папу, вот сейчас он объяснит, что это шутка или все несерьезно, и они по-прежнему будут жить вместе. Но он говорит совсем другое:

— В этом браке ничего не осталось для нас обоих. Никакого будущего.

— Ты знала об этом? — обращаюсь я к Лив.

У нее точно такое же выражение лица, как в детстве, когда она боялась, что в чем-то провинилась: распахнутые в отчаянии глаза и полураскрытый рот; у Лив в репертуаре есть пара сотен вариантов этого выражения, словно она постоянно хочет попросить прощения, хотя и нет никакого повода.

Лив сокрушенно качает головой, несомненно обдумывая, кого из нас спасать первым.

— Нет, — коротко отвечает она.

— Мы сами осознали это совсем недавно, — говорит мама. — Просто мы отдалились друг от друга.

— Что-то сломалось еще много лет назад, — произносит папа.

Хотелось бы знать, а что, собственно, должно работать в браке, когда тебе уже семьдесят, что еще нужно, кроме возможности оглянуться на созданное вместе, — и о какой бы сфере жизни ни шла речь, и мама, и папа могли бы сделать это с чувством удовлетворенности.

— Мы уже не раз говорили об этом, — добавляет папа.

Он смотрит на меня. Может быть, папа имеет в виду тот разговор зимой, когда мы катались на лыжах и он упомянул, что мама хочет, чтобы он окончательно вышел на пенсию, а он предпочел бы по-прежнему работать хотя бы два дня в неделю, пока коллеги не возражают. Папа одним из первых оценил преимущества интернета, он любит это подчеркивать, и, вероятно, мы действительно чуть ли не первыми в стране подключили домашний интернет — из чистого любопытства. Папа — математик по образованию и много лет проработал в банке, но в конце девяностых вместе с одним молодым сотрудником создал модель аналитического инструмента, которую приобрел для дальнейшей разработки международный концерн. Этих денег хватило на организацию собственной компании, и с тех пор они выпустили уже несколько инструментов для анализа данных и оптимизации работы поисковых систем. Сейчас, как мне кажется, папины знания несколько устарели, хотя он в этом никогда не признается, разве что перед самим собой, но он воплощает историю компании. «Роботы не заменят личный опыт», — любит повторять папа; Хокон категорически с этим не согласен, просто пока еще не нашлось робота, способного занять папино место, и дважды в неделю папа выходит на работу в качестве консультанта. Вместе с пробежками это придает его жизни смысл. По его мнению, мама могла бы проявить великодушие и понять это. Я была с ним согласна. «Так чего же она хочет?» — спросила я. «В том-то вся и штука, — ответил папа. — Я не знаю. Ну не может же она хотеть, чтобы я постоянно мельтешил у нее перед глазами дома или чтобы мы ездили на отдых непонятно отчего по четыре раза в год?» — «А что она на это отвечает?» — поинтересовалась я. «Я не спрашивал», — сознался папа. «Тогда надо спросить, — возразила я. — Выяснить, как она себе это представляет, почему ей так важно, чтобы ты полностью вышел на пенсию». — «Она скажет, что это ради внуков, — заметил папа, — что мы сможем проводить с ними больше времени, что сейчас мы общаемся гораздо меньше, чем хотелось бы». Я промолчала, хотя мне показалось совершенно нелепым, что мама может определять, чего «мы» хотим, сразу за двоих.

— Нет, со мной ты об этом не говорил, — подает голос Хокон, прерывая поток моих мыслей.

Я по очереди оглядываю всех за столом: папу, маму, Лив, Олафа, Симена, Хокона. Только Симен встречается со мной взглядом и, поколебавшись, строит губами и бровями гримасу, так точно резюмирующую ситуацию, что я не могу не расхохотаться. Я смеюсь громко и зло. А потом смотрю на маму и папу.

— Отдалились? Нет будущего? Серьезно? Да вам же обоим уже семьдесят! — говорю я.

Никто не отвечает. Мой взгляд цепляется за тарелки, которые мама оставила на столе, и я вдруг вспоминаю, что мы еще не съели десерт. Я с вызовом смотрю на маму, потом на папу: любопытно, как они теперь выкрутятся, чтобы довести праздник до конца. Во всяком случае, помогать им я не собираюсь. Скрестив руки на груди, я откидываюсь на спинку стула. Лив откашливается, очевидно готовясь что-то сказать, но умение решать конфликты никогда не входило в число ее достоинств, и я отрицательно мотаю головой: не надо, пусть разбираются сами!

В конце концов положение спасает Агнар: он подходит к столу, завершив компьютерную игру, которой был занят весь последний час; из-за наушников он ничего не слышал, и, не замечая, как изменилось общее настроение — в этом он похож на Олафа, — Агнар спрашивает, скоро ли мы будем есть торт.

— Да! Самое время для торта, — отвечает мама с преувеличенной решимостью, встает и уносит тарелки на кухню.

Агнар занимает свое место рядом с папой, который кладет руку на спинку его стула, и до конца вечера они с мамой цепляются за Агнара как за спасательный круг.

Я просыпаюсь от спазмов внизу живота, боль пронзает правую сторону моего тела. До тридцати с лишним лет у меня не было болей при месячных, и в первый раз я подумала, что это аппендицит. Среди ночи позвонила в дежурную клинику, меня соединили с участливым доктором, который после нескольких вопросов определил, что это менструальное недомогание. Я так смутилась, что хотела тут же повесить трубку, но у доктора, очевидно, было время поговорить, и он спросил, повторяются ли такие же интенсивные боли каждый месяц. Я ответила, что до сих пор мне не приходилось звонить в больницу по этому поводу, и попыталась рассмеяться, но он сказал, что все может оказаться серьезным, многие женщины испытывают такую острую боль, что не в состоянии работать. Когда он задал вопрос о детях и я ответила «нет», он объяснил, что нерожавшие женщины старше тридцати часто сталкиваются с усилением болевых ощущений. Я поблагодарила его за помощь и больше не думала об этом, но за последний год боль превратилась в еще одно напоминание о том, что я слишком долго откладывала, полагая, что это никуда не денется, о том, какую идиотскую, беззаботную жизнь я вела, и поэтому я воспринимаю боль как заслуженное наказание.

Я встаю, иду в ванную, глотаю две таблетки парацетамола и включаю душ, направляя теплые струи воды на живот мелкими круговыми движениями. Прислоняюсь к кафельной плитке и плачу — обо всем сразу. «Ужин точно в типичном скандинавском нуаре», — подытожил со смехом Симен, когда мы легли. Я кивнула. «Не хватало только разоблачений, — сказала я. — Если не считать того, что мама и папа оказались стариками, внушившими себе, будто жизнь способна еще что-то им предложить, и готовыми принести в жертву всю семью, чтобы найти себя». — «А может, разоблачения еще впереди, — предположил Симен. — Мы же не знаем, что там у них произошло». — «Да ничего там не происходило», — отрезала я, абсолютно уверенная, что ничего не случилось, просто они то рассуждают о пенсии, то упорно отказываются признавать свой возраст.

Мама вышла на пенсию в шестьдесят семь, она работала редактором в издательстве и, как говорила сама, пожалела о своем решении четыре дня спустя; словно это зависело от нее — стареть или нет. Она по-прежнему их консультирует, да еще нескольких авторов, которые не хотят ее отпускать, она часто упоминает об этом с плохо скрываемой гордостью, но, очевидно, так и есть: увлеченные своим творчеством писатели по-прежнему звонят маме в любое время. Однако сейчас, под душем, мне приходит на ум, что у произошедшего, вероятно, есть какая-то причина, что у мамы попросту слишком много свободного времени, ей скучно и она ищет, чем бы его заполнить, а папы для этого недостаточно; ей не хватает подтверждения ее профессиональных качеств, признания и внимания, которые она получала на работе, и ни папа, ни все мы вместе не можем этого заменить. Меня внезапно осеняет: наверное, маме недостает чувства удовлетворения от работы и она стремится к жизни, в которой было бы больше смысла, чем в буднях обычной пенсионерки, папиной жены. Не исключено, два года назад я смогла бы понять маму, теперь же это выше моих сил: кажется необъяснимым, почти несправедливым, что она — с тремя детьми и двумя внуками — ощущает свою жизнь пустой. Это касается и папы, но мне трудно представить, чтобы идея о разводе исходила от него: папе есть чем заполнить свою жизнь. И даже с избытком, как, видно, считает мама, и я возвращаюсь к размышлениям о том, почему она была так озабочена его выходом на пенсию.